Культур-мультур. Часть тридцатая

74

Огромный экран, что стоял на углу Ленина и Пушкина, показывал что-то невообразимое – красные и синие полосы, запятые и точки, огни, темноту, снова огни. Под экраном стоял Джон Леннон и кого-то явно ждал. Разумеется, это был не настоящий Джон Леннон в своих круглых очочках российского дореволюционного интеллигента Троцкого, на которого был похож как две капли воды, это был знаменитый уфимский рокер Володя Бутяков, известный тем, что сказал со сцены дворца «Юбилейный», во время рок-фестиваля, при огромном стечении народа, слово «пофигизм». Было это в горбачевские годы, Вову тогда чуть не посадили за хулиганство, но все как-то обошлось.

– Привет, Бутяков! – сказал Багров, подходя поближе.

– Я не Бутяков, – недовольно нахмурился рокер.

– Что-то ты плохо выглядишь, да и постарел как-то, – сказал Багров, разглядывая старого приятеля. Тот и вправду был с бодунища, и землистый цвет его лица не радовал глаз.

– Это потому, что я не Бутяков, а Шевчук, – сказал хмуро Бутяков, метнул неприязненный похмельный взгляд в Багрова и направился к машине, которая как раз тормознула возле обочины.

Багров посмотрел на машину и вспомнил разговор с братом, как он отличает одну марку авто от другой.

– А как ты отличаешь Блока от Пушкина? – спросил его брат.

– А разве их можно спутать? – удивился тогда Багров.

Так вот эта машина была какой-то Пастернак, и вылезли из нее два натуральных верблюда в черных костюмах. Бутяков (хотя возможно это и правда был Шевчук, Багров уже начал сомневаться, не спутал ли он уважаемого рокера с похмельным бардом) остановился и что-то спросил хриплым, неверным голосом. Однако никакой Ильдус Губайдуллович никакой машины не присылал, а два молодца, одинаковых с лица, остановились, чтобы встретиться с кем-то еще. Они сделали практически синхронно несколько шагов и остановились в позе бодигардов возле огромного телеэкрана, который продолжал закрывать вид с улицы Ленина на парк Матросова.

Шевчук-Бутяков-Леннон-Троцкий был обескуражен. Он посмотрел на часы, потом на улицу Пушкина, на виднеющийся вдалеке бюст Пушкина самого, потом почему-то на небо. Возможно, что он и сочинил бы новую песню, если все свои песни он пишет с бодуна в состоянии жуткой обиды на кого-то, однако тут подкатила какая-то таратайка, нечто среднее между башкирским поэтом Гафури и татарским поэтом Туфаном, и кто-то приятным голосом стал зазывать в какие-то дали. Бутяков что-то прохрипел, нагнулся, исчез. Хлопнула дверь, и местные акыны отправились в путь, чтобы петь и дальше свою нескончаемую песнь.

75

– Привет! – Багров обернулся на знакомый голос. Со стороны музыкальной школы к нему подходил поэт Сиваков. С ним был какой-то незнакомец или незнакомка, которую (ого) поэт не удосужился представить.

– Мы идем прыгать с парашютом, – радостно сообщил Сиваков. – Пошли с нами. Но только я не Сиваков, я Иващенко, вечно ты меня с ним путаешь, – добавил он, еще шире улыбаясь.

– Откуда будем прыгать? С вышки? – стал уточнять Багров по благоприобретенной привычке.

– С вертолета. Друг у меня там, в училище вертолетном. Вместе в интернате учились в Ленинграде, – Иващенко (хотя было страшное подозрение, что это Сиваков, оно не оставляло Багрова) готов был рассказать всю свою биографию первому встречному.

– Толь Гргыч, да пошли уже. Что ты каждому встречному… – спутник(ца) Иващенко довольно бесцеремонно схватил(а) его за рукав.

– Ну, Земфир, дай объяснить человеку. Он с нами, может, пойдет, – улыбнулся примиряюще Иващенко и посмотрел куда-то за спину Багрову.

– Это вряд ли, – проговорил откуда-то сзади тяжелый металлический голос, и Багров обернулся. Перед ним стоял человек, которого ему хотелось бы видеть меньше всего на свете.

