Культур-мультур. Часть двадцать четвертая

52

Пьяный Рапиров говорил громко, на весь автобус. Странное дело, во время его монолога автобус постепенно заполнился. Потом оказалось, что люди его тоже слушали, потому что перед самым выходом на остановке «Пятьдесят лет СССР» к ним подошел какой-то мужик и сказал, что Банников был во поэт, отличный. Ничего больше он не сказал, но, видимо, чувствуя, что сказать надо, он повторил это раз восемь, все менее и менее смущаясь.

Залесов, который в это время мучительно соображал, где он видел этого мужика, не нашел ничего лучшего, как спросить его об этом. Мужик, который говорил в это время свою восьмую фразу, замолчал. Лицо его остановилось, на нем резко проявились желваки, морщины побежали на свои места, как марсианские каналы, мутные глаза стали светлеть, как светлеет в тумане утром, и на этом все кончилось. Он отвернулся и выскочил в дверь, которая как раз открылась. За ним выскочили и Залесов с Рапировым. Мужик убегал скорым шагом по направлению леса. Пьяный Рапиров махнул рукой и стал требовать продолжения банкета. Залесов сказал, что ему пора домой и немедленно ушел. Рапиров стал искать мобильник, ему не хотелось трезветь. Трезвый мир был ему ненавистен. В трезвом мире у него не было ни одного знакомого человека, не говоря о друзьях.

Страшный лес чернел перед ним, нужно было вызвать нового духа, чтобы он – хотя бы на время – спас его, погрузив в очередную нирвану. Гудки наконец прервались, и Рапиров услышал голос.

– Алло, Себастьян! – хрипло сказал этот голос. – Я сейчас к тебе приеду!

53

Зелень, зелень, что-то зеленое стояло перед глазами Багрова, когда он снова обрел свойство что-то воспринимать из окружающего мира, когда мир, пораженный скоростью его бегства, нагнал его и снова принял в свои объятья. Оказалось, что он всего-навсего сидит на скамейке где-то во глубине дворов улицы Цюрупы, видимо, так, поскольку именно здесь находилось это сочетание деревянных двухэтажных купеческих домов, в которых уже давно жил самый настоящий полупролетариат. Впрочем, в этих домах жила и богема, где-то здесь вырос Римский, художник и друг Багрова. Не есть ли вон тот домик дом его отца, и не сам ли Римский стоит возле крыльца, хмуро глядя на окружающую действительность?

Но это был тот большеголовый черный человек, который, несомненно, гнался за Багровым, который несомненно сидел в машине и выскочил из нее как чертик из табакерки. Но постойте, подумал Багров, ведь он, кажется, блондин, почему же мне он кажется черным? Кажется, он швед, по меньшей мере у него шведское гражданство и паспорт на имя, постойте-ка, Сола Юлейсона. Сол, видимо, сокращенное от Соломон, не так ли, сказал сам себе Багров, и ему стало даже как-то смешно, что … Но додумать до конца свой пассаж он не успел, потому что большеголовый человек быстрым шагом двинулся – о Боже! – к тому самому месту, где на скамейке сидел Багров.

Прыжки, скорость, движение, пятна, обгоны, хрип, усталость, и Багров очнулся во дворе какого-то нового многоэтажного дома, который радовал глаз своими обводами и красками. «Ну могут же, если хотят», – подумал он, заворачивая за угол с таким ощущением, что возвращается домой, что живет он здесь или же ему предназначено поселиться в нем. Однако ничего более знакомого он не увидел, разве что широкую крышу подземного гаража, выступавшего из земли, лестницу, по которой уверенно, словно спускался в ад, уходил под землю невысокий и страшно самодовольный человек с брезгливым чеховским лицом и бородкой. Такая перспектива не обрадовала Багрова и он перевел взгляд направо. Неширокий проезд был заставлен дорогими иномарками, так что оставался узкий проход, и вот по нему спиной к Багрову шел – и тут было сложно сказать, кто там шел, потому что там было движение, это ясно, но оформить его во что-то конкретное Багрову было трудно. Видимо, что-то расфокусировалось, хотя, постойте, несколько скачков, и вот уже на крыльце дома, на небольшой скамейке обнаружился глубокий старик с мужественным, полным внутреннего достоинства лицом. Тут он заметил Багрова, улыбнулся ему и похлопал по скамейке, мол, садись рядом, дружок. Он склонил голову набок и оттого улыбка его вышла такой бесконечно обаятельной, что Багров и сам не заметил, как подошел, сел, и они стали разговаривать. Говорили они долго, словно бы целую вечность, пока старик не сказал ему – ты близок душе моей, ты мой человек. Он снова улыбнулся, но на этот раз это была спокойная и мудрая улыбка понимания чего-то настолько большого, что это трудно изложить просто и ясно, а только остается мычать, восхищаться, догадываться, думать…

Словно солнце зашло за тучи, словно ветер утих, уткнувшись в неведомую преграду, и Багров поднял голову. Большеголовый черный человек был здесь. Он стоял в двадцати шагах, он только что завернул за угол дома. Багров посмотрел на старика. Но это был уже не старик, это был внезапно помолодевший, собравшийся с силами для последней битвы человек. Радостными, молодыми глазами он смотрел на величайшую опасность как на величайшую радость в своей жизни. Багров медленно перевел взгляд и посмотрел в лицо большеголового человека. Тот сделал шаг назад и исчез за углом.

