Моя литературная жизнь. Часть десятая

Пасхальный день 27 апреля. «Авторник», посвященный моей поэзии и «Родительской субботе». Погода была прекрасная, теплая и без дождя. Огромные окна библиотеки сияли, народа было сравнительно немного, но была Людмила Вязмитинова и Андрей Цуканов. Данила Давыдов тоже был. Кроме знакомых лиц были еще и люди, которые пришли, узнав, что будут читать стихи, частью пожилые. Я была в духе, читала наизусть, легко.

– Вы похожи на блаженных, которые молились с непокрытой головой, – сказал трогательный старичок.

После презентации все как-то дружно шли к метро, и я пела стихиры Пасхи. Людмила Вязмитинова сказала, что это очень древний распев. За древний не ручаюсь, да и пела скорее всего неправильно, но с подъемом. Пожалуй, это был мой самый светлый литературный вечер.

Поведение мое в отношении Данилы было совершенно не христианским. Он будет прав, если, вспоминая конец девяностых, скажет, что я бегала за ним и приставала к нему. Но такова особенность разочарования: чем больше я остывала к Даниле, – соответственно, и он ко мне, – тем отчаяннее пыталась я сохранить обрывки прежних отношений, понимая, что это невозможно.

Насколько помню, в декабре 1998 я увязалась за ним (на мои деньги) в Кенигсберг, потому что Данила там не был, и его там ждали поэты и художники. Та поездка была довольно любопытной. Мы посетили местное литературное мероприятие, где я познакомилась с Андреем Тозиком, невысоким и приятным в общении живчиком, человеком одновременно и мудрым, и невероятно много успевающим, и другими авторами крайнего запада России.

Помню, как утонченная женщина, художница, которая чем-то напомнила мне московскую волосатую, читала прелестный рассказ о птице «Ворон и колокольчики». В Москве такому творчеству дышать не дали бы.

Некто солидный господин рассказал о художнике по фамилии Кругов или Круглов, и даже показал репродукции некоторых его работ. Художника, кажется, уже не было в живых. Судьба этого художника была аккуратная и удивительная, как и его картины. Я в них влюбилась сразу: они чем-то напомнили мне работы братьев Траугот, и отчасти Зверева, но были намного легче и светлее, чем у Зверева. Художник жил на пенсию по болезни, кажется, почти всю жизнь. Он покупал бутылку молока и батон хлеба каждый день. Я немного знала, что это такое. По крайней мере, в 1988 – замороженные картофельные биточки за четырнадцать копеек, которые я никогда не могла нормально поджарить, сколько не старалась. Тот художник рисовал дам: одной или двумя яркими линиями, иногда разноцветными. Фон был выполнен крупными мазками, которые переходили в вуалевое волнение. Дамы возникали поверх, с маленькими ножами и причудливыми прическами.

– Они же почти бесплотные! – воскликнула я.

– Зато какая у них плоть! – Не смутился господин.

Картины были, правда, превосходные. Какая точно фамилия у художника и где теперь картины, увы, не знаю, хоть долго искала в интернете.

Речи о том, чтобы разыскать моих знакомых по 1992, не было. Музыкант Антон Огурцов, кажется, тогда путешествовал. Жили мы с Данилой в гостинице, знакомой мне по 1997 году, когда просто уехала с рабочего места. В Кенигсберг. Побывали мы с Данилой и в Светлогорске-Раушенбурге, посмотрели на желтые соленые льдины зимнего моря. Эта грозная, почти милитаристская, но уж точно романтическая картина так меня поразила, что я много раз силилась воспроизвести ее в стихотворении, но напрасно. Зимнее море это нечто космическое.

Данилу мои утонченности только раздражали, но он смирялся по-своему. Однако город на него произвел сильное впечатление: и немецкие домики, и собор, который Данила как-то особенно отметил для себя, и улицы широкие, как площади. Кениг был прекрасен, но Даниле хотелось сытой славной московской жизни. И он почти получил желаемое. Еще не закончили кенигсбергские визиты, как на стойку гостиницы пришел звонок: Даниле дали премию «Дебют» за изданную ДК книгу «Опыты бессердечия». Тогда тема красоты жестокости и безопасного садизма была нова и остра, так что Данила ловко в нее вписался. В нулевых Гейде своими замашками разнесет эту тему в клочья и ее закроет, причем, довольно нелепо. Впрочем, какой «лепости» было ожидать от нашего болотца, при всей его теплоте и красоте. Так что мы с Данилой вернулись раньше, чем я предполагала.

В поезде, уже перед Белорусским, Данила отчего-то обратил внимание на двух зевающих женщин деревенского вида. Одна истово крестила рот.

– Наталья Борисовна, – спросил он, когда вышли, – почему старухи крестят рот? Чтобы дьявол не влез?

Я ответила, хотя и многословно, что осенить себя крестным знамением можно. А вот рот крестить не обязательно.

«Дебют» для Данилы стал водоразделом для меня. Я поняла, что этот друг – уже отрезанный ломоть. Но смириться было трудно.

В августе я снова вытащила Данилу в Кениг и там предприняла отчаянную попытку восстановить отношения. Но режим был против меня. Данила целыми днями пил у новых знакомых, а я сидела на песке в Раушенбурге. Перед отъездом я все же вывезла Данилу к морю. По горизонту шли предгрозовые облака и было довольно прохладно. Но Балтика теплая только в августе.

