Моя литературная жизнь. Часть шестая

Осенью 1996 года трехкомнатную квартиру в Углях, по романтическому адресу Радужный переулок, продали. Я переехала в Москву, в коммуналку на Климашкина, но жить и писать там было почти невозможно. И я снова оказалась в Теплом Стане у Гриши Симакова. Поскольку я работала, я смогла, хоть немного и нехотя, участвовать в общей корзине.

В Теплом Стане тоже невозможно было ни жить, ни работать, к тому же там жили два ньюфаундленда, с которыми нужно было гулять. Этот хаос был отчасти знакомый и позитивный. Пять дней в неделю я металась от Теплого Стана до Аэропорта и обратно, а иногда на работе мне давали поручения, и перед моими глазами в течение дня проходила вся Москва. Осенью, в октябре, я подвернула ногу. На самом деле это был первый звоночек заболевания, которое довольно сильно разовьется к зиме.

А тем временем я решилась на выпуск книги своих стихотворений и сделала подбор. ДК, пожав плечами, согласился книгу выпустить. В списке книг, вышедших в “Арго-Риске”, ее нет. Я назвала книгу “Приют”. Обложка была оформлена мной же, и еще добавлены миниатюры, которые я тогда очень любила рисовать. Книга вышла. И где-то в районе Новокузнецкой, накануне Рождества 1997, книги Данилы и моя были презентованы. Поскольку у Данилы был гораздо более широкий круг общения, то и сливок ему было больше. Я ненавязчиво стала выпадать в литературный осадок, а это скучно.

Тем не менее, стихи мои появились и в новом “Вавилоне”, и читала я на вечерах довольно активно, выступала и на “Авторниках” на Спортивной, напротив Новодевичьего, о которых будет чуть ниже, и на разных фестивалях. Чтобы как-то подсластить разочарование от роевой литературной жизни, я задумала выпустить новую книгу. Приближалась весна.

В свете предстоящей пасхи мои религиозные настроения усилились. И я поняла, что жизнь в церкви будет значить для меня все больше. Никаким блудным сыном я себя не ощущала, но мне очень хотелось и чтения святых отцов, и приходского общения, и – самое главное – богослужений.

Зима 1996 и начало 1997 были временем активным литературно. Но эта активность имела странный осадок. С птенцами гнезда ДК я не очень рифмовалась, налаживать контакты как Данила не умела и любознательностью Людмилы Вязьмитиновой не обладала. Замкнуться в скорлупе природоведения, как это сделал Корецкий, при этом умело работая лапками, тоже не получалось.

Мой опыт говорит, что у поэта нет воображения, а если оно есть, то оно вредит поэзии. Придумывать в поэзии для меня – последнее дело. Либо видишь, либо нет. Можно нечетко помнить предмет или обстановку, что-то с чем-то перепутать, но придумывать – себя не уважать. А литературный контекст, в котором я тогда находилась, предполагал обратное. Если симулякр канонизирован, что мне не раз пытался объяснить Данила, если постструктурализм на дворе, о какой подлинности может идти речь.

Рижские журналы в один голос говорили (голосами поэтов и критиков), и их поддерживал петербургский “Митин журнал”, что ничего кроме постмодернизма на свете не осталось. Так что расслабляйтесь и получайте удовольствие. Насчет первого и второго и сейчас сомневаюсь, а тогда получить долю внимания в активной литературной среде, не сказав “хайль” постмодернизму было почти невозможно. Ну не в лито же ходить. Процесс шел очень активный, а жмыха, в виде живых авторов, оказавшихся на обочине, было много. Из наиболее симпатичных ДК авторов был Сергей Круглов, уже священник, который молчал довольно долго. Это самоудаление о многом говорит. Моя страница на “Вавилоне” была открыта, но в списке авторов меня не было. С чем это связано, для меня и сейчас загадка.

Летом 1996 мы с Данилой приехали в Петербург на какое-то литературное мероприятие. Несмотря на сложность отношений (напряжение, конечно, создавала я), поездка была приятная. Неожиданно познакомилась с Сергеем Завьяловым, который станет потом для меня одним из важнейших авторов, и с Александром Скиданом. Завьялов производил впечатление героя Достоевского. Он тогда для меня был квинтэссенцией Петербурга. Скидан почти развеял мое представление о постмодернисте как о человеке скучном. В нем был бродячий огонек, что чувствовалось во взгляде и жестах.

