Культур-мультур. Часть двадцать седьмая

62

Багров вот уже минут как двадцать сидел на скамейке возле памятника Шагиту Худайбердину, что вылезает, словно подземный демон из камня на площади перед домом печати. Мимо пролетал апрельский ветерок, проходили коллеги-журналисты, улыбались измученными нарзаном лицами, здоровались, перекидывались новостями, самой главной была, что бабая скоро скинут. Багров улыбался в ответ, он-то знал, что еще не скоро, что еще рано, в общем, ничего он не знал, но что-то подсказывало ему – ждать перемен в обществе глупо. Главная перемена – в тебе, друг мой, повторял он. И доповторялся, потому что успокоился и решил пойти на работу – ведь там его ждала гора рукописей, а в них – слова, требующие вмешательства, приведения в божественный порядок его рукой.

Багров встал и сделал несколько шагов к дому печати, когда дверь здания открылась и на крыльце появился не кто иной, как Андроидов. Безотчетно Багров остановился и посмотрел на главного редактора журнала «Бездны агитатора». Остановился и Николай Антонович, совсем уже непонятно почему.

Вот так они стояли и смотрели друг на друга, словно это была их последняя встреча, словно нить между ними натянулась и стала явственной ощутимо. Вдруг в какой-то момент Багров почувствовал, что… что стоит на крыльце и видит на площади перед домом печати не кого иного, как самого себя! И в этот самый момент он почувствовал, что он уже не Багров, что он почему-то вошел в голову Андроидова, который вовсе и не Андроидов, а фамилия у него какая-то другая, очень простая у него чувашская фамилия, настолько простая, что Багров ее забыл, как забываешь, сколько остановок надо ехать к дому печати.

Вдруг Багров увидел перед собой всю жизнь своего старшего товарища, словно она только и ждала, чтобы предстать перед кем-то в своей жалкой и вместе с тем даже какой-то трогательной наготе.

Детство в провинциальной Уфе где-то на улице Аксакова, в деревянном доме, страшное потрясение детства – в дом забрался уголовник, напугал подростка Колю до полусмерти, оттого, видать, и стихи начал писать, не в силах побороть этот ужас. Потом армия, институт, семнадцать лет в местном издательстве, где над ним издевалось начальство, которое ни в грош его не ставило, заставляя донорствовать – дотягивать до нужного уровня безграмотные подстрочники местных поэтов. Раболепствующий перед начальством, гонорливый, как шляхтич, перед авторами, вдруг оказался он в кресле главного редактора, просто потому, что выжил, не спился окончательно. И тут ему стало еще страшнее, поскольку каждый день он боялся, что его выгонят, снимут. А тут и новый первый его заместитель Ноль все нашептывал, пугал несуществующими угрозами и людьми. Им всем искренне хотелось только одного – чтобы все было тихо и мирно. А так не получалось. Немудрено, что в нем возникла и стала расти неведомая болезнь…

Видение схлопнулось, Багров почувствовал страшное смущение. Андроидов, видимо, тоже чувствовал себя не лучше. Он стоял и хлопал глазами, словно только что очнулся от сна. Вот так смущенно улыбаясь, словно увидели что-то постыдное и вместе с тем трогательное, они прошли мимо, делая вид, что не замечают друг друга.

Багров вошел в здание дома печати, еще раз поздоровался с милицейским сержантом, самый вид которого говорил о том, что он стережет, как минимум, атомный секрет страны Советов, и прибавил шаг – коллеги один за другим заходили в лифт. Продравшись сквозь закрывающиеся двери, он и сам не заметил, как потом вышел на третьем этаже, где была редакция газеты «Вечерняя Уфа», где служил (его слово) литературный критик Александр Касымов.

Багров вдруг решил повидаться с ним, раз он уже оказался здесь. Но в кабинете никакого Александра Гайсовича не было. Кабинет вообще был пуст, словно в нем зияла пробоина в иной мир, не факт, что хуже срединного. Багров сел на стол и стал болтать ногами, раздумывая, куда бы мог скрыться Касымов, который если выходил в последние годы, то только в командировку в Москву на какое-нибудь литературное мероприятие. Но в голову ничего не приходило, лезли только какие-то мрачные лица, какие бывают в очередях за государственными бумагами.

