Культур-мультур. Часть двадцать шестая

59

– Багров, ну как ты там? – раздался над ухом голос Андроидова.

Не сразу пришедший в себя Багров только моргал, пока до него не дошло, что реальная жизнь все еще продолжается. Наконец он справился с собой и ответил, пожимая плечами:

– Все нормально, а в чем дело?

– Ну, Багров! Ну, Багров! – театрально вознес к небесам руки Андроидов. – Ты когда статью сдашь?

– Сейчас. Осталось только две страницы.

– Ты сколько сидишь над статьей? Уже час? Ну, Багров! Ну, Багров! – и Андроидов опять затянул свою любимую песню.

Было странно видеть, как здоровый мужик под пятьдесят натуральным образом плачет и ноет. Но сколько бы не видел Багров начальников, почти все они были такие. Делать было нечего, и Багров уткнулся в статью. Оставалось ему и правда немного. Казенные слова лихо летели под бдительным оком Багрова, и вот уже скоро будет поставлена точка и рукопись отправится в техотдел.

60

Выйдя в коридор, Багров столкнулся с Юрием Алексеевичем Ерофеевым, внештатным корреспондентом практически всех уфимских изданий. Энтузиаст-краевед, он прославился тем, что нашел в первом издании краткой энциклопедии Башкортостана ровно тысячу ошибок.

– Я бы нашел и больше, ну думаю, пора остановиться! – любил он рассказывать об этой истории всем желающим в курилке третьего этажа дома печати. – Я понимаю, когда Героя Советского Союза называют Героем Социалистического Труда, я понимаю, когда кандидата наук называют доктором наук, но я отказываюсь понимать, когда Каценеленбогена называют Петровым!

И журналисты весело хохотали вместе с ним, нисколько не напрягая память, потому что не знали, кто такой Каценеленбоген и почему он назван Петровым. Их скорее смешил неподдельный гнев опытного коллеги. Столько лет в прессе – пора бы и привыкнуть ко лжи. Ан нет, правда себе дорогу пробьет, несмотря ни на что!

И на этот раз неподдельное возмущение была на челе заслуженного журналиста и краеведа. С ним, конечно, пытались бороться с помощью русского народного лекарства, но то ли доза была маловата, то ли печаль глубока, в любом случае уныние не сходило с ясных очей Юрия Алексеевича.

Обрадовавшись знакомому лицу, он неловким движением руки схватил Багрова за плечо и стал говорить ему что-то – быстро и довольно неразборчиво. Багров отвечал ему такими же междометиями, и это мычание продолжалось довольно долго, пока они не отошли к противоположной стене коридора. Там, почувствовав опору, Ерофеев проделал сложную комбинацию с лицевыми мускулами – он энергично поморгал глазами, затем подвигал челюстями, потом уже вообще замахал руками, сдвигая с места позвонки, и уже затем довольно внятно рассказал Багрову причину своего страшного недовольствия.

Оказалось, что месяца три назад он принес в журнал статью про Матроса. Ее приняли, поставили в номер и вдруг ее не оказалось! А Ерофеев на нее рассчитывал! Он деньги занимал! А статьи нет! После того, как Багров выслушал это раз семь или восемь, он решил внести разнообразие в этот диалог и спросил, что это за матрос такой и как он прошел мимо его отдела.

–А в том-то и дело! – оживился Ерофеев. – Андроидов ее прочитал, сам отредактировал и тут же отдал на верстку.

– И что? – сказал Багров. – Это все? Может, он не передал ее в техотдел. – Нет-нет-нет, – встрепенулся Ерофеев. – Отдал, я сам видел ее в верстке.

– Ну ладно, – пожал плечами Багров. – А про что хотя бы статья? Что это за блин такой матрос?

Оказалось, что это целая история. Матрос был не простой. В июле 1941 года в Уфу прибыла целая семья Матросов – Григорий Ефимыч, Аркадий Ефимыч и еще несколько ефимычей и их жен и детей. Григорий Ефимыч организовал в Уфе детский драматический театр, в котором и служили все его родственники. Из сорока человек штата не было ни одного, кто бы не был его родственником, к примеру, завпостом служил некто Ефим Григорьевич Матрос, а именно двухлетний сын Григория Ефимофича.

За год существования театр не поставил ни одного спектакля, но паек получал исправно. Мало того, он получил в свое распоряжение здание, которое сдавал в аренду каким-то эвакуированным предприятиям.