Осенью в Георгиевском клубе я снова услышу чтение Завьялова и меня покорят его стихи окончательно. Он дал движение и дыхание невероятной глубине, где, кажется, все застыло навеки. Как контраст, в Георгиевском же будет выступление Бурихина, который показался мне просто нелепым. Данила счел, что я пришла в ярость, потому что я вышла из зала. Ну зачем мне слушать глупости.

Осенью же произошел забавный, трогательный и очень литературный момент. По торчевым делам я оказалась в районе Чертановской, в одной респектабельной квартире с приветливым бассетом и раскованными детьми значительных родителей. После приема наркотиков, если мне не сильно плохо, я предпочитала находиться одна. Слушать музыку или читать. Состояние мое после тогдашнего приема было удовлетворительное, и я пошла бродить по району, наслаждаясь осенью. Потом поняла, что в Подмосковье ехать мне будет трудно. И позвонила ДК, который тогда жил в Чертаново. Удивилась, когда он согласился меня принять на ночь. Дом ДК и Белякова вообще очень уютный. А тут меня приняли без лишних вопросов, и я, что-то съев (под этим делом иногда не хочется есть), окунулась в большой сон до утра. А утром пошла на работу как на праздник.

Осенью в Георгиевском клубе я снова услышу чтение Завьялова и меня покорят его стихи окончательно. Он дал движение и дыхание невероятной глубине, где, кажется, все застыло навеки. Как контраст, в Георгиевском же будет выступление Бурихина, который показался мне просто нелепым. Данила счел, что я пришла в ярость, потому что я вышла из зала. Ну зачем мне слушать глупости.

Зима 1996 – 1997 мне запомнилась вечерами в клубе “Феникс”. Один был посвящен бытованию бумажных изданий в эпоху интернета, а другой – бытованию классической литературы в эпоху постмодернизма.

На первом ярко выступила художница Комета, личность известная тягой к новаторствам и эпатажу, и заявила, что она панк, и что будет собирать все подряд бумажки, на которых что-то написано. Опусы, чем-то напоминающие современные гифки Три Д, например, про человека на холме в окружении луны и солнца, наивные, но почти забавные, казались тогда невесть каким открытием.

“Феникс” располагался в районе Киевской, почти на набережной. Из известных мне литературных мест это было, кажется, самое комфортное.

В “Фениксе” я познакомилась с Игорем Сидом, который обожал Крым, знал всех членов поэтической группы “Полуостров” и, кажется, занимался всем сразу. Я немного знала о “Полуострове”. Мария Максимова читала стихи на вечерах сравнительно часто и нравилась мне, как текстами, так и образом чтения. Об Андрее Полякове говорили как о гении. Стихи его читал сам Сид, но на слух не пробирало. Хотя много позже, при работе на “Русскую премию”, я буду очарована стихами Полякова. В “Полуостров” входил и Михаил Лаптев, стихи которого выделяла Людмила Вязмитинова. Пока шел вечер, я, перебрасываясь с Сидом словами, делала чай в одноразовых чашках. Это как-то само собой получилось: был чай, чашки, чайник. А слушать долгие выступления не хотелось. Со временем и я сама приобрету синдром глухаря. Но ненадолго.

Второй вечер в “Фениксе”, посвященный бытованию классики, запомнился двумя моментами. Во-первых, пришел сам Гаспаров. Сравнительно худой, длинный, авторитетный, он смотрелся на уровень выше всех нас, необязательно выглядящих людей. ДК наоборот академичность вывела из себя. Кузьмин встал и спросил, когда Гаспаров закончил строгий, не без едкой соли, спич:

– Не кажется ли вам, что всю “Войну и мир” можно уместить в две фразы?

Кузьмин с блеском сказал на французском первую и последнюю фразу романа.

– Не думаю, – ответил на французском Гаспаров. И сделал легкое движение в сторону ДК. – Но такому бойкому молодому человеку возможно предстоит написать свой роман.

По ходу дискуссии Всеволод Некрасов, который в дискуссии не участвовал, бросил что-то яростное. И мне показалось, что все вокруг перепугались и сейчас начнется эвакуация. Вс. Некрасов был в обычной своей джинсовке, по зимнему времени надетой на джемпер. Сказал он свою реплику не очень-то и громко, но знаменитая прядь надо лбом закачалась. Я стояла возле столика с чаем, а Вс. Некрасов сидел в середине зала, ближе к сцене. Но я увидела, как загорелись его глаза.

Потом, уже в десятых годах, мне покажут, почти случайно, запись одного вечера в пен-центре, где я сижу рядом с Вс. Некрасовым. Но я сейчас не помню, что это был за вечер. Атмосфера была трогательная.

Вообще появление Всеволода Некрасова на литературных вечерах было явлением заметным. Даже если он не читал. А его чтение было событием.

