Дневник ИХТИКА. Часть сорок четвертая

28 августа 2004 г.

Смотрел ночью какой-то глупый фильм, под утро расплакался — всё о своём, никак не мог успокоиться. Потом хлопнул дверью за сигаретами, сидел в песочнице, долго курил, пока не затошнило. Старик аккуратно бутылки собирает. Неужели и он до сих пор думает, что мир?..

Нет, я буду крутой старик. В жилищно-эксплуатационном управлении неоднократно просил беседку во двор, чтобы с прочими еще не вымершими бабуськами играть там в дурачка.

Старик напряженно роется в кармане своего засаленного пиджака и кидает горсть гречихи воркующим поблизости голубям. Бабуськи начинают его одирать: «Крой давай!»

Старики прижимают свои карты камнями, чтобы не сдувало ветром.

Когда я не могу определить твоё настоящее настроение, а выражения твоего лица только ещё больше запутывают… Когда ты улыбаешься, я подношу свой палец к твоему рту, и, если ты позволяешь мне слегка надавить на твой зуб-клык, неправильно выросший, значит всё нормально, а если нет — то ты не в духе.

— Ты что, совсем не помнишь ничего? Как заснул сам? Как изображал оленя? — как бы поражаясь, спрашивает она. — А как ели сосиски? Ну!.. — то с одной, то с другой стороны заглядывая мне в лицо. — Во сне бредил, всё доказывал шёпотом, что знаешь одно место, где окуньки хорошо клюют…

Ты уходил, бродил по берегу; оказывается, собирал там пустые пластиковые баллоны и бутылки из-под пива. Принеся их, по очереди запускал в наш костёр, выкрикивая при этом что-то вроде: «Первый пошёл! Есть! Второй пошёл! Ах!»

Баллоны шумно взрывались внутри костра, разбрасывая кругом угли по траве. Но никто, никто не ругался и даже ничего не сказал. Ты веселился, ты был такой радостный. Когда у тебя закончились бутылки, ты тихо сел на бревно, закурил и больше не проронил ни слова.

Мы идём с ней по аллее, она что-то объясняет мне из области психологии, что я и так давно сам, наверное, знал и понял. На ходу я подпрыгиваю и срываю со свисающих лиственниц семена-вертолётики, отрываю их и подбрасываю вверх кружиться, при этом я — радостный. Она видит, что я плохо её слушаю и начинает сердиться. Тогда я перестаю подбрасывать семена, а только ломаю и тру их в пальцах, нюхаю, незаметно поднося к лицу. И, заметив трусящего по краю проезжей части костлявого пса, виновато улыбаюсь ей.

— Пожалуйста, возьми меня с собой.

— Нет, я хочу побыть там один.

— Зачем?..

— Чтобы грустить, чтобы подумать…

— Алло! Шокированный, ты? (нетерпеливо)

— Привет. (радостно)

— У вас что, дома уксус кончился? (с издёвкой)

— Почему это? Не знаю. А чего это? (быстро, без пауз)

— А зачем тебе уксус тогда?

— Какой уксус?

— Ну ты, блин, даёшь. Ты же взял, в моей комнате стоял, в бутылочке такой маленькой.

— В бу-тылочке?

— Ну да… (растерянно) Нет, ты погоди, ты скажи, зачем ты уксус украл? Кроме тебя у меня никого не было, так что это мог быть только ты. Воришка эдакий…

— Да что, не брал я твоего уксуса. (извиняясь)

— Он же 1965 года, я его у своей домохозяйки на чердаке нашла. Отравишься, дурак. (заботливо)

— О-ох. (неопределённо)

— А тебе-то он нафиг нужен. (раздражённо)

— Да ты вообще сам офигел! Это моё дело и уксус тоже мой! (в ярости)

— Да ну тебя… Пи-пи-пи-пи… (сигналы зуммера)

— Перезвони мне, — всхлипывая, просит она. — У меня 50%-ная скидка с городских на входящие по выходным. Никого у меня нет, и тебя, вот, нет, и Корионов уехал, а мне ведь только… Не могу письма прочитать, ни отправить, всё отключили. Сижу… Почему ты такой, почему с тобой так тяжело, зачем ты всё время так делаешь? Ведь ты совсем не такой, я же знаю…