Самое смешное, как он погорел. Оказывается, Григорий Ефимович добился в Минкультуры СССР, чтобы все театры Башкирии объединили под его началом! Когда обком узнал об этом, поднялся страшный скандал. Как это, всеми театрами республики будет руководить неизвестно кто! В конце концов дело дошло до Сталина. Узнав, что в Башкирии всеми театрами командовал, как оказалось, недоучившийся агроном, Сталин долго смеялся, а потом сказал – в аграрной республике, каковой является Башкортостан, руководить театрами в частности и культурой в целом должны специалисты с высшим сельскохозяйственным образованием. Но Матроса от должности отрешил! С тех пор в республике министрами культуры становились только выпускники сельскохозяйственного института.

– Да вы, Юрий Алексеевич, со Сталиным своим просто антисемиты, – засмеялся Багров.

– Он был белорус по паспорту, – грустно сказал Ерофеев. – Причем тут антисемитизм!

– Н-да, – протянул Багров. – И действительно – ведь статья должна была выйти, но не вышла. Что за таинственные силы выдернули ее с полосы, уже из готового оригинал-макета журнала?

Как ничего хорошего не может быть из Назарета, так все плохое в редакции происходило от одного человека.

– Ну пойдемте, поищем, что ли, – вдруг сказал Багров и потащил Ерофеева за собой. Они ввалились в кабинет, где оказались в самой гуще спора.

– Ну ка-а-ак же та-ак может быть? – возмущался Ноль. – Как же это без графы «национальность в паспорте?» Прав Рахимов, что отстаивает ее, тысячу раз прав.

– При нас, коммунистах, никто бы и не пикнул, – бурчал Волшебнов. – Партия, правительство лучше знают, что надо, а что не надо. Мы в партии сто раз выверяли, прежде чем принять решение.

– И охота вам спорить по пустякам, – вдруг взорвался Шалухин и выскочил вон из кабинета. Никто и не заметил, как он вернулся из своего волшебного мира снов и иллюзий.

Неловкая пауза повисла в воздухе.

– Эдуард Абрамович, – вдруг обратился Багров к первому заместителю главного редактора. – А как была девичья фамилия вашей матушки?

– А? Что? – Ноль словно очнулся от глубокого сна. Усилие пробежало по его лицу, усилие, сообщавшее мышцам выражение чистоты, невинности и заинтересованности. Но поскольку сил на все не хватало, видимо, поэтому он и сказал:

– У нее была очень необычная белорусская фамилия – Матрос, а в чем дело?

– Да так, пустяки, – улыбнулся Багров и потащил Ерофеева в коридор, бормоча по дороге радостным голосом. – Ну вот, не всему же на свете есть таинственные объяснения!!

– Все ясно, – сказал протрезвевшим голосом Ерофеев. – Но где же мне занять денег? Где же теперь занять четыреста рублей?

На это Багров ничего не мог сказать, ибо до получки было далеко, а в кармане тоже было пусто.

61

– Лена, Миляуша! Привет! – почти пропел Багров, толкая дверь, обитую тонким листовым железом – жалкой защитой от воров, буде они покусятся на государственное имущество. Это была единственная такая дверь во всем доме печати, остальные как-то доверяли смуглому прапорщику с деревенским обиженным лицом ребенка, который сидел внизу, на вахте. Однако за этой дверью хранились неисчислимые сокровища в виде двух компьютеров технического отдела журнала «Байские попреки» и двух прелестных существ женского пола, сотрудниц этого отдела, с которыми у Багрова установились теплые отношения, которые выражались в том, что они часами болтали о всяких пустяках и весело хихикали, что вообще-то вовсе не было похоже на сумрачного типа, каким был Багров. Видимо, он и сам был существом иного рода, хотя, несомненно, мужского.

Однако на этот раз никакого ответа он не получил. Оба прелестных существа сидели, уткнувшись в свои мониторы. Ясен пень, надо сдавать журнал, и как он опять об этом забыл? Делать было нечего, и Багров положил свою отредактированную заметку на стол (милостивый кивок означал, что его заметили) и вышел в коридор. Возвращаться в свой кабинет не хотелось, и потому Багрова, он теперь бесцельно шатался по коридору, в конце концов, словно пчелу, случайно залетевшую неведомо куда, прибило к окну, и он уставился довольно безразличным взглядом на улицу, по которой сновали люди. Вниз – они шли к центральному рынку, вверх – они шли к автобусно-троллейбусной остановке.