Михаила Сухотина я помню еще по Литературному институту. Он со временем стал летописцем Вс. Некрасова. У меня возможна аберрация, и Михаил Сухотин никогда не учился в Литературном институте, но его лицо и фигура у меня четко ассоциируется со студентом третьего курса (1988). Новое знакомство с Сухотиным и мои несколько нелепые фразы при знакомстве объясняются именно тем, что я его узнала. Если исключить воображение, то эта фигура соответствовала описанию диккенсовских героев. И в общении Сухотин был отчасти британец: приветлив, но застегнут плотно. Мне нравилось его слушать и на него смотреть. В нем, в отличие от многих тогдашних моих знакомых, была значительность. И (как бы ни уничтожали это слово) подлинность. Стихи его в то время для меня выгодно отличались от многих. А выбирать было более чем из чего.

Этой же зимой я узнала, что Артур Аристакисян снимает некую кинокартину на Маяковке, и едва ли не на известном флэту художника Шале, которого (и, соответственно, “нехорошую квартиру”) знали все волосатые Москвы. Шале с компанией как-то вписался в то, что происходило вокруг квартиры Булгакова, и потому располагал площадью. Жизнь там была активная, вполне волосатая и волосато же снобистская. Кстати, нет больших снобов, чем волосатые.

У Артура история была совсем другая. Он хотел уникальный полный метр, с непрофессиональными актерами. Он хотел подняться на ступеньку выше, чем натуральное итальянское кино шестидесятых. И потому подключил тусовку. Тусовка, и я среди тусовщиков, охотно приносила феньки и прикиды, а также с удовольствием покуривала, что нельзя, в ожидании кастинга. Я принесла Артуру жилет, связанный из кожаных ленточек и еще что-то, типа развеселых маек с расклешенными рукавами. Кажется, туда же я отправила куртку из джинсы цвета глубокого индиго и золотисто-бронзового гобелена, сшитую без всякой выкройки, квадратами, но прикольно и ловко.

Был еще малиновый плащ из бархата на хлопковой основе, сшитый под “Кинг Кримзон”, с подкладкой из нежного цвета глазета. Сочетание было невероятно красивое, но материала было мало, и плащик вышел коротковат. Плащ волшебницы. Да, и еще черная бархатная оторочка по краям чуть золотистых отворотов. Скроен плащик был без выкройки, на руках, косенько, но при носке развевался и впечатление производил. При шитье мне досталось: бархат, тем более на хлопковой основе, крошится. Вероятно, этот плащ волшебницы тоже ушел к Артуру.

Как и следовало ожидать, на Маяковской и прямо на съемочной площадке цвел беспредельный хипповник, и даже сам Артур порой напрягался. Съемочный процесс однако шел, и потом он выльется в “Место на земле”. В комнатах, оформленных так декоративно, что олдового хипповника в них никто бы не заподозрил, было множество знакомых лиц, матрасы и одеяла. Макс Якубсон, Леша Рижский и много кто еще. Все было приятной имитацией вписок. Но увы, я не помню счастливые вписки семидесятых, а только – конца восьмидесятых, но и на это новая Маяковская не походила. Учитывая то, что в моей жизни уже была Маяковская.

Внезапно, вечером после работы, непонятно как оказавшись на Маяковке, я увидела там Слона. Вероятно, предполагались какие-то читалки и некое волосатое политпросвещение, и я пришла. Как оказалось, Слон пользуется отдельной комнатой, окружен всеобщим почетом и даже гурствует. Взгляд его на меня выразил сожаление: я была сильно утомлена и довольно цивилизованно одета. Вдобавок, меня пошатывало, и не от каблуков. Мы разговорились, немного печально, и я поведала о упаднических мыслях.

– Вот, например, Дженис Джоплин. Она многое умела. Женщине можно.

В этом “женщине можно” была некая искушающая тайна.

Затем Слон, по обыкновению, попросил денег. Денег я не дала, но прогнулась. Сказала, что мне нужно купить туфли в офис. Слон сказал, что туфли дешевле на рынке. Я возразила, вполне беспомощно, но твердо, что мне нужны туфли определенной марки. Слон, кажется, расстроился. Это была последняя встреча. Мы как-то пересеклись на Тверской, около какого-то кафе, которое Слон называл ”Лагуной”, но я не помню, было ли это до Маяковки или после.

– Рай – это когда все одеты красиво и поют, – возразил он на мою болтовню про то, что “коды не будет”.

И больше я Слона не видела. Соколовский будет заботиться о нем в меру сил, до его кончины в 2008.

 Продолжение следует…