Неповесть. Часть пятьдесят третья

Лакуна

В те годы молодёжи в деревне было всё ещё много, хотя тенденция к переезду в город уже превалировала, поскольку паспорта им уже начали вручать.

Летом и в самом начале осени вся эта молодёжь проводила время дома, в деревне. Поэтому вечерние посиделки были весьма многочисленны. Среди местных чаровниц можно было наблюдать несколько очень красивых особей, и естественно, сие обстоятельство кружило головы и создавало взрывоопасные ситуации на танцах и после. Сказывалась и извечная вражда деревенских к городским, и которые у себя дома легко доказывали своё физическое превосходство. Городские были разобщены и деморализованы. Впрочем, при возвращении домой в город всё выглядело уже совсем наоборот.

Досталось пару раз и вашему покорному слуге, на орехи от местного «авторитета», (это случилось уже после танцев, когда я дерзнул провожать местную нимфу, приехавшую на каникулы в родную деревню, и получил изрядную трёпку от вышеупомянутого типа и его приспешников, которые, впрочем, лишь препятствовали моему побегу). Однако я, как существо обидчивое, подкараулил недруга на другой день и врезал по голове деревянной лопатой прямо среди бела дня и на людях. Авторитет упал и ограничился матом, хотя и значительно превосходил меня физически. Видимо, я с лопатой в руках выглядел достаточно внушительно. После сего случая от меня отстали, а ребята, у которых я проживал, ходили за мной как тени, им нравилось слушать бесконечные, и по большей части, чудовищно выдуманные истории про городскую жизнь и приключения в трущобах столицы. В их взорах уже присутствовала муза дальних странствий.

Мои первые и последние телохранители.

Лакуна

В составы нашей команды по смычке города и села входили новички вроде меня (человеков молодых было штук пять и из них три девицы) и опойки, от которых в заводе проку особенного не было, среди новичков поехала ещё и девица из соседнего цеха, которой нравились ухаживания (как процесс), но дальше включалось «Динамо» и никаких ответных шагов, кроме обещаний свидания на завтра не следовало. Мало того, это существо считало, что должно воспитывать в юношах чувство благоговения перед представительницами слабого пола. Этакая Мальвина, она постоянно твердила, что желание физической близости – пошлость, а мальчики, следовательно, все подлые и пошлые (а я был «подленький и пошленький», т. е. почти избранный). Тем не менее, она ежевечерне аккуратно назначала мне свидания за околицей или в ещё большем отдалении от деревни, а то и на сеновале над стойлом колхозных коней. Во время этих свиданий приходилось выслушивать горы вздора и нравоучений, лишь при расставании разрешался поцелуй, другой, во время которых девица успевала с успехом защищать свою честь от назойливых действий рук и губ оппонента. Такие отношения продолжались почти всё время пребывания нашего, но поскольку девица была хорошенькая, то хрупкая надежда и вожделение не покидали меня долго.

Однажды, правда, случилось ей задремать на сеновале, и я уже почти достиг желаемого, но был изгнан из рая приблизительно через час проснувшейся жеманницей (скорее всего она проснулась много раньше, но, по-видимому, определяла границы дозволенного, сама испытывая немалое удовольствие от такого петтинга).

«Золотой ключик» – великое произведение.

Лакуна

Любовь любовью, а основное было всё-таки работа. И вот наступил момент, когда всё убранное зерно было вывезено и обработано. Мне предложили работать кучером по удобрению свободного пара. Для чего выделили лошадь и телегу в виде корыта грузоподъёмностью 340 кг. Лошадью править и запрягать я научился за день и уже на следующий день был отправлен в первый самостоятельный рейс. Так прошла почти неделя. Очень рано утром я приходил в конюшню, кормил и поил моего одра (это кобыла была), после чего запрягал и ехал к сараю, где хранились удобрения, там мою телегу наполняли, и я отбывал в чисто поле. В поле я разбрасывал удобрение на максимальный бросок лопатой вокруг телеги, медленно передвигаясь вдоль поля, когда содержимое телеги полностью заканчивалось, возвращался на склад за следующей порцией. Таким образом, за день я делал три-четыре рейса. Потом ехал на конный двор, выпрягал лошадь и вёл её на речку поить, купать и чистить, а уж только после купания возвращал в конюшню, где её вычёсывали и снова чистили, кормили и ставили в стойло.

Тут, как обычно со мной бывает, случилось происшествие, о котором стоит упомянуть особо. Мою работу внезапно решил проинспектировать агроном. Явившись в поле, он к своему ужасу увидел, что три центнера удобрений лежат ровным слоем на весьма небольшой территории (поле после моей «обработки» выглядело как после первого снегопада). «Тут теперь десять лет ничего расти не будет», – возопил разгневанный агроном: «Почему тебе не объяснили, что такое количество удобрений приходится на всё поле, давай заканчивай своё чёрное дело и сдавай лошадь, и убирайся с глаз моих!» (Интересно, а кто кроме него должен был это мне объяснить?).

