Биссер. Мясо и акварель. Часть одиннадцатая

Женская интуиция. 1995

Универ.

По прошествии многих лет эта история для меня выглядит уже не столь однозначно. А может, ей нужно было что-то совсем другое? И, может, дурак тут как раз я сам?..

Я иду с обеда на последнюю пару в родную аудиторию, и по пути на моё рабочее место одна девушка задает мне вопрос:

— Лёша, скажи, сколько будет 40 метров в 500 м масштабе?

Я, не замедляясь, на ходу выдаю:

— 80 миллиметров (40000:500=80), — и уже прохожу дальше на пару метров, но она выдает странную фразу:

— Нет, не получается.

Я включаю задний ход и прямо спиной назад возвращаюсь к ее местоположению. Придумываю второй вариант методики решения и тоже получаю 80 (1 метр в 500 м масштабе = 2 мм, 40×2 = 80 мм).

— Нет, не подходит.

Я придумываю третий и получаю 80 (50 метров в 500 м масштабе = 100 мм, 4/5 от 50 метров в 500 м масштабе = 80 мм.

— Да нет же ж!

Тогда от алгебры я перехожу к геометрии и графическим методом получаю четвертый результат и тоже 80.

— Так, всё с тобой понятно. Мне нужен кто-то другой, покомпетентнее.

Я прошу ее без задней мысли:

— Ну, ты покажи мне свои расчеты, я их сверю со своими, и будет видно.

— А у меня их нет.

— А как тогда ты решила, что мои расчёты неверные?

— Интуиция подсказывает!

Птичку жалко. 1978

В детском саду у меня странная воспитательница. Держит прямо там, в клетке, канарейку. У канарейки депрессия, и она ни разу не поёт, потому что вокруг круглый день орут 35 детей. И аккурат осенью, еще до заморозков, бедная канарейка преставляется. Для маленьких детей это тяжелейший шок. Всех, кроме меня. Я-то прошедшим летом рубил у бабушки курам головы, в суп. И наблюдал за тем, как они, безголовые, бегают и летают.

Но воспитательнице этого шока кажется мало, и она переходит «ко второй части Марлезонского балета» — публичным похоронам канарейки перед верандой нашей группы. Многие дети плачут и ревут от горя. Свинцовое осеннее небо тяжело давит на детскую психику. Я с ненавистью смотрю на воспиталку, ибо шел с утра в детсад не для похорон, а для общения с друзьями и вкусного обеда и игр. И с ненавистью же шиплю в адрес сатрапки:

— Ну и дура…

Рядом со мной стоит мальчик, тогда ещё мой друг. Услышав мое шипение, он бочком удаляется до воспитательницы и передает ей мой посыл шёпотом в ухо. И ставит в конце мою подпись. Меня же до вечера ставят в угол.

С мальчиком тем я больше никогда не дружу, а потом какие-то друзья его папы убивают его папу ногами. Но я тут ни при чём. Хотя соболезнования ему свои высказываю. Мне его жаль.

А устроительницу в детсаду похоронного бюро я потом, через несколько лет, встречаю на центральном рынке торговкой цветами. Эта профессия ей подходит больше, мне кажется.

Первое посещение Белебея. 1986

Мы в походе на Аслы-куле. Уже неделю лагеримся между Купояровым и Алгой…

Где-то тут из смерти и волн восстал раненый, крылатый Толпар. Мы же ночью у костра любуемся гигантской жёлтой луной, едва касающейся холма с пионерлагерем на противоположном берегу, и её отражением в стеклянной от штиля воде озера. Самый интеллигентный мальчик из класса не выдерживает дежурства и отключается в сон, упав на спину прямо возле костра. Мы травим какие-то истории, подбрасываем полешки. Варим чай.

Вдруг интеллигент резко встаёт по пояс и громко заявляет, не открывая глаз:

— На электрогитаре нужно играть в резиновых перчатках, чтобы не (тут он выругался) током.

Мы сидим в молчаливом шоке. Этот мальчик никогда в жизни не матерился. Его даже никто не обижал никогда. Потому что не воспринимали как объект для этого.

Одна из одноклассниц спрашивает, который час. Ей указывают, что часы тут, у костра, есть только у того, который заснул. Она трясёт его за ногу, просит сказать, сколько времени, он опять вскакивает по пояс, выставляет руку с часами перед собой и долго разглядывает часы. Девушка опять спрашивает:

— Ну, скажи, скажи, пожалуйста, сколько времени.

