Моя литературная жизнь. Часть одиннадцатая

Весной 2000 вышел большой сборник моих стихотворений “Третий голос”. Помню, как мы с Данилой шли в солнечный холодный день по Тверскому и я держала в руках новую книгу. Данилу моя новая книга не очень интересовала, он думал о предстоящих встречах, куда более важных. Выход “Третьего голоса” для меня был итогом: нужно было писать по-новому.

На презентации “Третьего голоса” в “Авторнике” Вадим Калинин обвинил “нас” христиан в присвоении себе Святого Духа и в дележе Его. Выступление было действенное, хотя и дикое, – так, что даже ДК пришлось Вадима урезонить. Я держалась воспитанной школьницей и, кажется, это единственно возможная тактика в таких ситуациях. Потому что нападающему ничего доказать нельзя, тем более – если он в системе. А Калинин был в системе новой литературы, где я была маргиналом. Но система ДК подразумевала и маргиналов.

А тем временем “НЛО”, еще пасомое чуткой Татьяной Михайловской, начало публикацию программных для поэтического поколения нулевых статей Ильи Кукулина: “Фотография внутренностей кофейной чашки” и “Актуальный русский поэт как воскресшие Аленушка и Иванушка”. И это была очень важная точка начала нулевых. Те пара лет, в которые опубликованы эти статьи, дали довольно плотный, агрессивный и действенный рой пишущих личностей.

Одного не понимаю, зачем Кукулину понадобилось вставить в заголовок “русский”, с его личной еврейской парадигмой. Спустя несколько лет Илья сосредоточится на еврейской литературе. Ну, то есть, на русскоязычной, но с еврейским подтекстом. Эта повестка в поствавилоновском мире сильно тогда актуализировалась. Илья в нулевых стал еще более важным, более полным и менее опрятным. То же можно сказать и о Даниле.

Литературная жизнь тогда приобретала новые места и новые зоны комфорта. Иван Волков открыл проект ОГИ, объединенное гуманитарное издательство, вместе с Дмитрием Ицковичем. Клуб “Проект ОГИ” в Кривоколенном сразу стал одним из самых модных мест Москвы, потому что до него ничего подобного не было. В ОГИ можно было увидеть и Евгения Рейна, и Валерия Нугатова, уже завоевавшего Москву переводами из современной английской литературы. Нугатов действительно отличный переводчик. В этом клубе проходили концерты, например, Леонида Федорова. Открытие “Проекта ОГИ” означало начало клубной эпохи, с ее законами комфорта и тоталитаризмом.

Чеховка сохраняла статус одного из старейших литературных мест, но Руслана Элинина там было видно сравнительно редко, и всем делом заправляла его супруга Елена Пахомова, кардинальный для московской литжизни девяностых и нулевых персонаж. Бывшая студентка текстильного техникума, как сообщила мне Людмила Вязмитинова. В воле к власти Пахомовой не откажешь, но в ней было нечто неприятное, что замечали, например, и Байтов, и Авалиани, и еще много кто. Фигурка у Пахомовой правда была точеная, но голос оставлял ощущение окаменевшей выпечки, в которую переложили корицы. И потом, у нее постоянно возникали проблемы с авторами. Они ее не слушали. Не ДК, словом.

Вадим Месяц выступал в Чеховке в девяносто шестом, но в самом начале нулевых я его выступлений не помню. Помню, в 1996 как-то пришла в Чеховку, а там в зале медведь поет, да так хорошо. Низкий, обволакивающий голос.

– Сегодня вечер Вадима Месяца, – сказал ДК.

Я неожиданно для себя самой подпрыгнула от радости и отдала пионерский салют.

– Мы очень любим стихи Вадима Месяца.

А тогда уже были его замечательные опыты прозы, которые так нахваливала Людмила Вязмитинова.

Месяц прочитал в числе прочих стихотворений «Плач по убиенному рэкитиру», что меня отрезвило. Фыркнув:

– Это новая русская поэзия, – я ушла.

Кирилл Анкудинов с Данилой Давыдовым остались. Предполагался неплохой фуршет.

Надо сказать, что буфет в Чеховке место особенное, тогда оформленное в тонах темной корицы, напоминавших о дорогих румынских мебельных гарнитурах. Низкий поклон теперь всем, кто выдерживал нагрузки обслуживания. Часто функцию буфетчика на себя брал кто-то из посетителей. Там я особенно любила пить чай с лимоном. Аккуратные столики, которые посетители превращали в длинный стол, камерное освещение и атмосфера бара способствовали расслаблению после дискуссий. Хотя порой именно в буфете и начинались самые интересные дискуссии.

Месяц в 1996 оказался красивым молодым человеком в темной джинсе и с гитарой, с доверчивыми жестами и совершенно нарциссической уверенностью. Он очень понравился мне, и внешне, и стихами. Ну точно царь литературных зверей. В нем было нечто противоположное Воденникову: не судорога рефлексии, до шутовства, – а полнота переживания жизни от шутовства до драмы. Непонятно было, как такой мифоман, как Месяц, может поддерживать отношения с ДК, но ДК обладал отменным чувством баланса.

Осенью 2000-го мне снова нужно было готовить документы для переоформления группы, а для этого проще всего отлежать месяц в больнице, где все исследования сделают. Тогда это была 52-я. Мне сделали плазмаферез, да неудачно. Поскольку пакетов на 250 мл. не было, взяли 400, и тут я потеряла сознание. Кровь мне вернули, но потом стали диагностировать антитела к гепатиту С. Его не было, а тут появился. Правда, только антитела.

