Моя литературная жизнь. Часть двенадцатая

Едва прошла пасха, «Арго-Риск» выпустил мой «Тихий праздник», который до сих пор многие считают лучшей книгой моих стихотворений. Никакой особой презентации не последовало. Мне наговорили кучу комплиментов, и даже последовала рецензия на эту книгу в газете «Татьянин день»: «Тихий праздник с видом на яблоки и виноград» Людмилы Вязмитиновой.

Ах какое это было дождливое и безлюдное лето. В Красном селе, по летнему времени, служили одну позднюю обедню, а я привыкла вставать в воскресенье рано. И потому ходила к Воскресению в Сокольниках, фактически через дорогу.

Конец лета начался с переезда на Полежаевскую.

А тогда вовсю проходили вечера в клубах системы ОГИ, и число клубов увеличивалось. Литературная жизнь становилась более комфортной в смысле еды и халявы. Наступила мягкая и коварная эра.

Данила подрабатывал то там, то здесь рецензиями за книги и мелкие деньги, и собирал библиотеку новейшей литературы. У его мамы Татьяны снова развилось заболевание: онкология. Но Данила не торопился брать на себя тяжесть заботы о матери. И потом, у него обнаружилась Шостаковская, которую он долго не вынес, но о любви к которой звонил везде и всем.

– Из нас двоих гений она! – Как-то сказал мне Данила совершенно не постмодернистски. Однажды Шостаковскую и Данилу задержала полиция. Но полицейский пленился их внешностью и отношениями. Пишу с рассказа Данилы, как его помню.

– Красивая пара, – сказал полицейский, – выпускаю вас. Через год придете. Если расстанетесь – убью.

Данила много мог забавного порассказать. Он реализовывался.

ДК выводил на площадки новых авторов и подумывал о принципиально новом журнале, который вскоре и появился.

Осенью и зимой 2000-го у многих из моих знакомых, в частности у ДК, уже были живые журналы. Олег Пащенко завел жж, кажется, в самом конце девяностых, как только жж появился в России. Люда Вязмитинова отличала от прочих выпуск школы дизайнеров, в котором был Пащенко, потому что в этом же выпуске был и ее родственник. Кажется, сын. Это был золотой выпуск, говорила она. Талантливые, неординарные личности. Только сами понятия “талант” и “личность” уже порядком мутировали, что меня удручало. Так что вместо “стихотворение” в тегах жж какой-нибудь Львовский писал скромно “тишок”, и это казалось изящным и уместным. Ну какая в наше цифровое (правда, тогда – наполовину цифровое) время гениальность.

Образ поэта, который пропагандировал ДК, удивительным образом совпал с тем, что предлагал клубный попс вроде Псоя Короленко и Шиша Брянского, которому Кукулин посвятил немало строк в своей статье про воскресших Аленушку и Иванушку.

Образы отечественного фольклора, которые использовали в абсолютно космополитической среде, для которой память нечто сиюминутное, заслуживают отдельного исследования. Тоталитарные свободы новой эпохи конечно интересовались маргиналиями, но при условии, что те для них безвредны. Русская сказка новым свободам показалась тоже безвредной.

Тема солдата, неадекватного и ничего не понимающего, но отчаянного и изведенного миропорядком, эксплуатировалась всеми. От песен на тогда еще любопытном «Нашем радио» до нашего болота. Соколовский рассказывал о том, как песню о несчастном плачущем солдате исполнял кто-то на расстроенном фортепиано. Соколовскому понравилось.

Песни Ляписа Трубецкого (кстати, хорошо знавшего Олди и много сделавшего для памяти Олди), Александра Ф. Скляра и Земфиры звучали из всех утюгов, и это была нелепая весна странной свободы. Это была эйфория от интернета и всеобщей доступности. В девяностых некий журналист набрал на стационарном телефоне номер коллеги, чтобы прокричать в трубку: «По телевизору “Нау” показывают!». Теперь дело ограничивалось лайками и перепостами.

Рождество 2002 года пришло под довольно печальные мысли о том, что мне в сложившемся литпространстве делать нечего – и радость от посещения первой выставки «Рождественский дар». Тогда это было предприятие уникальное и казалось царством добра, света и ремесел. Там же я увидела матушку Людмилу Кононову с ее записями и сказала ей нечто приятное.