Конец 1999 года прошел за написанием довольно любопытных поэтических опытов: драматические этюды «Девушка и змей», «Пушкин и Мусоргский», а также поэмы в свободном стихе («Макияж»), который тогда называли верлибром, и в силлабо-тонике («Святейший», «Сказка про зело царя Ивана»). Тогда же начала пробовать писать пьесы на евангельские сюжеты: «Служанка и петух», «Волхвы». Появились новые рассказы («Коленька»), и к прозе проснулся довольно сильный азарт. Все это можно было издать за свои деньги у ДК, но мне уже не очень-то и хотелось. Отцу Артемию, несмотря на подверженность приходскому влиянию, я уже не показывала ничего из вновь написанного.

Слово «верлибр» просто свербило в голове. Оно мне не нравилось, но сам текст привлекал огромным количеством и массой воздуха. Словно в силлабо-тонике у меня начинался гипервентиляционный синдром. Силлабо-тоника вообще вещь душная, но устойчивая, как старая квартира по наследству. Так что я довольно надменно называла свои опыты «свободным стихом», каковым они и были, но и от названия верлибр не открещивалась.

Илья Кукулин, с которым мы тогда еще поддерживали отношения, имел в отношении меня как автора некоторые планы, о чем порой говорил Даниле, а Данила нет-нет да и заикался мне, – стихи мои не то чтобы не понимал, но не считал их соответствующими новой поэтической идеологии. Термин мой, и довольно точный. Илья приводил мне в пример стихи Львовского.

– Ты не умеешь составлять циклы стихотворений, – говорил он без тени сомнения, будто и впрямь был для меня авторитетом, и совершенно, кажется, не подозревая, что он для меня не авторитет. Я возмущалась, но скорее для вида. Уже ясно было, что ДК и компания – собрание довольно ловких манипуляторов, преследующих свои цели, в том числе и материальные, а я на их мельнице не работала, и не собиралась там работать. Это расстраивало, и меня тоже. Неагрессивно, но все же уверенно меня вывели за круг авторов ”Вавилона”. И это сыграло мне на руку впоследствии.

Рождество нового столетия я встречала как персонажка Достоевского: одна, в квартире родственников, имеющих право распоряжаться моим имуществом, под грохот петард, который тогда еще был внове, после ночной службы в ТСЛ.

На святках посетила концерт в Доме Славянской письменности, с надеждой познакомиться с новыми людьми, но не вышло. Посмотрела на наивную приходскую самодеятельность, послушала приходских резонеров, в очередной раз расстроилась и села в каком-то кафе: есть оливье.

Клуб «Ямское поле» располагался в одном из самых милых мне мест в районе Белорусской: там много производственных корпусов, но есть и величественные здания. В этот клуб я притащила Максима Волчкевича, как наиболее известного из «Окрестностей», чтобы договориться о поэтическом вечере. Люди, с которыми мне пришлось говорить, в мою солидность и одаренность не поверили, а с какой бы стати им верить, когда у них матушка Людмила Кононова выступает, да и моя поющая тезка тоже. Поникнув, я взяла в местном кафе, которое сейчас бы назвали веганским, пирожок и чай.

Какая-то местная личность, сильно похожая на бывшего наркомана, что-то такое сентиментальное сбацала на фортепиано. У личности была даже изданная книга стихотворений, а там поэма про вторую Чеченскую войну. Вот такой расклад.

Впрочем, на концерт матушки Людмилы Кононовой, которая тогда была любимицей православной публики, была внове, приятного вида и полная сил, я все же пошла, заплатив сто рублей, на которые можно было купить немного нормальной еды. Матушка была трогательная и бессмысленная. Впрочем, часть песен на стихи ее мужа, Андрея Кононова, хороши. О христианстве в этом ксп и речи не было, если только в трудолюбивой личности самой матушки Людмилы было христианство.

Затосковав и получив зарплату, я взяла пару отгулов и направилась в паломничество. В сырой мокрый снег, перед великим постом, в Псковские Печеры и на остров Залит. Печеры поразили устойчивой и даже грозной красотой и… очень ясно ощущаемым христианством, несмотря на рои паломнических мудрований и суеверий. Например: идет раба Божия по Печерам впереди меня и ведет бумажной иконкой по стенам.

– Вот бы сердце свое приложить так, – не выдержала я.

– Э, не теми глазами и не туда смотришь, – ответила раба Божия, совсем как волосатая.

На остров Залит шли по щиколотку в воде. Промокли все, но никто не чихнул. Боялись упасть под лед, но Бог миловал. Старец Николай Гурьянов показался совсем прозрачным. Он уже устал от паломников. Я везла с собою фото, подаренное матерью: Вифлеемская звезда. То есть, фото того места, где предположительно родился Господь. Старец фото не взял. Тогда я положила его на пол. Старец почему-то наклонился и фото взял. Хорошее было фото.

Вскоре пришлось снова уезжать из Москвы. Честно говоря, я путаю, когда мы с матерью жили в Опалихе. Кажется, летом 2000 года. Потому что на работу я ездила через Тушино. Состояние мое усложнилось. Едва приехала на работу, уже хотелось спать, так как уставала от дороги. Сон вообще был очень плохой.

В Опалиху пришлось переезжать ровно на Пасху. Как и где я кантовалась на Страстной Седмице, не помню. Помню только, что в сам день Пасхи был холодный дождь, а потом вышло солнце. Мне пришлось ехать с ночной из Красного Села в Опалиху. И конечно я в самый праздник накричала на мать. Просила ведь дать мне встретить Пасху в Москве. Потом бы я сама собрала вещи. Но нет, некто Вика сказала. Ну и пусть идет собирать вещи Вика.

К осени 2000-го пришлось вернуться в Москву на Полежаевскую, потому что дачный сезон закончился.

Продолжение следует…