Все, что случилось затем, произошло в течение момента времени, рассказать о котором более подробно пока не представляется возможным, ибо до сего случая ничто во вселенной не происходило так быстро.

76

Они шли в темноте, чуть ли не наступая друг другу на ноги, по деревенской пыльной дороге, по мягкой земле, которая хранила в себе тепло вчерашнего дня. Кто-то был рядом, кто-то шел в отдалении. Сколько их было – десять, три сотни, тысячи, может быть, и больше, непонятно, потому что мгла летней ночи показывала некоторые тени, но она же и скрывала, не давая увидеть полной картины.

Теплый воздух, сладкий от выгоревших трав, казался океаном, который и пьешь полной грудью, и плывешь в нем, и сам становишься им, когда идешь, не чувствуя ног, а только предчувствуя что-то новое – большое, невообразимое, чудесное.

Оно уже надвигалось, оно уже чувствовалось, потому что идти стало тяжелее, и стало понятно почему – дорога пошла в гору, да собственно дороги уже и не было, была жестковатая стерня, которая ласково шуршала в темноте, и был подъем, который постепенно становился все круче и круче.

Жизнь сузилась чуть ли не в точку, в какую-то минимальную сферу, и только в ней происходило нечто важное. Нужно было идти, карабкаться уже, напрягать силы, стремиться, упираться. С каждой минутой казалось, что за спиной создается разрежение пространства, что там легче, приятнее, вольготнее, что именно там остается счастье. А впереди воздух густел, становился все плотнее и плотнее, сжимался уже не просто в сферу, а в какую-то невообразимо малую точку, в которой плотность вещества уже превысила все допустимое, все возможное на свете. И это было будущее, оно, нарушая законы, не притягивало к себе, а отталкивало, словно вещество, набрав массу, теряло это приятное свойство наслаждения числом, стремясь обратно, в разреженность, к единичности, покою, нирване.

И только воля, только заданный ритм движения, только само движение продолжались и продолжались, словно это было нужно, словно без этого было нельзя, словно достичь нужно было так непременно, как непременна сама жизнь, само существование, бытие.

И что-то произошло. Это было еле-еле уловимо, непонятно, как дуновение ветерка на огромной высоте, даже не дуновение, а понимание, на грани понимания, что стало легче, иначе, что еще немного и надо замедлить движение, остановиться, встать.

Но тяжелая ртуть боли, отчаяния, безысходности, что накопили инерцию движения, тянули все дальше и дальше. Еще несколько десятков шагов ушли на то, чтобы принять их, утихомирить, дать им свой кусок бытования, и вот…

Собственно, ничего не изменилось. Все та же темнота, все те же тени вокруг, и воздух, хотя и чуть другой, но все тот же, с легким оттенком прохлады. Но было и ощущение, что впереди уже нет той преграды, что случилось нечто важное, что нужно немного подождать, почувствовать, осознать…

Тени вокруг стали говорить и наиболее близкие из них вдруг выглядывали из темноты и снова скрывались в ней. И это была жизнь, и это было какое-то новое движение, в которое можно было погрузиться, потому что по дуновениям ветерка уже можно было понять, что кто-то куда-то уходит. Однако кто и куда – понять было невозможно, да и нужно ли это было в этот момент, когда все вокруг дышало спокойствием и даже небольшой печалью, смешанной с радостью.

Вестибулярный аппарат делал свое дело, организм приспосабливался к высоте, и было ощущение, что это гора Каф-тау, но ее местоположение и конфигурация пока не были ясны, хотя что-то уже затевалось впереди, словно кто-то играл оттенками темноты, прибавляя к ней какой-то тональности, как это бывает со звуком.

Какая-то особенная тишина наступила во всем, словно все звуки мира как раз и перекочевали в темноту, чтобы преобразить ее, и это-то как раз и происходило, пока не произошло что-то важное, важнейшее, самое нужное в этой темноте.

Первый луч солнца ослепительно сверкнул вдалеке, разом высветив пространство и время, показав картину мира, и – проник под кожу, согревая, радуя, оживляя к новой жизни, которой не было преград.

И рядом были люди, они не были ангелами света, но они не были и демонами тьмы. В них билась волшебная сила жизни, ее неповторимый ритм.