Как помню, я тогда дарила свои книги направо и налево, совсем не думая о будущем. И на выставке «Рождественский дар» я тоже кому-то книгу «Тихий праздник» подарила. Эта выставка стала героем моей прозы, например, в рассказе «Герла». Собственно прозу тогда я еще не писала, но небольшие рассказики и записки велись довольно аккуратно.

В начале февраля мать решила меня из квартиры выгнать. Потому что я травлю ее и племянницу. Старшая сестра согласилась снять для меня квартиру. Нашли “бабушкин вариант” на Преображенской площади. Мать меня довольно часто выгоняла из дому. А мне в 2002 было 32, большая девочка.

Квартира на Преображенке, на Второй Пугачевской, требовала тщательной уборки. Там даже была стиральная машина, которой я не умела пользоваться. Так что я купила стиралку-малютку и центрифугу, что мне оказалось отличным подспорьем. Кроме того, они небольшие и при новом переезде, в котором я не сомневалась, их можно взять с собой.

В этот период стихи были какие-то сухие, колючие. Зато вдруг началась проза, да такая, какой я сама от себя не ожидала. «Мелкая Сошка», кажется, возникла одной из первых и одной из первых была опубликована, но уже в 2009 г. А пока у меня жили приходские воробышки, с которыми у меня ничего общего не было, и я по мере возможности наслаждалась покоем отдельного жилья. На работу ходила три дня в неделю, получала зарплату и довольно часто бродила по секонд-хендам, которые не любила.

Кроме прозы обнаружились драматические произведения: «Хроники Артура Британского». ДК проявил редкую терпимость и заинтересованность. Он устроил вечер по моей просьбе с чтением этой пьесы и даже пригласил человека из театра, благо в мире современного театра у ДК было много знакомых. Человеку пьеса понравилась и он сказал, что ее надо ставить. Тем дело и ограничилось.

Тем временем в НЛО начали выходить книги новых поэтов, в частности, Кирилла Медведева. Это были трогательные бытовые верлибры, чем и ценны, но вот протеста и накала в этих текстах для меня не было. Зато прекрасно помню одно почти наивное и тем прелестное стихотворение о слоновнике (“мы два дня пахли слонами”), с тогдашним мемом: “я не преувеличиваю”.

Весной и летом 2002 я понемногу начала осваивать Проект ОГИ. Первые же мои посещения смешаны с нелепостями. Во-первых, я увидела, не дойдя до Проекта, знакомую Тальку, которая сообщила, что лечится от гепатита С реофероном и почти вылечилась. Мне тогда специальных препаратов, кроме эссенциале, не выписывали.

Во-вторых, у спуска в Проект ОГИ стоял внушительный как статуя человек, и это был итальянец Массимо Мауриццио, с которым мы отдаленно подружились. Массимо был католик. Данила как страшную новость сообщил мне, что Массимо вербует в католичество из православных, и у него в комнате общежития даже лежат специальные брошюры. По опыту общения этого подтвердить не могу.

Мауриццио, которого фамильярно называли Максом мои литературные знакомые (и он не возражал) отличался тем, что не пил чая и кофе, а пил только спиртное. Как-то его спросил мой знакомый:

– Тебе нравится пиво?

– Нет, просто пить хочется, – ответил Мауриццио.

Его грива порой была в эффектных дредах, ходил он прямо и широко, в отличие от наших, которые сутулились.

В-третьих, в Проекте ОГИ сидел, весь в светло-бежевом, Вячеслав Курицын, тогдашняя звезда, с мило вьющимися короткими волосами и мерцающими от вина глазами. Я спросила громко:

– Курицын-сын? А где Курицын-отец?

Потом мне, честно, было и смешно, и неловко. Но я осталась собой довольна. А вот публика стала на порядок сомнительнее, чем в девяностые. Когда я озвучила это Даниле, он просто вскипел.

2003 литературно помню слабо. Помню, что меньше стала звонить Даниле, изредка звонила ДК в надежде авторского вечера, и, кажется, он был.

В августе 2003 скончалась Татьяна, мама Данилы. Весной, за полгода до кончины, она попросила меня позвать священника. Он соборовал и причастил ее.