— Такой-не такой. Потому что мир играет со мной, и я играю с ним — радостно отвечаю я. — Что же мне ещё делать? А вот ты напрасно плачешь, воспринимаешь все мои слова всерьёз… Как вообще можно относиться к словам всерьёз? Мне это не понятно, как ребёнку…

— И стаканчик мороженого, знаешь, сейчас совсем не такой большой и радостный, как в детстве. Всё не такое уж…

— И пряники и вафли… Что значит «всё надоело», объясни нормально. Чего ты хочешь? Ну, чего ревёшь-то, — деловито перелистывая свой блокнотик, — спрашивает он, при этом что-то записывая туда про неё. — Мы же с тобой об этом уже тысячу раз говорили. Насчет арбузов, кстати, согласен — раньше были, в самом деле, как-то вкуснее и слаще.

— Я хотела спрятаться за шторкой, пока ты так долго курил на кухне.

— Что же не спряталась?

— Всё изменилось. Потому что всё уже не так, как раньше. Я даже разложила все вещи, как в тот день, но…

Раньше мы, например, спорили, красиво у меня ногти накрашены или нет, а сейчас… всё изменилось.

И как можно, — думает он, — как так можно? Из ничего, на пустом месте. Всё же есть. И деньги, какие-никакие, и дом, компьютер, полный книг, краски в магазинах продают с кисточками, большая грудь… Это просто дурость, истерия и больше ничего.

В полусне я говорил «не надо», но ты всё равно, волевая женщина, пришла. Видя мой раздавленный вид, как я, ни тебя не замечая, только лежу на диване и что-то себе под нос напеваю без конца, ты, встав в позу, сокрушаешься: «Так же нельзя! Ну, нельзя же так. Иди хоть посмотри на себя, когда ты последний раз брился».

Ведь ничего не предвещало, ведь если читать твой дневник с начала…

— …Я обожаю чёрный цвет, и мой герой он соткан весь из тонких запахов конфет… Давай вечером умрём весело, поиграем в декаданс… Убей меня, убей себя, ты не изменишь ничего. У этой сказки нет конца, ты не изменишь ничего…

Я, заметив тебя, лениво пытаюсь переводить разговор в другое русло: «А как твоя собака поживает?» Ты веселеешь, глаза твои загораются, но потом ты хмуришься и укоризненно начинаешь смотреть на меня.

Стоим с ней курим на балконе в каких-то балахонах. Не обращая внимания на сильный ветер, каждый что-то высматривает во дворе. Среди гаражей, занесённых сугробами, ветер катает два связанных резиновых шарика от какой-то, видимо, презентации — вряд ли свадьбы. Ты начинаешь следить за их путанными перемещениями. Я же слежу за двумя целлофановыми пакетами, летающими меж домов. Но это продолжается не долго, потому что ни ты, ни я не поделимся увиденным, как раньше бы, а только резко и нетерпеливо выкинет недокуренную сигарету и отвернётся уходить…

Смотрит на противоположный дом и все-таки произносит:

— Сколько себя помню, вон там, на девятом этаже, второе окно слева… всегда по ночам горело. — И будто ждет, что я скажу. — А сейчас не горит. Всегда зашторено. Всегда было интересно: он или она?

Лежа на моих ногах, она долго смотрит в потолок. Так вот как ты сходишь с ума…

Уходя, всё-таки умильнёшься на мою простыню в цветочек. Пойдёшь выбирать мебель на базар.

— Короче: не грузись, раздвинь шторы, поставь телефон на зарядку, станет лучше…

«Снегопад, снегопад, если женщина просит, бабье лето её торопить не спеши!»

— В супе, который сварила ты, попадаются фрагменты кости, фрагменты кости в супе, который сварила ты…

«Протяни навстречу руку, не грусти об этом дне, обещает нам разлуку стайка листьев на окне. Мое сердце без тебя словно дикая птица без неба (а небо без бога), без тебя моя душа словно слабая лань без леса, без тебя мои глаза, как налитые груди без чада, без тебя моя слеза, как роса без утра падает… Я с тобой… по городу автобус пустой… он также как и я за тобой… пусть, днём опять не ты, разной высоты… о картинах витрин, бесконечность машин… я с тобой, хоть сейчас я один. Я с тобой, я твоя, и для меня не секрет — без меня тебя тоже нет…»

Я смотрю на ряды припаркованных машин и думаю о том, почему всем так важно всё время перемещать свое тело. Как в сексе, важно всё время что-то делать с телом.