А тем временем Пуханов и его «Дебют», вместе с набиравшей обороты как прозаик и деятель Славниковой, сделал новый выпуск, и в нем оказалось несколько имен, впоследствии известных. Не помню, кто точно в двухтысячном, но довольно долгое время секретарем этой премии был Соколовский. В жюри, кажется, побывали и все местного значения мэтры.

Круг моих литературных знакомств расширялся, несмотря на довольно редкие посещения мероприятий. С Борисом Колымагиным я знакома была, кажется, по пен-клубу. Он знал все московское литературное подполье, приятельствовал, если так можно выразиться, со Всеволодом Некрасовым, работал журналистом в ЖМП, был легок в общении и внешностью напоминал персонажа позднего Достоевского. Борис очень много делал для того, чтобы поэзия христиан достойно была представлена и в имеющихся изданиях, и в новых. Его статью «Одинокий голос человека» о «Камене» до сих пор вспоминаю теплом, хотя у нас совершенно разная поэтическая оптика. Кое-что у Бориса в современном литературном процессе получалось, но несерьезно, и даже мне было понятно, что – несерьезно. Ни сайт «Успение», ни крохотные сборники стихотворений впечатления не производили.

Тем не менее, премия имени Святителя Филарета за лучшее стихотворение на религиозную тему возникла, и в жюри ее оказались довольно влиятельные в литературной сфере люди. Насколько помню, в жюри входила Ольга Седакова. Была ли Олеся Николаева, не знаю.

Особенность сложившейся картинки, в которой я возникла, заключалась в том, что в создании этой премии участвовал Свято-Филаретовский институт, место антипатриархийное, но с поддержкой. Борис и сам был антипатриархийно настроен, что на нашем общении не отражалось, но даже сейчас порой фонит. Так что я оказалась между постмодернистами-позитивистами и еретиками, а премия была православная. Такая вот, по выражению Молчановой, «луговая травка».

Олег Асиновский походил на скомороха. Невысокий, жилистый, подвижный, непредсказуемый. Подкупала его теплая контактность. Тогда его ум был живой и острый, а поэтическое зрение неординарным. Он часто бывал у Станислава Красовицкого, которого называл Стасем, интересно о нем рассказывал и даже звал к нему в Подмосковье. Но я гордо тормозила. Красовицкий был известен антипатриархийными настроениями. А то время было скользкое: едва завяжешь знакомство, так и пропадешь. Меня ждал ласковый бас автора колоссальной библиотеки, титана Якова Кротова. Он, прочитав мои стихи, нашел мой телефон и пригласил на радио, но я отказала. Говорил он как джентльмен. Из тех знакомств, кроме Бориса, с теплом вспоминаю Ирину Языкову, изящную женщину с мудрой улыбкой. Она настоящая подвижница поэзии. К тому же прекрасно, по роду занятия, знала искусство. В ней было что-то от давно ушедших людей, какое-то высокое спокойствие.

В тот год я чаще всего бывала, кажется, в пен-центре.

Переезд на съемную в Сокольники, на Гастелло, совпал с тем, что мне дали вторую группу. Началось несколько месяцев совершенно удивительной жизни, посвященной молитве. Ненадолго бытовые плиты были с меня сняты (хотя и не вовсе), я ходила в любимые храмы, порой и на всенощную на Афонское подворье, писала стихи, размышляла над создавшейся обстановкой в мире новейшей поэзии и наслаждалась внутренним и внешним миром. Короткие набеги матери только подчеркивали общее мирное состояние. Однажды она привела с собой тетку, свою младшую сестру, ныне покойную, человека нездорового, и они прожили у меня сколько-то. На их фоне я чувствовала себя едва не выкрестом. И даже написала рассказ “Волчица”, где много пережившая верующая женщина почти по-матерински влюбляется в молодого человека, но ничего не происходит. Такие темы в тогдашней околоцерковной литературе были табу. Так что я этот рассказ мало кому показывала. Данила только пожал плечами, красносельский библиотекарь Света Рыбакова сказала, что это плохо.

В конце зимы Илья Кукулин и Данила Давыдов номинировали меня на Филаретовку. Они сказали мне об этом за обедом у меня дома, странно подхихикивая. Я восприняла эту весть раздраженно.

Пасха была довольно холодная. На Светлой объявили лауреатов. Оказалось, я выиграла. За какое стихотворение мне дали премию, уже не помню. Вероятно, это был «Сон». Вечер лауреатов был в Чеховке, я была одета как тетка, да еще в жестком белом фетровом берете. В качестве приза дали итальянской печати альбом с иконами. В зале сидел Байтов и аккуратно, но вкусно прихлебывал из крышечки походной фляги коньяк. Я присоединилась.

К Байтову, как и ко многим деятелям недавней неофициальной культуры, я относилась с долей иронии, но Коля православный и был мне симпатичен. Так что мы сидели и рассматривали иконы, пока другие читали.

Тогда не только Байтов, но и несколько других людей, даже малознакомых и не замеченных в особой симпатии к моим стихотворениям, сказали, что между мной и остальными космическая разница. Впрочем, были и другие отзывы.

Байтов указал на новгородский образ Спасителя:

– Вот этот наш!

Затем указал на образ под византийское письмо:

– А это хитрый грек!

И тут на нас с Байтовым надвинулась группа милых людей с телеканала «Культура» с просьбой сказать нечто на камеру. Коньяк во мне уже был, так что я просто послала их подальше. Неловко потом было перед Борисом. «Культура» ушла к другим лауреатам.

 Продолжение следует…