Моя литературная жизнь. Часть восьмая

В ноябре 1997 состоялось очень значительное для моей литературной жизни событие. Я оказалась на Шпалерной, в квартире, где жила Рита Пуришинская, жена Аронзона. И там много что напоминало об Аронзоне. Макс доверчиво мне выдал ключ (который иногда заедал). И я в мокреть и в обнимку с Петербургом провела несколько дней. Была и у могилы уже девять лет как прославленной блаженной Ксении, и на Карповке, в монастыре, у мощей батюшки Иоанна Кронштадтского.

Квартира на Шпалерной казалась огромной. На кухне тянулись вдоль стен деревянные полки, в комнатах было слегка неприбрано, что только подчеркивало невероятную мощь и интенсивность тихой жизни этого жилья. И всюду – книги и рукописи. Рукописи и книги. Здесь было глубоко, трепетно и возвышенно молчаливо. Иногда здесь появлялись герои фильма Макса Якубсона “Имена”.

Мим Коля по общению напомнил мне Слона.

– Чай хорош свежим. Через пятнадцать минут это уже яд.

И я снова заварила чай.

Если бы я была в своем Подмосковье, я бы по-хозяйски поставила любителя свежего чая на место. Но это была Шпалерная, и Коля был гениальный мим. Макс его любил и умел с ним обращаться.

Литературные мероприятия отошли на второй план. Из вечеров второй половины 1997 помню только вечер в музее Вадима Сидура. Это был фестиваль, но какой, уже не помню. Литературные вечера у Сидура проходили сравнительно часто, и я там бывала. Помещение мне не нравилось. Сидели душно, плечом к плечу, примерно как в Чеховке, до того, как туда внесли стулья, соединенные планкой, как в советском кинотеатре, но ничего трогательного в этой тесноте не было. Тогда я, почувствовав возможности денег в отношении одежды, делала покупки и собирала из них образы. На то выступление я надела красный свитер и строгую юбку, но мини.

Ровно за мной сидел Львовский, а когда-то Юра Сорочкин, ставший более солидным. У меня в сумке оказалась почему-то книга, принадлежавшая моей матери, популярная в те времена брошюра с перечислением грехов. В ней, чтобы не помялся, лежал выписанный мне рецепт на пирацетам. Я сама изумилась такому сочетанию.

– Список грехов и рецепт на пирацетам, – задумчиво прокомментировал Львовский.

После госпитализации в октябре мне дали инвалидность по рассеянному склерозу. Но мне повезло с течением болезни и лечением.

Конец 1997 года литературно помню очень плохо. Я довольно много писала стихов, и уже сформировался почти весь корпус “Родительской субботы”. Новые знакомства среди прихожан Красного Села, считавшегося довольно интеллектуальным приходом, манили надеждой, что и в православной среде появится живая насыщенная литературная жизнь. Потому что должна же быть православная альтернатива Чеховке и Зверевке. Я ошибалась. Вероятно, эта насыщенная жизнь где-то и была, но я ее не видела. В местной библиотеке несколько раз возникало нечто подобное литературным вечерам, но впечатления были самые странные в отрицательном смысле. Об этом расскажу позже.

Мои стихи, благодаря стараниям Орлицкого, просочились на “Радонеж”. Настоятель местного храма (и всем местным батюшка) отец Артемий сам писал стихи, так что лучше было не высовываться лишний раз со своими. Я попыталась высунуться, получила торопливое и надменное: не разменивайтесь на мелочи! Поняла, что света мне здесь не включат, стушевалась и начала смиряться. То есть, вести себя так, как будто ничего не случилось. А случилось для меня очень многое: я поняла, что в приходской среде я не приживусь. Так что сосредоточилась на чтении святых отцов, что потом даст мне возможность работы на серьезном уровне, на чтении Священного Писания и дисциплине.

Однако на вечера я ходила. Самое начало 1998 года ознаменовалось новыми переездами, их было два. Но у меня уже был свой 386 компьютер, пенсия по инвалидности, которой тогда хватало на неделю, и Кузьминки, пронзительная красота которых уже трепетала перед расселением.

Пятиэтажка, со всеми прелестями подобных зданий, находилась настолько недалеко от метро, что мне даже странно представить было, что там можно жить. Квартира располагалась на первом этаже, так что иногда бесцеремонные посетители забирались в нее через окно. Что и я не раз делала. Однако это был дом, здесь жили, сюда приходили, здесь готовили десерт из риса с киселем, здесь рисовали, здесь меня научили работать на компьютере, что было непросто. И потом, здесь все были лучше, чем я. Сколько бы я ни демонстрировала характер, я все равно точно знала, что безграничная любовь к людям, которая была у хозяев, Графина (Владимира Графова) и Сольвейг (Наталии Нехай), намного сильнее. Другое дело, что моя неустроенность, как внешняя, так и внутренняя, мешали проявиться этому знанию. Я помогала убирать, приносила еду, но на большее была просто неспособна, а иногда вела себя просто по-хамски.