Никаких таких особых мыслей у Багрова не было, и думать, в общем-то, и не хотелось. О чем тут думать, если мысли ни к чему не приводят, словно ты упираешься в невидимую стену. Вот как сейчас – вроде бы все видно, все пути открыты, но впереди невидимое что-то не пускает тебя. Хорошо, что человеческим умом ты понимаешь, что это стекло. А если бы и вправду был пчелой? Однако аналогии тем и плохи, что работают в узком диапазоне. Какой-нибудь ловкий негодяй тут же бы сказал, что дело пчелы жить себе в деревне и таскать мед в улей. То ли дело муха!

Тут Багров инстинктивно скрутил газетку, которую он носил с собой в руках (это была «Вечерняя Уфа» с очередным касымовским «Литальманахом»), и ловко прихлопнул надоедливую муху, которая на секундочку присела на стекло. И правда, не все же мельтешить, как миниатюрный вертолет, стреляющий невидимыми микробами по людям, надо же и себя показать, вот какие мы ловкие! И муха приземлилась на стекло и даже пошевелила лапками, словно член политбюро на трибуне. Но было поздно. Не на того напала.

Почти тут же позабыв о происшествии, Багров продолжал размышлять о своем. Странное дело – он уже как-то привык к тому, что с ним случились и продолжают происходить какие-то странные дела. Теперь он даже стал находить в этом какую-то свою прелесть. Правда, взрывать машины не есть хорошо, тем более с живыми людьми внутри, он и не собирался этого делать, но сама возможность очень даже обрадовала Багрова. Так что страх прошел и осталось самое приятное – мечты о том, как же он распорядится этой внезапной открывшейся возможностью. Пять или шесть минут пролетели почти что в полузабытьи, прежде чем Багров поймал себя на мысли, что думает он только о деньгах. Это открытие его неприятно поразило. Ему казалось, что безумие начала девяностых годов, когда все вокруг только и думали, как бы по-легкому срубить бабла, его отпустило. И вот они, те же мысли, никуда они не делись!

Багров вспомнил, как бросил свою многотиражку на уфимском нефтеперерабатывающем заводе, как снимал комнату в Зеленой Роще, как они с Юнусовым продавали нефть и как однажды тот же Юнусов ему сказал:

– Знаешь, здоровье уже ни к черту – на четвертый день пить уже не могу!

Багров улыбнулся при этом воспоминании, и потому ничуть не удивился, когда, случайно посмотрев вниз, на дорогу, увидел, что мимо дома печати к центральному рынку идет никто иной, как сам Юнусов. А вдруг, решил Багров, у него теперь есть способность вызывать людей, только подумав о них? Еще тридцать секунд пролетели в развертывании этой возможности, и опять Багров недовольно нахмурился, когда обнаружил себя сидящим на куче денег. Ну ладно, подумал он, хотя бы так. За это время Юнусов уже прошел шагов сорок, шел он как-то странно, с каким-то креном в сторону от дома печати, словно его тащили на невидимой глазу веревке. Проследив эту самую линию, Багров вдруг обнаружил, что Юнусов направляется к перекрестку, над которым на высоте человеческого роста висит ничто иное, как черный шар, каковой он наблюдал не так давно в театре «Нур». Сердце Багрова застучало так, словно ухнуло в невидимую яму, и он, не помня себя, пробежал вниз по лестнице, на ходу поворачивая лицо налево и направо. В двух местах ощутимо ударившись о перила, он выскочил на улицу, и дверь смачно чавкнула у него за спиной. Какую-то долю секунды он постоял на крыльце дома печати, оглядываясь по сторонам, а потом побежал к перекрестку.

Но никакого Юнусова там не было.

Багров сильно мотнул головой из стороны в сторону, ничуть не опасаясь, что она выскочит из природных своих пазов. Мимо шли люди, но нигде ни Юнусова, ни черного шара не было видно. Багров заморгал и только теперь почувствовал, как сильно перепугался. Сердце его, которое перешло на новый ритм, билось в ушах, в горле пересохло словно на уроке физкультуры после километрового кросса, и вообще состояние было неважнецкое.

 Продолжение следует…