Багров сидел так довольно долго, пока в нем не перегорело желание стать немедленно хорошим. Идти к себе ему уже не хотелось. Он все так же медленно пошел на выход.

63

Багров более или менее успокоился, он снова прогуливался по площади перед домом печати. И когда, дойдя до улицы, он совершенно случайно поднял глаза, то вдруг увидел, что черный шар как ни в чем не бывало висит над перекрестком как раз на высоте его груди. Только что его не было, и вот он снова есть. Надо же! А может он все время здесь висел, но Багров его впопыхах и не увидел!

Он подошел поближе. Вблизи шар не производил никакого такого впечатления. Багров оглянулся. Было похоже на то, что люди, которые проходили мимо, вовсе его не замечали, а машины – тут загорелся зеленый и они поехали, задевая шар, но никак не влияя на его положение. Багров почесал затылок, дождался, когда все машины проедут, и, в общем-то не зная, как поступить, протянул руку и осторожно ткнул пальцем шар. Прогнувшись, как воздушный шарик, поверхность пропустила палец, но более ничего не произошло. Багров покрутил пальцем и осторожно вытянул его обратно. Эффект был тот же, то есть нулевой, хотя по ощущениям Багрову показалось, что он просто опустил палец в весеннюю лужу.

Он пожал плечами. Так был неинтересно. Страшный черный шар оказался безобидной игрушкой. Как это глупо! А он хотел спасти от этой штуки Юнусова. Багров опять посмотрел налево и направо, однако, ясное дело, никого не обнаружил. Даже машин на горизонте не наблюдалось. Опасаться было нечего, и тогда Багров взял черный шар в руку и осторожно его сжал. Что-то ласковым током побежало по руке, пощекотало подмышки, ласковым перебором пальцев устремилось к правому уху, и ясный мир в глазах Багрова внезапно схлопнулся в черную точку для того, чтобы через долю секунды развернуться вновь словно экран в кинотеатре. Все звуки мира внезапно отключились, их место заняло какое-то шуршание. И вот уже по экрану побежали титры на неизвестном языке и гнусавый голос ясно сказал: «Кинокомпания “Культур-мультур”» представляет. Художественный фильм «Как умирал Бассареев». После чего включилось действие.

Как умирал Бассареев.

Сценарий художественного фильма. Все персонажи вымышлены.

Бассареев шел по улице вниз от дома печати к Центральному рынку, когда на проезжей части улицы остановилась машина и оттуда вышел человек, имени которого Бассареев не знал, но видел пару раз на теплоходе, в казино. Он крикнул: "Эй, Ардашов!" и Бассарееев не успел ничего сообразить, как оказался в машине – его довольно грубо впихнули в нее два человека, которые шли за ним уже некоторое время.

Все происходило настолько быстро, что он стал ощущать страх только спустя некоторое время, когда он вдруг обнаружил, что висит в воздухе вниз головой, причем подвешен он был только за левую ногу, а правая ненужно болталась в воздухе. Должно быть, я страшно комично выгляжу со стороны, подумал он, при том, что он привык выглядеть комично по собственной воле, но тут что-то было не так, и он испугался очень сильно, кровь прихлынула к его голове, и он почти перестал соображать, кроме того, что он должен выглядеть хорошо, он должен выглядеть хорошо.

Его внутренний монолог прервала страшная боль в районе живота, которая стала быстро подниматься и вдруг вступила где-то возле левой стороны груди. Боль была очень знакомой – сердце Бассареева пошаливало, все же было ему за тридцать, и он был полноват. Но такой боли он не испытывал никогда, она ударила, как тонкое острое шило, так что он просто перестал дышать и только таращился на трех или четырех мужиков, которые что-то у него спрашивали.

На какое-то время он переставал их видеть, они придвигались к нему и исчезали, а когда вновь появлялись, изображение было каким-то мутным, и Бассареев обнаружил, что глаза залепляет какой-то жидкий клей, так что вскоре он почти перестал различать тех, кто его привез на этот пустырь.

