Дневник ИХТИКА. Часть сорок пятая

11 октября 2004 г.

Готовлю для студентов небывалую лекцию, где хочу рассказать про загадочного индийского принца по имени Сиддхартха из рода Гаутама, евшего по одному бобу в день, но сумевшего-таки вырваться из этой проклятой круговерти.

И вновь испытать давно забытое чувство подъема и жизни, ведь поделиться чем-то, рассказать... это такая радость. Понимаешь, когда ты узнаёшь что-то такое, о чём никогда не думала и о чём не говорят среди... ты начинаешь чувствовать себя как-то чище, что ли, от того дерьма, что копится в тебе, как то: всевозможные придурки, алкоголь вперемешку с никотином, напрасно потраченные дни...

Уже пьяный сижу один и проникаю как бы в саму суть мироздания, мне открывается как бы окно, через которое я могу почувствовать это. И я чувствую, какую-то тоску и бессилие (перед временем?), оглядываясь на свою жизнь и думая о тех людях, с кем сводила меня судьба, что всё так грустно устроено и заканчивается. Но в то же время и сладкое чувство пессимизма, оттого, что ничего нельзя с этим поделать, сколько бы я не напивался и не оказывался у этого “окна”.

Ведь ты как никто приблизилась ко мне, имела “доступ к телу”, как никто прочла все мои тексты, как никто столько раз я был с тобой, сидел рядом, а не где-нибудь под баобабом. Чего тебе ещё не хватает, зачем ты засыпаешь сейчас в слезах в гостях у своей подруги, которая ничего не понимает в жизни, к чему паранойя – «хроническое психическое заболевание, характеризующееся устойчивыми бредовыми идеями ревности при сохранении в остальном логичности мышления»?

15 октября 2004 г.

Чернявая девочка, перевязанная рваной шалью, в огромных резиновых сапогах, забралась на подножку нашего автобуса, вопросительно посмотрела на водителя. Некоторое время стояла так, уткнувшись на свои сапоги и насупившись про себя. Потом вдруг падает коленками на грязный мокрый пол и начинает довольно громко проговаривать какую-то молитву на своём, каком-то арабском языке. Хватаясь за поручни одной рукой, другую лодочкой протягивает людям. Пассажиры стараются не замечать грязной ладошки, и каждый сердится про себя на водителя, который не уследил и пустил в салон. Выйдя на следующей остановке, девочка деловито засовывает ручки в карманы своего тулупчика и радостно задирает голову к небу, что-то шепча.

Потом мы идём, бредём с тобой неторопливые, чуть пьяные.

Дождь со снегом, и я знаю, почему в России много думающих людей: сама посуди, сидишь ты дома в непогодь одна, всё равно о чём-то подумаешь, кого-то вспомнишь, загрустишь.

Студентки на уроке физкультуры пробегают толпой, у некоторых груди колышутся под спортивными костюмами; за ними тянется шлейф из запахов стиральных порошков.

Такие стеснительные, заходим за ручку шажками в мечеть. Где бородачи добрые, где запахи живут. У тебя глаза испуганные («Зачем ты меня сюда привёл?» – шёпотом). Ты садишься на скамейку и нерешительно начинаешь снимать свои сапожки. Молодой шахид в зёлёной тюбетейке, опёршись на ящик для пожертвований на нужды ислама, одобрительно наблюдает за тобой. Я выбираю пятнистый платок, бережно повязываю его тебе, поворачиваю к себе как куклу, поправляю выбившуюся прядку. Прижавшись бочком друг к другу, присядем на холодный подоконник, хотим пошептаться, но не смеем. Лишь, вопросительно приподнимая брови, всё время смотрим друг на друга, и на носки: я на твои, а ты на мои. Святыня не давит, но удивляет.

Старухи и старики долго на коленях на холодном полу, в протянутых руках у них бог. Лица серьёзные и спокойные, губы о чём-то шевелятся в тишине, про себя.

Просто так молитва не читается, нужно обязательно вспомнить кого-нибудь близкого, кто умер. Время проходит слишком незаметно.

Трусы – устало отворачиваюсь я в окно, где мост в снегу, где по не замёрзшей ещё реке баржа плывёт.

– Пойдём отсюда.

– Пошли.

18-23 окт. 2004 г.

Съездил впервые в Москву.

В метро мы с другом только и делаем, что многозначительно переглядываемся, когда объявляют следующую станцию. У серьёзного мужчины кончик зонтика выглядывает из дыры пакета. На такой подземной глубине почему ни у кого сердце не болит так, как у меня?

И как верблюд, с огромной сумкой бреду. И зачем только я позволил маме снаряжать мою ношу. Мекум порто, например, эти шерстяные носки – деревней приехал в столицу Отечества, а москвичи-то, как танки по улицам ходят, я только успеваю уворачиваться.

Везде продают золото.

Душный законсервированный поезд.

Выданный грустной молодой проводницей комплект постельного белья пахнет ежами.

И чудится в этой ритмичной темноте, будто все тут лежат в каком-то бункере или подводной лодке, и эти бабки с плачущими детьми – последние, кто спасся после ядерной войны. А проводница оттого и печальна была, что знала: до того, как пыль осядет, на поверхность выйдут не все и не скоро.

Морщинистые руки слишком долго убирают битые карты.

Милиционер путей сообщения крепко задумывается над твоей завёрнутой запиской (что-то интимное в эсхатологическом духе) в спичечном коробке, которую он принял за упаковку от наркотиков.

Нюхаю подмышками в ледяном тамбуре, думаю о тебе.

9 января 2005 г.