Графин знал почти всех людей московского литературного, и не только, андеграунда, и отчасти питерского. Приятель его Кирилл, сын художницы Натты Конышевой, тому способствовал. Но у Графина было достаточно предприимчивости и обаяния, чтобы завести собственное дело. Так появился “Почтовый ящик”, где были опубликованы два моих стихотворения. “Почтовый ящик” вышел дважды, в Германии, но потом исчез. Собственно почтовый ящик висел в прихожей Кузьминок. Туда клали письма в Австралию.

Макс Якубсон, с мягкой руки Сольвейг, внес питерскую ноту в кузьминский быт. Там мы довольно часто пересекались. Однажды Макс позвал меня на какое-то литературное, религиозной тематики, мероприятие (он умел их находить и устраивать сам), где-то на хвосте зеленой ветки метро. Я приехала и кажется даже что-то прочитала. Затем выслушала чье-то мнение свысока и уехала, потому что вечер заканчивался, а мне предстояло ехать очень далеко.

Рождество 1998 я встретила в Красном Селе. Мать уехала в Иерусалим, так что я насладилась парой дней покоя.

Приятели мои по концу восьмидесятых понемногу менялись. Соколовского я тогда видела редко, да и не особенно хотела видеть. На каком-то вечере он встал и сказал, что знает двух великих поэтов, и назвал меня в их числе, при этом назвав меня своей первой женой. Я так и не поняла, что бы это значило. Макс Митчелл мерцал в сумеречных областях, но тогда он круто повернул прочь от алкоголя, и это ему многого стоило. Григория Симакова я как-то встретила в метро. Голос у него остался прежний:

– Один мой друг ушел под знамена политики, а другой – под знамена церкви.

Я ничего не ответила. Церковно то время было, правда, сложное. Конечно, была эйфория, которая продолжалась уже десять лет. Она поддерживалась открытием новых храмов и какой-никакой пропагандой. Однако сильны были и секты, и внутренние несогласия, и уже появился довольно активный бизнес. Ну, а что бы я хотела. Мать моя слушала “Радонеж” громко и с упоением. Я же не знала, куда деваться, и продолжала изредка ходить на литературные вечера.

Мать моя повадилась ходить на катехизаторские курсы при Даниловом монастыре. Ей всегда “нравилось учиться”. Она млела от количества народа, желавшего духовного образования. Я ходила поначалу за компанию с ней, а потом узнала, что курсы дают нечто вроде диплома социального педагога, справку, по которой можно устроиться преподавателем. Преподаватель из меня никакой, но справка понадобилась бы. Один из предметов вела яркая и к тому времени уже довольно известная в определенных кругах Сурова. В ней было нечто хищное.

Тогда меня занимал вопрос внимания к чужому неблагополучию. В православной среде это особенно важно, так как искажения тут сильнее заметны, да еще внешний мир добавит. Но того, что было в описаниях жизней священников начала двадцатого века – хотя бы поверхностного сочувствия к проблемам людей неблагополучных – в той приходской среде, какую видела я, даже искать не следовало. Раз православный – значит, у тебя все есть и ты не должен ошибаться. В общем, не было милости к падшим, какая была в Кузьминках и у волосатых, пусть и не всегда. И Сурова преподавала именно с этой позиции – так сказать, силы. Ничего общего со светлой уверенностью во Христе это не имело. По мне так педагог она была средний. Но кому как: вероятно, за ней стоят великие дела, которых я не знаю. Впрочем, и ко мне можно применить нечто подобное. Но я уже тогда была бомж, а восприятие себя как бомжа будет только усиливаться.

К весне, аккуратно на Прощенное воскресение, старшая моя сестра потерпела очередной жилищный крах, и нас с матерью катапультировала в Подмосковье, недалеко от Переделкино. Общими усилиями родственники снова заставили меня выйти на прежнюю работу, в контору. То, что у меня проблемы со сном и передвижением, было видно, но во внимание родственниками не принималось. Старшая сестра, видимо, думала, что я ее шантажирую. Но я просто не хотела иметь с ней дело. Однако священники все высказывались за мир в семье, и я, скрепя сердце и возмущаясь, мир сохраняла. Сохранение мира для меня обозначало покорность прежде всего матери, а потом и старшей сестре.

Тогда я раз и навсегда усвоила, что внешний мир живет по простому закону: хочешь квартиру – купи, хочешь жить – родись сам.

Продолжение следует…