Он вдруг обнаружил себя на пустыре, уже не вниз головой, над ним было небо, яркое небо полудня, бешеным взором Бассареев оглядел вокруг и заметил, что это свалка, какие-то детали каких-то машин – он резко придвинулся и вдруг понял, что это обгоревший кузов девятки, которая была куплена два года назад Михаилом Соловьевым у некоего Чураголова из Чишмов, Соловьев купил ее на деньги, на которые они должны были купить гарнитур, обидевшись, жена от него ушла, он напился пьяным, сел за руль и разбился... Удивившись, какая странная информация лезет ему в голову, он в какую-то тысячную долю секуны вернулся обратно и увидел, что несколько человек окружили что-то странное – кровавого с розовым цвета, и вдруг с ужасом понял, что это – он сам. Он попытался снова стать тем, кем он был секунду или другую назад, но не смог – тело его не принимало, и он уже забыл, каково это – быть вместе. Теперь ему казалось, что этот визжащий комок уже не он, в ушах звенело, кто-то кричал на одной ноте, кто-то говорил, как будто включили все радио на свете и нет сил дотянуться до ручки, в голову лезли мысли, мысли, он ни о чем не думал, за ним что-то было, что он не мог увидеть, повернувшись мгновенно, теперь он делал это запростяк, не то что раньше, и было такое чувство, что его заклинило – он впал в ступор от мысли, что он, человек, который должен выглядеть великолепно всегда, вдруг оказался в такой нелепой позе, в таком нелепом положении, в такой нелепой ситуации. Он впервые не знал свою роль. Бассареев силился понять, что же ему мешает, отчего он чувствует такую ужасную боль, хотя он уже не чувствовал никакой боли – все ушло, ушли те люди, удалился он сам – он вдруг обнаружил способность легким движением – руки-пальца – мысли перемещаться в места, в каких он не был никогда, яркие краски захватили его, все смешалось, он двигался так быстро, это было таким захватывающим зрелищем, что он подумал, что это его лучшая роль, хотя, как ни странно, он чувствовал, что не знает ни одного слова, он не был готов к этой роли, и еще – он не видел зрителей – они тонули в полумраке более густом, чем это бывает на сцене его родного театра.

Он вспомнил, что он актер, он вспомнил работу, он вспомнил свою жену и детей, и тогда он понял, что умер.

Теперь было нечего делать, кроме как попытаться понять, что же случилось, что привело его к такому концу, но вспомнить он, странное дело, ничего не мог. Он видел лица детей, пяти и восьми лет, девочка и мальчик, он уже не помнил, как их зовут, и с ужасом подумал, что не помнит, как зовут его отца и мать – отец ушел от них, когда ему было года три или четыре, мать была жива. Они оба были живы. Живы, – подумал Бассареев, вот в чем дело, он растерялся и уже не знал, что делать, что предпринять, если он не может вспомнить, что такого с ним случилось. Должно быть, инфаркт, подумал он про боль в сердце, что же он сделал не так – деньги, их было около пяти тысяч долларов, он хотел купить машину, что такое машина? Он ехал на машине и увидел на остановке девушку, о которой ему рассказывал приятель, показал фотографию, он остановился, они познакомились. Кто была эта девушка? его жена? Она будет переживать, что нет денег, деньги, да, что-то было с деньгами. Он вдруг обнаружил себя в темноте, рванулся и выскочил к небу, где было светло и где светилось что-то странное, очень теплое и зовущее. Я – мертвец, подумал он, – я могу делать все, что захочу, я могу полететь на солнце, и он стал махать руками и дергаться в воздухе, чтобы взлететь. Странно, – подумал он, – я не придвигаюсь ни на шаг, но ведь только что я был далеко отсюда, а теперь – он поднял голову и увидел, что солнце само придвинулось к нему и в мгновение ока поглотило его, он почувствовал себя в чем-то горячем и стремительном, как кипяток, это двигалось, как воздушный поток, не сворачивая. Еще секунда – он вдруг почувствовал приближающееся нечто, темное и большое, куда они – он понял, что был не один – все взлетели – и раздался такой оглушительный свет, как если бы взорвались все фейерверки мира над самой большой сценой, какая только может быть в театре.

Продолжение следует…