Оказалось, что у меня несколько однофамилиц, и тоже Наталий. Одна была журналисткой из Липецка, любящая рок-н-ролл, и она тоже писала стихи. Другая, как я уже знала, писала песни и выступала с концертами. Впоследствии мы несколько подружимся в фб.

Кирилл Владимирович Ковальджи занимался раскруткой интернет-журнала «Пролог», и я даже побывала, почитав стихи среди прочих, на одном собрании «Пролога». Дело было в солидном здании на Проспекте Мира, в большом зале с овальным и очень длинным столом. Все, даже часть панелей, было светлого дерева, отчего в зале было светло. Время было весеннее, пасмурное, постовое.

Я рассказала Кириллу Владимировичу об однофамилицах, как анекдот. Да и на самом деле меня такое растроение скорее веселило, чем удручало. Кирилл Владимирович отреагировал неожиданно:

– Наталия Черных это уже имя. Нужно, чтобы они имена изменили.

Скорее я бы взяла псевдоним, чем стала бы об этом говорить с однофамилицами. Однако к вечеру мне стало грустновато и я позвонила ДК, насчет псевдонима. ДК ждал важного личного звонка и ответил коротко:

– Наташа, не вяжись.

Затем прибавил задумчиво:

– Ты второй десяток лет в литературе. Какой псевдоним? Бывает, что эти женщины выходят замуж и изменяют имена.

Так я и осталась Наталией Черных. Насчет второго десятка лет ДК немного преувеличил, даже если считать отправной точкой «Абсолютную жизнь» 1990, но это было нечто вроде искренней лести, так что и с этим я смирилась.

На том же заседании «Пролога» была и Фаина Гримберг, у которой не так давно вышла книжка «Флейтистка». Разговор зашел в том числе и о греческом, и я сказала, что изучаю новогреческий по учебнику. Тогда дальше ударения и падежей я не продвинулась, а произношение поставить некому было. Фаина спросила, имея в виду диглоссию: кафаревуса или димотика? Я ответила правильно, скорее интуитивно, опираясь на какие-то моменты из учебника: кафаревуса. Димотика язык разговорный.

В «Пролог» мои стихотворения взяли, но какие и когда они вышли – не помню. Помню, как какое-то симпатичное создание с хорошей открытой улыбкой, высокая девушка, показывала мне с экрана верстку «Пролога».

– А тут будет рассказ о грустной ведьме.

Сказала она это как-то по-христиански, тепло. В “Пролог”, кажется, взяли и мои рисунки, как раз к этому рассказу.

Кирилла Владимировича я тогда видела сравнительно часто, так как он приглашал, а я старалась принимать эти приглашения. Но все равно общение это могло быть насыщеннее, так как человек он был неординарнейший, и полезнее для меня как для автора. Но я уже года четыре как поняла, что квартира мне от СП не светит, а потому – зачем он мне нужен? В отличие от меня, Людмила Вязмитинова умела членством пользоваться не только для себя, но и для других авторов. Площадки и вечера с неба не спускались.

Несколько раз у Кирилла Владимировича я заставала Марка Шатуновского. Клуб «Поэзия» уже стал легендой, но связь между членами была еще плотная и действовали они скорее вместе, чем врозь. На собрания Лиги литераторов я уже не ходила, и даже не знала, существует ли она вообще. Марк напоминал о том недавнем времени, да и относился ко мне с теплом. Иногда его вопросы были странными, но меня было ими не удивить.

– Например, Евангелие. Оно же почти не говорит о бытовой части жизни. – Однажды сказал Марк Кириллу Владимировичу. – Как ели, например, сказано совсем мало. А как в туалет ходили?

Это было просто незнание текста. Евангелисты довольно реалистичны, на самом деле. Ответ был у меня готов, но я внезапно забыла слово “афедрон” и полезла, на глазах у Ковальджи, в Евангелие. Секунда, и фрагмент был бы найден, но Ковальджи остановил мой поиск.

– Это все же Евангелие, – мягко пристыдил он меня.

Пока мы с Марком шли к метро, беседа была заторможенная, но доверчивая. Кажется, Марк сказал, что я напоминаю ему Нину Искренко. Потом, уже в метро, рассказал о девушке-суициднице, и что он так и не решил, как относиться к суициду. Но впечатление от девушки у него было мрачное.

Продолжение следует…