г. Уфа. ул. Фрунзе (близ Телецентра), 12:10 по полудню.

Старый бородатый мужик разворачивает принесённый им из дома красный флаг, он предельно серьёзен. Потому что вокруг товарищи, которых намного больше, чем милиции, потому что не всё ещё продано и куплено. А на выцветшем флаге: Россия. Труд. Народовластие. Социализм.

Колонна из стариков – левый фронт – движется очень медленно.

Бритоголовый бычок, хотевший проехать по улице, где идёт народ, спрашивает у толстого усатого милиционера, типа, что за бодяга, начальник? Усач, ухмыльнувшись, говорит, что, мол, коммунисты фиговы опять выступают. Бычок удивляется: «Это что, Ленин там, Сталин, да?». «Ага», – говорит мент позорный и оба ржут, сволочи...

И вот в таких расстроенных чувствах, посреди зимней ночи, в этом скучном городе, с китайскими наушниками на голове, которые постепенно доламываются, а я их снова чиню и чиню на своей кровати паяльником с деревянной ручкой...

Так вот в наушниках монотонный голос компьютерного робота рассказывает про приключения молодого француза Шарьера, и молоденькая венесуэлка уводит его за руку из бара в жаркую улицу. Потому, что, когда он пьян, он – как ребёнок, робкий и поддающийся всему. И всё трогает его руки, и гладит: она не знает, сколько всего повидала эта рука: и каторгу, и умирания друзей, и отчаяние одиночества в тюремной камере, и шёрстку маленького дрессированного поросёнка, и горсти патронов, шуршание и запах парижских газет; а когда вытягивал самую большую в своей жизни рыбу, конечно же, никого не было рядом.

Он улыбается ей, вокруг его шеи повязан платок, так же, как у меня через много лет, когда я вот так же, сидя перед молоденькой студенткой, буду рассказывать ей о Жаке Дерриде, умирающем от рака в парижской лечебнице.

И мои движения будут так же спокойны и умиротворены.

И плевать, что на улице не будет стрекота цикад, а всё та же суровая уфимская пурга.

Мне ведь всего лишь 23, всё ещё будет, конечно, нарезанные полоски бумажных обоев ещё унесут воды могучей реки Ориноко. Не вечно же мне, смочив язычком пальчик, переворачивать тут страницы с бездушным роботом наедине. Ещё постучатся под утро в мой одинокий дом и угостят кахеньками. Ещё сами поедем на вокзал встречать друзей из далёких городов...

Да что ты, родной. Ещё купим мы с тобой пивка, ещё пойдём по улицам пустым, в лифте грузовом будем смотреть друг другу в глаза, залезем на последний этаж, оттуда я расскажу тебе о том, как Александер смотрел задумчиво вдаль на берегу реки Амударьи, как и ты смотришь сейчас на этот миллион.

Ещё выдашь в эфир небрежно что-нибудь этакое, когда-нибудь перестанут, наконец, спрашивать тебя о том, где ты работаешь.

«Но читать это невозможно», – да, именно так он и сказал.

Конечно, немного усиливается пульс, когда звонит, пухнет потихонечку записная, но что с того?

Она, прижавшись к нему, медленно гладит его грудь, закрывает глаза и представляет его склонившимся над огромным муравейником и с улыбкой наблюдающим тамошнюю суету. Срывающим пахучие травы, растирающим их в руках и нюхающим; как он поднимает нагретые солнцем камешки и подносит их к щеке, а потом бросает в воду. Жмурившимся на солнце, если он пастушок и рядом ходит, щипая траву на поляне, старая кобыла с умными глазами и спокойным нравом. Сидящим на пустынном пляже и пересыпающим речной песок в своих ладонях, и будто она кладёт свою голову ему на ноги: креветочный запах его старых залатанных брюк, которые он обычно надевает на рыбалку. Как он с сигареткой без фильтра в зубах стоит по колено в зарослях камыша и внимательно следит за поплавком, сделанным им из гусиного пера. Как внимательно смотрит на втулку от задней оси велосипеда с развалившимися подшипниками, отгоняя рукой приставучих мух. Как, весь напыжившись и вспотев, рассерженно накачивает велосипедным качком шину.

«Успокойся» – неслышно шепчет она, продолжая гладить его. А ниппель у камеры колеса всё равно сдувает накаченный воздух.

Любовно похлопывает по плечу, по животику, как любил делать и он, зарывшись лицом в спокойную лошадиную гриву...

И ты пытаешься желток взбивать рассерженною ложкой. Он побелел, он изнемог. И всё-таки, ещё немножко.

Или это он сидит и курит дорогие сигареты с фильтром в тёмном пьяном подъезде, в холодном предбаннике, и ему хочется звёзд? Читающий толстую и старую грустную книгу, когда дома никого нет. Засыпающем с открытыми глазами в тишине и одиночестве своей комнаты. Выбирающий в кондитерской разновидность конфет и заговорщицки что-то говорящий молодой продавщице. Трогающий поросший мхом могильный камень двадцатилетнего мл. лейтенанта на заброшенном загородном кладбище.

Подсчитываешь даты жизни – вроде должна быть бабка, а на надгробном фото изображена девушка, лет 19-ти. Вот и мы сейчас живем так, как никогда лучше не будем... Задумчиво стирающий в раковине свои вонючие носки, а потом сидящий с умным видом на корточках и развешивающий на неотапливаемую батарею их связку. Чистящий картошку и бездумно напевающий какую-то глупую песенку. Даже неловко стригущий свои ногти на правой руке огромными ножницами для резки мяса.

(Лексика, синтаксис и орфография авторские).

Продолжение следует…