– Теперь беги, сынок, – сказал старик, – Теперь беги!

И Багров, сорвавшись со скамейки, снова побежал.

Он бежал так быстро, как только мог, не смея оглянуться, не дыша, не помышляя даже думать, что происходит у него за спиной.

54

Командировка затягивалась, и теперь было ясно почему. Коренастый господин медленно шел по каменным плитам по направлению к бронзовому памятнику, что высился вдалеке над обрывом. Отчего-то ему нравилось сюда приходить. Во-первых, в таких городах не слишком много мест, где стягиваются силовые линии, а это было такое место. Господин чувствовал это, он видел город как вытянутый остров, стремящийся поток, бегущий к памятнику, но пока не имеющий сил перемахнуть за реку, чтобы устремиться в глубь континента, к тому самому месту, где он наконец овладеет его сердцем. И оставалось-то немного, но преодолеть это расстояние пока не было сил и решимости.

К тому же это место успокаивало, далекий вид, открывающийся внизу, напоминал коренастому господину что-то прочно забытое, что-то весьма важное из его жизни, но словно вытравленное так основательно, что… На этом месте он прекратил свои размышления и просто уставился в даль, не обращая внимания на разговоры вокруг, на щелчки фотоаппаратов, на щебетанье девиц, улыбки, мельтешенье людей. Усталость навалилась на него, словно тень от памятника придвинулась и накрыла чугунной своей пятой. Господин недоуменно поднял голову, посмотрел на всадника, яростно указывающего вдаль, снова обратил свой взор на горизонт.

… Море-степь, ковыль- волна, протяжная песня, похожая на вой отчаяния, шум и крики, лица людей, искаженных войной и снова мертвенная гладь обступили его со всех сторон. Долгие, долгие, долгие годы отчаяния и наконец парус, причаливший к берегу, корабль, из которого выскочили люди, перебившие охрану, снявшие с него кандалы…

– Гр-гр-гр-гр! – раздалось за его спиной. Господин обернулся. Перед ним стоял патруль, было уже темно, так что фонарики в их руках сверкали словно провалы в ткани времени.

Автоматически господин вынул американский паспорт, раскрыл его на нужной странице.

– Сал Юлейсон, – напрягшись, прочитал сержант.

– Сол, – поправил его господин.

55

Что-то произошло, но что именно – понять, как всегда, было невозможно. Единственное, что как-то сообразил Багров – что надо изо всех сил сдерживаться, иначе он может натворить ой каких делов. Но и это же самое вселило в него уверенность, которая в жизни всегда легко и быстро переходит в самоуверенность и даже наглость. Словно какие-то светофильтры поменялись при этом в его глазах и теперь он смотрел, как смотрят в окно этажа на четыре повыше – надо же, думает человек, в соседнем доме такие симпатичные девчонки! И решает непременно туда зайти, и стучит во все двери, откуда появляются люди, о существовании коих он и не подозревал, и даже никогда в жизни не встречал, несмотря на все годы, какие он тут живет.

Или, что бывает гораздо хуже, эти девчонки оказываются дочками какого-нибудь мэна, который попадался ему при каких-то других раскладах, и, может быть, даже не самых лучших, но кто бы мог подумать, что у него тоже могут быть дети! Что он отец и муж, и все такое. Где живут люди, которых мы видим на работе? Кто их дети? Кто их мужья? Кто, наконец, их любовники или любовницы, если они есть, и что они делают, когда приходят домой и бросаются на диван с криком «как меня все на свете достало!» Какие слова они говорят своим дражайшим половинам, как ругаются, как веселятся, какую позу предпочитают при сексе и насколько часто он бывает у них?

Багров представил себе древний сарай в деревне у мамы, он же, блин, деревенский, вспомнил древний погреб и какой-то большой камень, который лежал в этом погребе, наверное, с тысячу лет. Когда однажды он сковырнул его, вытаскивая мешок картошки, он вдруг увидел потаенную в нем жизнь – какие-то червячки копошились там, какая-то жужелица промелькнула, сверкнув красноватым телом, словно живой буравчик, белая кладка неведомых личинок аккуратно лежала в прохладной вони погреба, дожидаясь момента, когда они станут шустрыми червячками...

Всюду жизнь, но эта изнанка жизни Багрову не понравилась. Да и не могла нравиться. Как же может понравиться все это приготовление к чему-то новому, неизведанному, когда легче всего на свете прогреметь, прозвенеть на весь свет и сгинуть во мраке, и пусть потом думают, что это было, почесывая в затылке рукой.

Но сейчас, когда Багрову надо было кровь из носу разобраться в том, что с ним происходит, сделать этого он не мог. Конечно, он же был не дурак какой и наконец сообразил, что с ним происходит нечто такое, о чем он никогда и нигде не читал и не слышал. Также он сообразил, что, когда закрывает левый глаз, то никакая мутотень ему не мерещится, хотя как сказать – тогда голова начинает болеть, да и сам глаз болит со страшной силой. Вот, собственно, и все. А какой из всего этого сделать вывод – понять было невозможно. Ведь он был просто человек, такой же как все. Но кто-то отвалил камень над ним и вот теперь смотрел воспаленным глазом, как он мечется, не в силах что-то понять.

Продолжение следует…