Моя литературная жизнь. Часть девятая

На вечерах весной 1998 я бывала редко. Летом снова пришлось собирать вещи и возвращаться в Москву.

Точно не помню год тех литературных посиделок в библиотеке Красного Села, но явно не позже 2000. За чаем, и, кажется, постом, собрались преподавательница Литературно Института Молчанова (прозванная студентами Молчанка), прекрасный журналист и поэт Олег Ефимов, местный библиотекарь – студентка Литературного и писательница Светлана Рыбакова. После чтения стихов началось обсуждение. Молчанка назвала мои стихи “луговой травкой”. Ей так удобнее было поднять своего ученика Ефимова.

В тот период даже знакомая по храму Людмила Стрекоза объясняла мне, что я слишком сложна, что у меня нет благодатной простоты и что я слишком зациклена на своих стихах. А я продолжала писать, ездить на работу в контору, где на фоне планктона представляла собой еще живую утопленницу, ходить на литературные вечера, получать очередное “фе” от отца Артемия, ходить на все полагающиеся богослужения, читать святые книги и есть в местной трапезной, еще носившей черты тепла и доверия.

Удивительно, как быстро изменяется атмосфера мест. Об этой трапезной я в нулевых написала даже небольшое эссе. Оно опубликовано на “Мегалите”.

Надо сказать, “Вавилон” тоже изменялся. ДК уже подумывал, на кого бы повесить заботы о сообществе, и никого, кроме Данилы, не находил. Однако на Данилу мало что можно повесить. То время для Данилы было золотым: о нем говорили, его стихи и статьи публиковали, он знал очень многих сравнительно влиятельных людей и уже начинал чувствовать себя мэтром.

“Авторники” уже цвели пышным цветом, в библиотеке на Спортивной. Я иногда ходила туда и присматривалась к персонажам. Немолодые концептуалистки со стихами о “якутском канцеро-генезе” смирно сидели рядом с психотерапевтом Нилиным. Вадим Калинин выступал громогласно и слишком тупо, чтобы это могло быть мне интересно, хотя в его текстах было много смешного. Полина Андрукович вписывалась в это безумие, но представляла собою приятное исключение. В ее стихах было нечто светлое и текучее.

Жгучеволосая жена Хоружего Анна Ефимовна, известная тогда дама современного искусства, обратила внимание на мои картины маслом, с которыми я возникла пару раз в странных местах. Работы, правда, были чернушные, но как-то по-доброму. Мировидение Провоторова мне было не близко. Однако некоторые его работы нравились. “Пророк” Исаева казался почти идеальной работой. Но мысль моя дальше Константина Васильева не шла, хотя его живопись для меня была слишком наглядной. Но в ней была и тайна.

Итак, я оказалась в полынье между приходским современным искусством и просто современным искусством.

А стихи стали уже другие. Я мало тогда писала на религиозные темы, а если и писала, то довольно чернушно. И мне не хотелось писать светло так, как это видели другие. Своего светло, похоже, я так и не увижу. А то, что я христианка, предполагало, что другие, не в зависимости от веры и убеждений, будут ждать от меня света, мира и мудрости. Так что я продолжала следовать дисциплине, более или менее приняла свою чуждость обеим областям, как литературной, так и приходской, и сосредоточилась на творчестве.

Самую большую свою работу маслом я написала в Кузьминках. Это было трехголовое распятие. То есть, человека три, а крест один. Который расслаивался три креста. Один из этих людей был прекрасен в своих страданиях. Сольвейг, на глазах которой все это писалось, возмутилась и сочла мою работу актом современного искусства, хотя по духу работа таковой не была.

В это же время, в самое что ни на есть рабочее, в конторе, я закончила начатый еще в Теплом Стане цикл “Долги”, состоящий из двухстиший. Подруга Эврики Джангла (он же художник Владимир Толстов) Лора пела в каком-то клубе. Ей мои стихи понравились, и она выбрала текст “Любимец” для исполнения. Говорила, что народ под него зажигал. Примерно тогда же я узнала, что покойная Багира написала песни на мои стихи.

“Стратфорд” долгое время мне не давал покоя. Мне ни во сне, ни наяву пригрезилась форма сонета “трезубец”, из семнадцати строк. Нерифмованные трехстишия с одинокой и четкой строкой в конце. Хоббит вскользь сказал, что это гениально, Данила счел забавной штукой. Но я чувствовала, как эта нестойкая форма живет и развивается. Я дописала и “Ключ к Стратфорду” и “Замочкую скважину”, А уже в десятых годах двадцать первого века я напишу “Каирн” или “Замок” Стратфорда.

Вторая половина 1998 года шла скомкано. Моя рефлексия на литературное сообщество уже вызвала ответную реакцию. Как ты к нам, так и мы к тебе. И тем не менее, я ходила на литературные вечера и даже поучаствовала в каком-то фестивале, где прочитала написанные свободным стихом баллады о истории моего имени (“Наташа”), “Видение Наполеона” и “Суворов в Вероне”.

В октябре я пролежала в больнице два раза: пришлось переоформляться, было и обострение, но я снова держалась молодцом, потому что не было никого, кто хотя бы записал меня к врачу. Так я выучилась преодолевать болезнь. Ничего хорошего в этом нет. Впрочем, если человек даже не может ходить, ему все равно не верят. Коллеги по диагнозу не раз говорили: близкие им не верят. Нужно очень сильное увечье, да и то – не факт, что к тебе отнесутся с пониманием. Современное человеческое общество не способно заботиться о слабых, и волонтеры тому яркое подтверждение. Однако и волонтерам нужно платить.