Так изрёк он и отбыл в правление колхоза жаловаться, нахлёстывая своего конька.

Естественно я расстроился, поскольку и в мыслях не имел принести какой-либо вред, и сильно задумавшись над своей незадачей, стал на край телеги, а моей кобылке показалось, что я дал команду сдать назад, что она и сделала…

Я полетел головой прямо в обширный лошадиный зад, скользнул по нему головой, потом под лошадь, которая копытом (какое счастье, что она не была кованной) отшвырнула меня под телегу, видимо, я терял сознание на какой-то промежуток времени, поскольку очнулся уже в борозде, в стороне от телеги, с основательной шишкой на темени. В бешенстве я избил бедное животное лопатой в кровь и погнал её в деревню. В этот день мне даже помыть лошадку не доверили. А на следующий с позором выставили из конюшни навсегда.

Так трагически закончилась моя служба водителя кобылы.

Лакуна

Пролетал сентябрь, погода стала портиться, работы не стало, а сидеть у окошка и смотреть, как пьяные мужики оставляют в липкой грязи сапоги по пути в сельпо за водкой не ахти какое весёлое занятие, пора было двигаться обратно в город, где жизнь, конечно, протекала неизмеримо веселее.

Пришлось топать в райцентр и требовать от тамошнего врача справку на отстранение от физической работы из-за какого-то заболевания сердца (без такого документа из колхоза не выпускали; кроме того, в правлении перед отъездом выдавали справку для начисления заработной платы), а телефона в деревне, конечно, не существовало, как и электричества.

Справки мне выдали, и, дождавшись прекращения осадков, следующим утром я отбыл восвояси. Мне повезло, и день выдался почти летний, и поначалу сухой и солнечный, было градусов 25.

Домой помчал на велике (присутствие справки о серьёзной сердечной болезни как-то не сказалось на моём самочувствии). Ехал я на своём Росинанте домой, почему-то не в пример быстрее, чем ранее в деревню, шестьдесят километров пролетел за два с половиной часа (до Затона), а вперёд тащился все шесть, большую роль тут сыграл ещё фактор надвигающейся сзади, с запада, грозы, которая неуклонно нагоняла меня, но вымочила только уже в городе.

Убитый насмерть сердечной болезнью и грозой, я бодро втащил велосипед и себя на шестой этаж и побежал во двор, чтобы немедленно встретиться с друзьями, по которым соскучился. Мне не терпелось поделиться впечатлениями от посещения «Красной Башкирской деревни». Но во дворе никого не было и, поболтавшись там с полчаса, я поднялся снова к себе, где принял ванну, в коей ещё и заснул. Нетерпение совсем измотало меня, но использовать всю накопленную информацию оказалось невозможно, пришлось загрузить себя в кровать и смотреть разнообразные приключения мои уже во сне.

Тем и закончился мой первый самостоятельный выход в глубинку.

Лакуна

После колхоза я поспешил на занятия своей вечерней школы, пришлось немного догонять, но это пустяки. В городе стояла необыкновенно прекрасная золотая осень (погода вновь наладилась, было градусов двадцать) и я вместе с остальными членами нашей студии начал торопливо писать осенние этюды. Вот тогда Серёжка Краснов принёс дивный этюд «по-сырому» – туманное утро у забора сада частного сектора. Степаныч тут же выдал ему два листа «Торшона» – французской акварельной бумаги, на которой цвета оставались яркими и после высыхания, и коробку отличной акварели «Ленинград» с колонковой китайской кистью № 16, ибо всё китайское тогда было только высшего, недостижимого у нас качества, правда и стоило много дороже нашего. Степаныч всегда так премировал отличившихся («Торшон» стоил жутких денег и в Уфе не водился, так что его приходилось приобретать в столицах). Мне тоже несколько раз перепадало, но я так берёг премиальный фонд, что почти всегда расходовал его на проходные работы, прискорбно, но так сказывалось неумение организовать себя.

Серёжкин туман до сих пор для меня эталон акварели, настолько легко, тонко и гармонично было всё там выстроено. Остальные не отставали, и эта осень была, пожалуй, самой продуктивной на моей памяти. Обожаю писать осенью и весной.

Степаныч постоянно нас подначивал и предлагал: то сюжеты, то, просто, направление.

