Дневник ИХТИКА. Часть сорок шестая

15 января 2005 г.

«Потому что все мы вращаемся здесь на орбите вины и прощения, вечерами всплакиваем, глядя в тёмные окна, без повода, замыкая бесконечное это круговращение в рамки тела, улицы, парка, города...»

(И. Бродский)

Вот как разобидимся мы с тобой друг на друга и пропадем на недельку-другую. Вот как я полезу в грязной фуфайке в погребок, как запалю там ту свечу, которой ублажал тебя. Как сожму до боли висящую надо мной сосульку. И в этой пещере теней буду не думать, но вспоминать тебя (ибо думать о тебе нельзя), вперемежку, почему-то, с тезисом Куайна об онтологической относительности мира.

Не вспоминать, а именно думать о ком-то – это, кажется, намного круче, чем просто любить или хотеть всё время быть рядом. Быть идеальной – это не значит бросаться в глаза, быть идеальной – значит врезаться в память.

Не мало ли вас, не надо ли нас? Чего бы ты лишился, если бы надо было выбирать – способности мыслить или помнить? Любить не тех, с кем живешь, а жить с теми, кого любишь. Я стал не обидчив, а уязвимее.

Сейчас у меня только один недостаток, перед тобой – я не однолюб. Для тебя понятие измены должно стать смешной вещью, тогда ты станешь моей, ты станешь по-настоящему «мая». Никто не любит тебя так, как я люблю тебя своей фатальной любовью (не умирает, но перестает быть рядом). Ведь неспособность дарить себя многим... Все временно, пока не встретил ту единственную и не женился. Ходишь с кем попало, но все это временно, не так ли?..

Меня всегда смущала моя догадка о том, что девушки, в принципе, могут также легко отдаться другому, как и выйти замуж за любого и прожить с ним всю жизнь, только бы быть как-то пристроенной.

Я устраиваюсь и начинаю медитировать в надежде создать состояние невесомости для отдельно взятой картофелины.

Надо позволить себе полностью пропитаться этой обидой, досадой и злобой, сконцентрироваться на этом чувстве. Чтобы, когда ты позвонишь, мои ответы были молниеносны, точны и убивали сразу в цель, в сердце. Т.е. надо замочиться, как в уксусе, в ожидании твоего сообщения и, наконец, подытожить его самому, что ли...

Как завибрирует у меня в кармане телефон, напоминая о времени, месте, роли. Как твой металлический 900-мегагерцовый голос спросит меня о том, чего я хотел. Я отвечу тебе, что ничего, может, что-то нажалось случайно... А потом зачем-то добавлю, что, действительно, у меня в собственности есть настоящий погреб, с запахами, и что я забрался в него вовсе не из-за тебя, а потому, что у меня кончилась картошка, свекла и морковь. Связь обрывается, ты медленно подходишь к выключателю света в своей комнате, потом к окну и всё шепчешь и шепчешь себе под нос: «Картошка, свекла и морковь...»

Слёзы заливают тебе глаза и уже кажется, что огни города вернули нас в ту новогоднюю ночь, где мы были так счастливы, где ты подарила мне настоящего кенаря в клетке и всё объясняла и объясняла, как с ним обращаться, а я поражался твоим познаниям по разведению и содержанию канареек.

Вспоминаю наш спор: какое же зрелище печальнее на свете: когда ссорятся два интеллигентных человека – мои родители, или, когда два простых – твои?

Пожалуйста, я хочу тот солнечный день. Когда, проснувшись, я замечаю, что кто-то подсунул мне под дверь пачку детского гематогена.

И вот я сижу на своей родной кафедре, настоящий начальник, листаю одну из диссертаций в стопке и натыкаюсь на выражение: «Мы все друг для друга боги», отстраняюсь, встаю, подхожу к заиндевевшему окну, вглядываюсь вдаль и откусываю плитку гематогена.

