Культур-мультур. Часть двадцатая

40

За окном такси – потрепанной жизнью шестерки – мелькали картины непривычного города, как если бы кто-то выдрал ежедневную звуковую дорожку и вставил какофонию мира, который находится по своему развитию где-то в Юрском периоде. Позади осталось здание аэровокзала, каковых в мире давно уже не строят по убогости проекта, промелькнула аллея, за которой проглядывали ветхие гаражи, в которых однако хранилась картошка и жили люди, отнюдь не промышлявшие себе на жизнь разработкой новых моделей компьютера макинтош.

Шестерка взлетела на мост, откуда открылся вид на окрестности и в первую очередь на тираннозавра какой-то промышленной зоны, внешним видом ничуть не отличавшейся от той зоны, которых много теперь было в западных фильмах. Открылся вид и на недалекую гору, которая сплошь была застроена жалкими домами не менее жалкой местной архитектуры.

Большеголовый господин, который молча оглядывал все это безобразие, не подавая, впрочем, вида, был несомненный американец, привыкший смотреть в окно такси как на экран довольно длинного и скучного фильма. В данном случае это был только эпизод, связанный с инспекционной поездкой. Гостиница, офис, снова гостиница. Вечером ресторан – вот, общем-то, и весь набор, который полагался человеку его уровня. Самое смешное, что люди уровня выше работали еще больше, а развлечений у них было еще меньше, чем у него. Он по меньшей мере мог позволить себе взять любую самую захудалую машину, попросить шофера не торопиться и с любопытством оглядывать окрестности, попадающие в кадр его личного иллюминатора. Люди рангом выше ездили только на служебных машинах с тонированными стеклами, за которыми ни черта не разберешь. И это правильно, кто же будет рисковать секретами, от которых зависит будущее планеты?

За стеклом промелькнул черный лось на постаменте из серых плоских камней. Человек обернулся и долго смотрел ему вслед, что-то было в этом лосе этакое, а может все просто – в каком еще городе у въезда вас встречает лось? В голове промелькнули картины памятников, которые американец видел в разных городах – то свиньи, то лошади, то слоны, еще какой-то непонятный зверь, еще один – воспоминания были сумбурными и отрывистыми, люди его ранга не могли позволить себе отвлекаться на ерунду типа памятников, жизнь проходила согласно графику и с учетом степени риска.

Мелькнула остановка, на которой стояли два или три человека, закутанные в той степени, которая дает некоторую защиту от холода и вместе с тем позволяет хотя бы как-то двигаться. Человек с холодным любопытством зафиксировал их нелепые одеяния, скрюченные позы, жалкие попытки спастись от мороза – во время длительного перелета он еще посмакует их, еще найдет для них нишу – то ли возле аборигенов Ямайки, то ли туарегов пустыни Сахара, но времени думать было уже мало – согласно графику он уже подъезжал к месту назначения и надо было дать команду водителю высадить его, не доезжая двух сотен метров. Эти двести метров были его заслуженной наградой, некоторым люфтом, который он заложил в график, хотя и понимал, что все будет вычислено и соответствующие службы будут размышлять, что он делал и о чем думал, пока шел по пустынной аллейке улицы Тукаева. Впрочем, это будет не скоро, а пока за двести шагов по земле можно многое отдать. Это стоит некоторых вещей. Например, жизни. Или смерти.

41

Соловьев и Гамаюнов сошли с поезда «Адлер – Новосибирск», окутанные легким дымком травы. Позади был краткосрочный отпуск. Впереди – работа. Выспавшиеся, поджарые, с лицами, устремленными вдаль, они пересекли уфимский вокзал и вышли в город.

– Куда поедем? Такси! Такси! – навалились на них обветренные мужики, прогоняя по своим бортовым компьютерам памяти, что за люди, не душегубы ли, заплатят ли бабки, и сколько с них можно содрать.