— Пошла на фиг, кобыла взмыленная! Мои часы, чо хочу, то и делаю!

И опять рушится на спину и спит дальше.

Мы молчим. Нам жалко девушку, которая очень красиво умеет рисовать лошадей.

…

На следующее утро мы, 50 человек, резко пакуемся и идём с южной стороны вокруг озера. Я сдуру набираю в свой рюкзак тушёнки. Намного больше по весу, чем остальные. Просто не удосужился сравнить. Великая китайская стена. Очень вкусная. Мы даже её прям так ели, не разогревая. Из банки.

К обеду мы достигаем пионерлагеря. Несмотря на лето, он пустой. Странно. Спускаемся с холма вниз, к озеру, и солнечная погода сменяется моросивым дождиком. Степь вокруг сразу намокает, намокаем и мы по пояс. С мокрой травы капельками заливает обувь. И мы уже хлюпаем водой ногами. Тут нашей кураторше приходит в голову светлая идея посетить близлежащий водопад. У нас же права голоса нет. И мы тащимся еще несколько километров на запад от этой точки берега.

Во время дождя, если идти по просёлочной дороге, то сразу увязнешь в грязи. Если же идти по траве обочины, то ноги опять набирают воду с травы. Наши сердца переполнены ненавистью к этой пешей прогулке, к водопаду, к кураторше, к дождю и воде. Мы уже не ели часов 6.

— Ребята, это водопад.

С высоты два метра сливается по коричневому песчанику мутная говнотечка, толщиной с мою руку. Никто не достаёт фотоаппараты. Никому нет дела до этой Ниагары. Все с ненавистью смотрят на кураторшу. И молчат. Хорошо ещё, можно пить воду, стекающую по лицу.

Она убегает в попытке найти ночлег в ближайшей деревне. Я же подозреваю, что она очень напугана нашими недобрыми взглядами.

Ещё через час она вдруг появляется:

— Тут, в паре километров, стоит лагерь буровиков, нас согласились принять на свободные комнаты. Идёмте.

Мы еле переставляем ноги от голода, усталости и холода. Сухого на нас больше ничего нет. Среди деревьев на холме находим лагерь, размещённый в щитовых одноэтажных домиках, блокированных в один огромный мегадомик. С проходами внутри по коридору. Мы заходим внутрь, обваливаем наши накопители воды и грязи — одежду и обувь, у нас больше нет сил даже на еду, и сразу умираем во сне без снов.

Утром мы разбредаемся по многочисленным комнатам лагеря. И даже начинаем приводить в порядок одежду. Чистим, стираем, сушим. За три следующих дня я не видел, чтобы кто-то из нас выходил даже на секунду наружу. Мы просто вклеиваемся в эти пустые чешские комнаты, почти без мебели, в страхе, что повторится вчерашний поход через дождь. Все комнаты полны подростков. Мы разве что не ходим только по потолку. На второй день нам читают лекцию о бурении скважин. Мы её с большим интересом глотаем.

На третий день мы допиваем у буровиков последнюю пресную воду. Или им просто до чёртиков надоедает нафаршированность ихнего лагеря праздными подростками, и они так говорят про воду. Но утром четвертого дня нам объявляют, что с Уфы вызван вертолёт и нас несколькими рейсами перебрасывают в Белебей.

Я улетаю вторым рейсом. В вертолёте ничего не слышно, кроме шума моторов. Потому что глушители сняты, и они заливают нам уши и мозг, как эпоксидной смолой, своим ревом и грохотом.

Ми-8. Из него почти ничего не видно пассажирам. Деревянные лавки вдоль бортов. Металл стенок с рёбрами. Его величество дискомфорт. 30 минут и мы выходим в солнце на аэродроме Белебея. Я забыл, какое оно. Я наслаждаюсь его сиянием и теплом. Закрываю глаза. Нас пакуют в ржавый автобус с выхлопными газами в салоне и везут в школу-интернат.

Там нам дают право перемещаться по комнатам одноэтажного здания, за территорию выходить же нам почему-то запрещено.

Ночью я просыпаюсь от рева какого-то мотора и приглушённого обсуждения. Одноклассники спорят, что безуспешно заводится во дворе — «Запорожец» или мотоцикл «Урал». Спор через 10 минут разрешается в пользу храпа отца одной из одноклассниц.

На следующий день мы с отцом с радостью сваливаем на автобусе в Оренбургскую область. К бабушке и хорошему питанию, и степному солнцу.

Продолжение следует…