Разъяснив студентам, как желательнее писать рефераты, захожу затем в книжный магазин, выбираю там книгу, оставшуюся или бывшую изначально в единственном экземпляре. Потом лежу на твоём диване и читаю про состояние постмодерна, о том, что страшна не война... И ты то ложишься рядом со мной, пробуя что-то читать из моей книги, то садишься за компьютер химичить в графическом редакторе со своими детальками от какого-то трактора.

«...Такую же судьбу испытал идеал гуманизма. Символом его краха, по мнению Лиотара, стал Освенцим – имя конца истории. После него говорить о гуманизме уже невозможно».

Проснуться со скалкой в объятьях, и ты подходишь, и я верчу эту невесть откуда взявшуюся скалку в руках. Ты сжимаешь свою руку в кулак и показываешь мне, я же начинаю угрожающе помахивать своей скалкой. Никто ничего не хочет говорить. Устроившись поудобнее на кровати, я передаю в твои трепетные руки своё оружие и начинаю изрекать: подумай только, женщина, что может быть идеальнее на свете? Вроде бы просто кусок дерева. С начала времён были эти форма и материя. И сотни тысяч лет назад, такие же, как мы с тобой, два дурачка вот так же лежали в какой-нибудь богом забытой пещере. У-у-у... Растения придумали древесину в борьбе против динозавров. Слово «деревня» – тоже производное от дерева.

Всё-таки лежать и вдруг начать изображать, кто как хотел бы умереть. Она – с чуть приоткрытым ртом и широко закрытыми глазами, а я лицом зарываюсь в подушку, а лучше всего, говорю, в землю.

Она, обнимая, обхватывает его, сильно прижимается и признаётся: «Мне хочется закопаться в тебя»...

– О чём ты думаешь?

– Да... Когда лежишь, у тебя грудь почти совсем не выделяется, чем... когда стоишь в платье. Мой способ стать необыкновенным – начитаться книжек и ждать того, когда начну чувствовать всё иначе. И ещё я совершенно не представляю, как разрешить трилемму Мюнхгаузена в контексте проблемы обоснования знания. Счастье – это когда ты искусно присутствуешь, один; по ночам отправляешься в какую-нибудь круглосуточную столовую, чтобы купить там чебурек.

Может быть, не помню, не скажу, секрет...

И если ещё через сотни лет придёт отряд раскапывать наш город, то я бы хотела, чтоб меня нашли оставшимся навек в твоих объятьях... а не скалки.

В кинотеатре спокойно ласкать колечки на её пальчиках. На экране негритята едят картошку из картонных пакетов.

Сколько уже тонн воды просидел под душем, прелестный истукан, я стараюсь вспомнить все обидные слова этого дня. Гладил волосы и шептал: возьми кредит, возьми кредит...

– Где найти спутника, – крутил он кольцо на безымянном пальце, – когда каждый бредёт в свою степь...

Тот день, когда ты призналась, что так немногого нужно, пожалуйста, а?

21 января 2005 г.

Давай друг другу свои сны рассказывать.

Мы с девчонками с нашего двора играли в футбик, причём бегали без лифчиков, представляешь?

Потом почему-то мы с тобой с горки катались. Не помню, был ли там кто ещё. И когда ты скатился, то прокатился вообще куда-то далеко, ударился об какой-то забор и нечаянно нажал на кнопку звонка. Потом как-то открылась калитка и ты, нисколько не подумав и не боясь, быстро туда вошёл. А я хотела было тебе сказать, что нельзя туда ходить, но всё равно побежала за тобой.

Потом мы очутились в каком-то доме, коттедже, наверное. Ходили там по нему сначала осторожно, а потом развеселились и начали трогать разные вещи. Ты, например, всё прыгал возле камина и кричал, что заберёшь что-то оттуда домой, безделушки маленькие, кажется, какие-то.