– На Ленина, – небрежно сказал Соловьев, и сразу трое таксеров потянули их в разные стороны, к машинешкам, которым самое место на свалке где-нибудь в Западной Европе. Короткий спор, два-три тычка, и вот самый проворный и, видимо, авторитетный пожилой шоферюга распахнул перед ними дверцу своей ауди.

Соловьев сел вперед. Гамаюнов, он был, как понял таксист, молчалив, – сзади.

– Три сотни, – сказал как можно небрежнее таксист, закрывая дверь и набрасывая на себя ремень безопасности.

– О-о! – ласково сказал Гамаюнов сзади.

– Стольник, и ни центом больше, бичо! – Соловьев закурил сигарету и пыхнул в лобовое стекло.

Таксист уже понял, кого везет, так что сказал о трех сотнях по привычке, вдруг, мол, у ребят хорошее настроение.

Машина вздрогнула, вздохнула и отправилась в путь.

Замелькали деревянные двухэтажные, одноэтажные домишки, почерневшие от времени и отсутствия заботы, каменные дома были не в лучшем состоянии, пугая проржавлено-желтым цветом казенной нищеты.

– О-о! – опять воскликнул Гамаюнов, уже на перекрестке Карла Маркса и бульвара Ибрагимова. Это он углядел большой, красного кирпича дом, в которых живут новые русские.

– Сверни! – коротко приказал Соловьев, и машина резво пошла по бульвару Ибрагимова, чтобы на перекрестке с улицей Ленина также резко остановиться на красный свет.

Светофор все не переключался на зеленый. Рядом с машиной остановился художник Волигамси. Он в темном кашемировом пальто, в беретке, под мышкой – картина, на задумчивом бледном лице – полная отрешенность.

– Почем картина, парень? – подкрутил стекло Гамаюнов.

Волигамси, возвращаясь к действительности, внимательно посмотрел на Гамаюнова, оценил цвет лица, сказал веско:

– Двадцать четыре тысячи восемьсот сорок два доллара.

Сморгнув, добавил, уже не так строго:

– Наличными.

– О-о! – негромко пропел Гамаюнов, зажегся желтый свет, ауди дернулось, перескочило перекресток и понемногу стало уменьшаться в размерах.

Волигамси вздохнул, почесал затылок, поправил берет и пошел в галерею «Мирас». Он уже опаздывал на встречу с клиентом.

42

Легким шагом, насвистывая что-то вроде «мы красные кавалеристы и про нас…», Гамаюнов спустился на первый этаж гостиницы «Россия», прошел мимо сонных администраторов и вышел на улицу. Низкое белое небо над Уфой встретило его легким снежком. Улыбаясь, Гамаюнов постоял неуловимую долю секунды и плавно, солидно, словно мерседес цвета мокрого асфальта, пошел к остановке. На той cтороне проспекта, он уже выяснил это вчера, был киоск Союзпечати.

Был уже девятый час, киоск работал уже минут двадцать, и возле него стояли в небольшой очереди несколько человек, все как один с унылым выражением лица. Каждый клон равнодушно протягивал киоскерше мятую десятку, дотошно пересчитывал сдачу и только потом брал свежий номер «Вечерней Уфы», после чего отваливал от киоска и не меня выражения лица, шел к мэрии.

– Все свежие газетки по одной таблетке, – весело скомандовал Гамаюнов, и физиономия киоскерши зарумянилась. Это был клиент! Такому можно было вснуть все газетки, включая «Нефтенок Башкирии», который никто в здравом уме не читает, и даже журнал «Плебейские враки», да еще много всего таится в волшебном ларце киоска!

– Сорок шесть рублей двадцать восемь копеечек, молодой человек, – проворковала киоскерша, переваливаясь на ягодицах, отчего ее пухлые щеки также пришли в возбужденно-веселое состояние.

Бросив полтинник, синюю бумажку в пятьдесят рублей, Гамаюнов сказал, улыбнувшись широко и таинственно:

– Завтра опять приду, ждите!