Большую часть жизни моей тогда занимали богослужения и Красное Село. В контору мне нужно было ездить кажется три дня в неделю, но поскольку жила за городом, уходил целый день. Однако стихи писались, Данила периодически вытаскивал меня на какие-то мероприятия, хотя уже видимо был во мне разочарован. Я немного подружилась с его матерью. Она говорила со мной без предисловий, цинично и ясно.

– Зачем он тебе? У тебя еще есть люфт до сорока.

Однако смотрела на меня как на маленькую девочку. Так что объяснить ей, что я от люфта добровольно отказалась и теперь занимаюсь чем-то вроде благотворительности, было невозможно.

Оказалось, что жития святых, древних и двадцатого века намного интереснее современной поэзии. Но я же поэт. И потому я проводила опыт за опытом, так, что иногда появлялись довольно ценные стихотворения. Так составилась “Родительская суббота”, иллюстрации к которой ДК понравились. “Вот, пенечек с веточкой нарисовали”, – сказал он. Для меня-то это была просфора на тарелке, но и вербочка там тоже была.

Книга вышла быстро и ловко, что называется – счастливо, тиражом 100 экземпляров. Ровно перед Страстной Седмицей. ДК был прав, спрашивая, что я буду с ними делать и сколько мне нужно. Я попросила пятьдесят. Заниматься устройством “Родительской субботы” в книжные магазины мне было противопоказано. Это мог ДК, но устройство моих книг в его планы не входило, хотя он и помогал мне по мере желания и сил.

Сколько-то экземпляров “Родительской субботы” я положила в пакет и отнесла в Красное Село, и передала отцу Артемию. Он не особо понял, что в пакете, и, не посмотрев, положил на сидение автомобиля. Так я распрощалась с частью тиража “Родительской субботы” и с частью своего самомнения, сделав очевидную, но душеполезную глупость. Сейчас, когда я пишу эти записки, я не знаю, где находятся оставшиеся сиротливые экземпляры “Приюта”, “Видов на Жительство” и “Родительской субботы”, а также и других моих поэтических сборников. Как-то само собой так получилось.

А потом мне пришло в голову собрать стихотворения самиздата и недавние, и сделать большой сборник. На что-то же хорошее нужно тратить деньги, которые мне платили в конторе. И я занялась составлением ”Третьего голоса”.

Тем временем появились записки. Поначалу мной владела идея создать нечто хаотичное, яркое, чтобы время кипело и не выкипало. Я начала записывать от руки в тетрадях, при случае перепечатывала, и в результате намного позже появится нечто вроде биографии “Мой белый день”, часть которого – “Воробьиная жизнь” – будет опубликована в “Новом Мире”. Редактор этой публикации Мария Галина.

В перерывах между работой, службами и переездами, которых на 1998 – 1999 пришлось многовато, я перепечатала написанные в 1994 – 1995 рассказы и отредактировала их. Опыт прозы мне понравился, и я стала примериваться к тому, как писать на православную тему. Так появились “Блаженная” и “Градоначальник”. Я распечатала тексты и, вроде пищи на канон, передала их отцу Артемию, особо на ответ не рассчитывая, но все же.

В 1999 Данила устроил первую мою публикацию в “Текст-Онли” со своим предисловием. Выбор стихотворений меня изумил, если не сказать, что ввел в ступор. Отличие современной литературы (если считать, что она есть) в том, что работающие с текстами люди игнорируют авторскую интерпретацию. А она важна тем, что дает область работы. Данила, как и многие современные критики, статьи которых он читал, любил переставлять стихотворения как призовые статуэтки, с одного места на другое. Иногда это получалось, и статуэтка не умирала. Но я все же думаю, что стихотворение больше похоже на дерево и в пересадке не нуждается. Тем не менее, “Текст-Онли” было модное и перспективное, уже “пост-вавилоновское” издание, и там печататься было нужно. Это было как необходимое дефиле. Сейчас мне выбор Данилой моих стихов кажется довольно забавным. Там и посвящение Леониду Аронзону, и “Лариса Юрьевна”.

“Три замечания, могущих предшествовать чтению:

1. Здесь напечатаны тексты, подобранные по принципу "с миру по нитке"; фактически это репрезентация разных областей, в которых работает Черных как поэт.
2. Тексты Натальи Черных располагаются в некотором парадоксальном пространстве, не имеющем, в конечном счете, отношения ни к тому, что мы привыкли понимать под религиозной (духовной) поэзией (укладывая сюда массу непохожих явлений: Седакова, Аверинцев, Микушевич и т. п.), ни к, условно говоря, примитивизму (т. е. имитации наивного художественного взгляда на мир литератором-профессионалом). С первым общее – идеология, со вторым – некоторые элементы, образующие дискурс, но не определяющие его характер. Я рискнул бы обозначить творчество Черных понятием "культурдеформация". Описанные в "ЛЖМ" (см. цитату выше) субкультуры, породившие Черных как самостоятельную фигуру, по-прежнему остаются "приютом", точкой привязки, даже будучи подвергнуты отрицанию со стороны поэта. Экспансионистское отношение к мировой культуре (впрочем, выборочное, как заметит внимательный читатель) интересно здесь постольку, поскольку "трофеи" пропускаются сквозь двойной фильтр: генетический (привязанный к описанным субкультурам) и идеологический (связанный с религиозными установками автора и, опосредованно, с классически понимаемым наследием русской и пр. культуры, каковая есть для религиозного взгляда "оплот", противостоящий, в частности, и маргинальным явлениям, составляющим первый элемент "фильтра").
3. Я люблю эти тексты.

Данила Давыдов”

Я тоже люблю тексты Данилы Давыдова и его самого тоже.

Продолжение следует…