77

Это было почему-то легко. Инстинктивно защищаясь, Багров поднял руку, и большой телеэкран на углу Ленина и Пушкина вспух, словно кто-то выстрелил в него из ракетницы, задымил курчавыми пушкинскими бакенбардами. Два одинаковых с лица человека по фамилии Соловьев и Гамаюнов отлетели в разные стороны синхронным движением, образуя в совокупности круг, достигли берегов реки Белой каждый со своей стороны, затем обежали по периметру Багрова, достигнув гостиницы, в которой лежали их вещи.

Выписавшись, они отправились в ближайшую риэлторскую контору, где, не торгуясь, приобрели квартиры в центре города, в которых и поселились, в скором времени обзаведясь семьями, работой и приличным положением. По средам они вместе ходили на заседания литературного объединения «УФЛИ», однако друг с другом не разговаривали.

А вот черный человек, что стоял перед Багровым, даже не пошелохнулся. Он сам в ответном движении поднял руку, и волна, что настигла Багрова, легким ветром ударила ему в лицо.

Не так повезло Иващенко с его спутником(цей). Ветер понес их стремительной волной, пока они не оказались на борту вертолета, который как раз поднялся в небо над Затоном, чтобы группа любителей смогла совершить свой первый в жизни прыжок, от ужаса перед которым никто и не заметил их появления.

Другим следствием этой волны стало то, что улица Ленина оказалась пустынной, как в первые дни января, и потому Юнусов и Себастьян, которые как раз собирались выйти от улицы Октябрьской революции и подошли к Оптике напротив бывшего Детского мира, оказались ею не задеты.

Но волна, что ударила в лицо Багрова, вернулась назад и произвела странную метаморфозу с человеком, что стоял напротив него. По какой-то эллиптической траектории он оказался на телецентре, где ударился спиной о спину Салавата Юлаева, что высился грозно над Белой. Памятник удивился и моргнул два раза от этого удивления.

Человек, совпавший с очертаниями спины, не удивился этому обстоятельству, а молча – в тот же момент – вернулся на место и снова поднял руку. Теперь он метил только и исключительно в грудь Багрову.

Волна оказалась такой мощной, что вернулась назад и понесла человека еще более изогнутыми путями, словно тащила его по американским горкам.

– Земфир, да не трогай ты его! – только и сказал Сиваков, как спутник от неожиданности или по какому другому посылу пнул ногой в живот неожиданно появившегося в проходе вертолета черного человека. Тот выпал в небо и некоторое мгновение был счастлив, пока не упал в двух шагах от Висячки – знаменитой скалы на реке Агидель.

Выбравшись из большой норы в мягкой земле, которая спасла ему жизнь, он уехал в Салаватский район, где работает и сегодня главой администрации поселка Малояз. Багров даже ездил к нему потом каждое лето со своей семьей – пить кумыс, болтать о сущности мироздания и радоваться жизни.

Однако досталось и Багрову. Мир словно взорвался перед ним, вспух, как чудовищный и прекрасный цветок многомерного пространства и времени. Вся его грусть, и печаль, и обиды, и горечь существования, все претензии, мечты и надежды, вся боль и вся радость вспыхнули разом, словно из тесной коробки черепа он вырвался на волю, словно зажглась сверхновая звезда и в ее ослепительной вспышке жизнь стала совершенно другой, и в ней открылись такие горизонты бытия, что просто захватывало дух.

Багров увидел, что он стоит на горе Каф-тау, что вся жизнь лежит перед ним как на ладони от чудовищных глубин до самой горней высоты. Но он понимал также, что все это открытие далось ему непросто, что вся эта вспышка скоро закончится и тогда его мир может погаснуть, сожженный лучами сверхзнания, сверхведения и страшного воздействия со стороны. Он раскинул руки и новое знание подсказало ему, что нужно сделать, чтобы спасти свой мир и остаться в живых.

А потом он и сам не заметил, как оказался возле магазина «Оптика», рядом с Юнусовым и Себастьяном, которые только что вышли на Ленина и опять говорили о смысле жизни. Первое, что услышал Багров, был голос Себастьяна:

– Апокалипсис нас спасет!

Уфа, 2002, 2011, 2012