Я забралась на второй этаж и закрылась там в ванной, а ты снаружи тихонько то ли стучишься, то ли скребёшься и угрожаешь, что сейчас пролезешь в щель под дверью. И представь, ты каким-то образом всё-таки просачиваешься туда. А на мне футболка с пивом «Невское», ну та, что бонусом была, когда я промоутером работала. А ты давай надо мной смеяться и стягивать её с меня.

И вот кто-то позвонил в дверь, причём звонок такой, какой был в сериале «Санта-Барбара»: тин-тон!

Тогда мы начинаем метаться по дому, но ты хватаешь меня за плечи и просишь успокоиться, говоришь, что мы просто наивно спросим: «А разве это не 66-й дом?» Но я придумываю ещё идею, что мы, притворившись, ляжем сейчас на диван, обнимемся, как ни в чём не бывало, а когда нас увидят, то так и скажем. Ты соглашаешься, и вот мы уже лежим и смотрим друг на друга, я даже помню, как блестели твои зрачки. Ты подмигиваешь мне, и мы оба закрываем глаза, типа спим.

И ты был заика там, и я так сильно возбуждалась от этого: Й-я те-е-бя лю-ю-юблю. И еще ты там любил все американское, хотя все вокруг ненавидели США, даже носил с собой американские витаминки.

Проснулась и лежу, смешно так. Правда?

Да уж. А мне недавно тоже приснилось, будто мы с тобой поженились и от скуки развлекаемся тем, что лазаем ночами по стройкам и жжём там покрышки по углам. И ещё, будто украл в супермаркете шоколадок каких-то, и в какой бы трамвай я ни сел, все они изнутри обклеены какими-то плакатиками. А если присмотреться в них, то там изображены зарисовки из твоей жизни. И один раз на всех было твоё лицо, весь трамвай с твоим улыбающимся лицом.

Ага. А вот ещё из недавнего. Будто я у тебя в гостях, и к тебе приходят деловитые такие массажистки, китаянки, что ли. Потом вы начинаете делать вместе физкультурные упражнения разные там и ты больше всех стараешься, пыхтишь даже.

На скамеечке весенней — ногу на ногу, пакетик жареных семечек «Белочка». Мимо студентки общежитские, иногда взгляды говорят о том, что они не прочь выйти замуж за закоренелого горожанина, меня. Потом, в Союзе писателей, она беременна — ногу на ногу. И пока она проводит пальцами по зубчикам деревянной расчёски, с каблучка падают грязные оттаявшие капельки, на которые я смотрю задумчиво. Женщина в шубке, женщина с проседью. На расчёске выжжена надпись: "From Siberia with love".

Затем выходит какая-то старушка в каких-то странных старомодных серёжках и, волнуясь, сообщает, что выпустила очередную книжечку сборника собственных стихов. Старушка пылко говорит о солнечных зайчиках на занавесках, о том, как тяжело «болеть равнодушностью чувств», и что-то там ещё о задушевности юной — «коснётся рук твоя рука, как когда-то, где-то собирали вместе пионы». Я смотрю на это и меня неожиданно осеняет, что ведь это же ты! Какая же ты стала…

Сижу сканирую Юма, устало посматриваю на монитор, там высвечивается номер страницы — 233.

Тут следовало бы улыбнуться, ведь это номер моей любимой маршрутки, но ничего не меняется.

А ведь ещё вчера… Ребёнок на остановке радостно и ответственно озвучивал плохо видящим взрослым номера маршрутов. И там была такая она, вся в шубке. Сидит и в воротник дышит.

А под её сиденьем огромная и грязная пластиковая канистра, внутри там наверняка пахнет бензином.

Как и юный Дэвид, которого я сегодня оцифровываю всю ночь напролёт, двести семьдесят лет назад, я стою на кухне, смотря на чайник, и раздумываю: стоит жить или не стоит.

(Лексика, синтаксис и орфография авторские).

Продолжение следует…