Как же всё-таки это грустно и смешно, что в этом и заключается содержание нашей жизни, что ради этого всё и происходит.

Где-то вдалеке города одно окно в многоэтажке отсвечивает мне прямо в глаз.

Трехзначные госномера машин говорят тебе о клиентских счетах в банке, в котором ты работаешь.

Но пока ты не садишься в переполненный транспорт, я ни у кого не беру в долг.

30 сентября 2004 г.

Взявши в банке все деньги, которые государство выделяет аспирантам раз в год на покупку научной литературы, мы идём гулять по утреннему городу, когда все магазины открыты, но там почти никого нет, потому что все остальные люди тоже сидят где-нибудь на своих рабочих местах. И куда только мы не заходим на Проспекте Октября.

В залитой солнцем витрине смотрим, задумчивые, кусочек какого-то фильма на огромном экране.

Художественный салон, где белоснежные мраморные женщины, картина с баней зимой на берегу реки.

В зоомагазине покупаем муляжи мышей, птичек. В хозмаге «Промтовары», где, кажется, ничего не изменилось с советских времён и о котором все забыли и не переделали, я деловито приобретаю довольно внушительную кухонную скалку. В книжных же лавках мы громко высказываем сожаления, что сегодня на полках одно дерьмо, нормальных книг, вот, нет.

Забрели на какой-то праздник Интернета, кидались там потешными компашками.

Беззаботно сидим на остановках, лузгаем старушечьи семечки, курим манерно. Граждане приезжают и уезжают.

В каком-то, заросшем лиственницей дворе, среди пятиэтажных хрущёвок и голубятен стоит полуразвалившийся постамент, а на нём Ленин В.И.! Мы по очереди становимся перед ним как пионеры и декламируем какую-то ахинею. На всё это из своих не менее сгнивших балконов вылезают поглядеть любопытствующие бабуськи. «Кто велел топтать покос?! — Ленин тихо отвечает Ленин тут и сел старик. Атайдите, Феликс Эдмундович, счас бгызнет.»

На Стадионе Нефтяников по очереди бегали в туалет на второй этаж, показывая друг другу всевозможные па в раме окна, кидались конфетами, так как они оказались невкусные. Я не понимаю, почему милиция не прекращает это безобразие?! Арестуйте нас, ну арестуйте же нас!

В очередном салоне, присев рядом со снегоходами и мотоциклами, долго спорим о клапанах и цилиндрах. В магазине «Охотник-рыболов» смотрим на свинцовое грузило в форме столовой ложки — страшно хочется потрогать. Ружья, ножи, сети.

В парке им. Мажита Гафури катались на чёртовом колесе обозрения, которое помню ещё с малолетства. Я решил раскачать одну кабинку, и когда она накренилась, вся вода, скопившаяся на крыше, вылилась прямёхонько на меня — вот блин; а ты этого не увидел, потому что пошёл отливать за деревья. Зато в тире на тебя опасно отрикошетило, чуть в глаз не поймал свинца.

На малом импровизированном рынке суровый дедушка ужасно сосредоточенно накладывает женщине в пакет грибы.

В забегаловках и кафе я покупаю сосиски в тесте, а ты пирожки с ананасовым повидлом.

Встаём у входа в какой-то кулинарный колледж, чтобы «зажечь» с 17-летними девчонками, угощаем их сигаретами, говорим, что сами из железнодорожного училища, специализируемся по тепловозным двигателям, но сегодня, вот, прогуливаем.

В тот момент, когда я вспоминаю о тебе, ты проходишь в магазине бытовой техники мимо витрины с включенными телевизорами, где одновременно отовсюду вдруг начинают показывать какие-то чёрно-белые кадры с самолётами и гнусавый голос говорит, что эти великолепные истребители в годы Второй мировой войны были оснащены двумя пулемётами и двумя бомбовыми подвесками под крыльями.

Уже подходя к финалу, я изгибаюсь как кошачий, закрываю глаза и вижу тебя, с растерянным лицом. Спрятавшись от дождя в каком-то закутке, ты сидишь на корточках и теребишь ноготком огромного красного червя на асфальте. И только после того, как ты порывисто встаёшь и, не смотря по сторонам, начинаешь переходить широкую 8-полосную дорогу Проспекта Октября, я заканчиваю.

(Лексика, синтаксис и орфография авторские).

Продолжение следует…