И, ловко ухватив толстую пачку, отправился в гостиницу. По дороге он остановился у другого киоска, наклонился, пытаясь не уронить чувства собственного достоинства также низко, как было расположено окошко, и заказал пачку сигарет. Этого добра теперь хватало повсюду, не лень было проклятым капиталистам везти эту дрянь из-за океана. За окошком что-то зашуршало, звякнуло, неизвестный голос проворчал что-то вроде «носит нечистая», потом почему-то мяукнул, и на окошке появилась искомая пачка. Решив, что на этом его обязанности закончились, Гамаюнов весело пошел обратно в гостиницу, вовсе не пытаясь разглядеть многочисленные достопримечательности главной площади столицы суверенного Башкортостана – от памятника бывшему Ленину, который тщательно драпировался под обычный столб во время приезда мегазвезд типа Киркорова до передвижных туалетов, которые несмотря на свое название, торчали в двух шагах от остановки, посылая почти что видимые сигналы о своем присутствии, вплоть до русского драмтеатра имени Михаила Исаковича Рабиновича напротив гостиницы.

– О-о! – только и сказал Гамаюнов, оглядев все это великолепие, и скрылся в дверях гостиницы.

43

– Что за фигня! Ну что за фигня! – Соловьев в ярости рвал на клочки очередной номер газеты. – Почему? Ну почему они пишут обо всякой ерунде? Над всей Испанией безоблачное небо! – Передразнил он заголовок. – В Илишевском районе четыре колхоза наладили посевную технику! Кому, ну кому это интересно?

– Значит, будем с хлебом! – меланхолично сказал Гамаюнов, пыхая короткой толстой папироской.

– С каким таким хлебом? – взревел Соловьев и бросил пачку газет в Гамаюнова.

– С обыкновенным, бородинским, – приглушенно ответил Гамаюнов, даже не пытаясь убрать с лица разлетевшееся газетное богатство.

– Тогда какого черта мы здесь с тобой прохлаждаемся? Зачем наши подвиги? Зачем я вырвал у милиционера палку и полчаса руководил движением на проспекте Октября? Зачем притворялся вице-премьером и инспектировал работу котельных Советского района?

Соловьев нервно порылся в дипломате и вытащил из газет вырезку, тщательно заделанную в полиэтилен. «Вот! – сказал он любовно, – вот это я понимаю, работа журналистов. И он громко прочитал заголовок: «Банда хохотунов-насмешников снимает премьера». Улыбнувшись, как старой, но все еще смешной шутке, он продолжал:

«Вчера в десять тридцать утра на кортеж президента России Бориса Ельцина было совершено нападение. Группа хохотунов-насмешников обстреляла автомобиль Президента из игрушечного гранатомета и залила стекла вонючей несмываемой краской».

– Да сколько можно… – проворчал приглушенно Гамаюнов из-под газет.

– Вот, вот, – продолжал Соловьев. – Вот это работа журналиста, я понимаю. – И он снова уткнулся в газету: «Президент вне себя от ярости вызвал в Кремль Черномырдина и снял его с работы!» Вот еще чудесное: «кинул в него ботинком», назвал «оборзевшим». Вот это я понимаю! А здесь?

– У нас дело, – примиряюще сказал Гамаюнов. Голос его звучал все тише. Он словно засыпал. – Передохнем и опять в столицу. Нам же важно, чтобы никто не обращал на нас внимания.

– Мы, считай, на отдыхе. Дело-то пустяковое! – мрачно проворчал Соловьев, передразнивая кого-то и принялся собирать клочки газет, разбросанные повсюду. Негромкий храп был ему ответом. Соловьев упал на кровать и тоже закрыл глаза. Он надеялся уснуть прежде, чем храп станет нестерпимым.

За окном молча стояла уфимская ночь, в которой ничего не происходило, и не могло произойти.

Продолжение следует…