Тут мы с Красновым оказались втянуты Степанычем в некое соревнование: кто изобразит город будущего наиболее ёмко и достоверно. Первым рубеж полулиста ватмана перешёл я – отбрякал город на Луне во весь ватманский лист, жаль, что акварель у меня тогда была посредственная – «Нева» и «Спутник», потом такой формат освоил и Сергей. Потом он притащил произведение уже на двух листах, потом на трёх. Я, поднатужившись, стал писать четырёхлистовой фриз – город под огромным куполом на планете, лишённой атмосферы (так его и не закончил). Зато мне, наконец, повезло купить коробку «Ленинграда» и беличью кисть № 26.

У Сергея города были подводные и очень красивые, особенно загадочные подводные растения и рыбы. Глядя на его тогдашние работы почти физически ощущаешь и давление и прозрачность воды. Даже не верилось, что это изобразил малец 13 лет.

Остальные студийцы наблюдали за нашим соперничеством, но не припоминаю, чтобы кто-то делал какие-либо замечания, либо тоже пробовал столь же масштабные попытки. Мне плохо удавалось придумывать архитектуру, здания (не хватало опыта, кругозора, наверно, и фантазии); короче я застрял на четырёх листах, а Серёжка дотянул до семи, кажется.

Наши громоздкие творения выставили в студии, где они провисели до Нового года, а потом Степаныч убрал их в свой обширный архив.

Безумно жаль, что всё это сгорело впоследствии.

Лакуна

Той же осенью приключился и знаменитый инцидент с натюрмортами.

Мы с Серёжкой, обсуждая какую-то книжку, стояли рядом с предметным столом и незаметно для себя скушали: сначала весь виноград с двух ближних к нам постановок, а потом и разрезанный арбуз из третьей (впрочем, арбуз-то слопали уже за компанию к винограду). Наш ментор был в это время на совещании у директора Дворца.

Степаныч застал уже окончание этого акта вандализма и заставил нас в наказание писать акварелью пресловутое полено, а мама моя отправилась покупать яблоки, груши, виноград и арбуз (яблоки с грушами нас потом заставил съесть Степаныч, сказавший, что такие таланты всегда голодны).

Позже он не раз вспоминал этот эпизод и злорадно периодически предлагал нам съесть натюрморт после сеанса, чтоб фрукты не выбрасывать. Так мы стали придворными пожирателями овощей и фруктов (нам завидовали).

Витаминами мы были обеспечены, а совестью не отягощены.

Лакуна

По возвращению на завод продолжилось и моё совершенствование в профессии, теперь мне дают работу любой сложности, и я легко и быстро справляюсь, из соседнего цеха несколько раз приходил мастер, просил, чтобы меня перевели в их секретный цех, но входить туда несовершеннолетним было нельзя. Меня режим военного предприятия уже сильно тяготит, но я считаю себя взрослым, и продолжаю работать и соблюдать внутренний распорядок. С наступлением ненастного периода осени добираться на работу стало много сложнее, трамваи постоянно переполнены, иногда просто не удаётся попасть внутрь, и приходится цепляться за «колбасу», а однажды зимой ехал на работу, вися снаружи трамвая, держась за окошко входной двери (стекло было выбито); лишь за остановку до моей удалось проникнуть в вагон, потому что на предыдущей сходили рабочие с другого военного завода (там работали родители Сергея). В нашем городе в час пик проехать куда-либо всегда было большой проблемой, а тут ещё дисциплина и чувство долга.

В жизни всегда найдётся место подвигу.

Лакуна

Во дворе всю осень продолжается охота на Савицкую, а в вечернюю школу, в наш класс приходит Наденька Базанова, очаровательное большеглазое и сверхнаивное чудо. С первого своего появления она ищет мой взгляд. Уж и не знаю, чем я ей так приглянулся. Общаться с ней очень трудно, она не знает очень многого и в то же время преданно глядит в рот, ловя каждое слово. Я тогда впервые понял, как мы ответственны за тех, кого приручили, но приходилось всё время быть начеку, чтобы случайно не ляпнуть лишнего и не соврать (а уж приврать и приукрасить я люблю). Она стала приходить ко мне домой, где я давал почитать книжки, знакомил со своими рыбами и со своей мамой. Маме Наденька понравилась, рыбам, наверно, тоже, да и мне доставляло большое удовольствие глядеть на её свежее личико с огромными, откровенными, серыми глазами. Несколько раз мы оставались одни, вместе читали или смотрели альбомы, странное чувство удерживало меня в границах правил, даже не приходилось бороться с притоком адреналина и другими гормонами. Казалось, что она была окутана какими-то чарами и защищена своей невинностью как панцирем.

Однажды она пригласила меня к себе. Жили они с мачехой и сводным братом, в каком-то вагончике на задворках центрального рынка. Чем занимались её домочадцы, так и осталось для меня загадкой, самое удивительное, что этот цветок расцвёл в клоаке, и при этом остался чистым и наивным.

Каких только штук не выкидывает жизнь. 

Продолжение следует…