Солнце всходит и заходит. Часть сороковая

Наш герой сегодня говорит: «Мне кажется недоразумением, когда Тургенева ставят номером четвертым в ряд подлинных русских гениев девятнадцатого века – Гоголь, Толстой, Достоевский. Не знаю, каковым он был в жизни, но проза его глуповата и скверно написана. Этот барин, полжизни проживший за границей, по-русски изъяснялся весьма «французисто», чему есть немало примеров. Его надрывные «стихотворения в прозе», в одном из которых он называет засранку-террористку «святой», читать сейчас всерьез невозможно. Святая с бомбой! Но тем не менее он человек талантливый. Один романс «Утро туманное, утро седое» оправдывает все его либеральные глупости. А четвертый гений русской прозы того века, конечно же, Николай Лесков, который досконально знал все тонкости бредовой русской жизни, ее величие, абсурд и красоту. Но он, увы, был консерватор, а «прогрессивная общественность» всех времен и народов не любит консерваторов, ей революционеров подай.

Так что с юности я Тургенева, которого, вдобавок, еще и навязывали в школе, не то, чтобы терпеть не мог, а просто-напросто не брал в расчет.

Шли годы. Я был старшим научным сотрудником от геологии, и вот меня, как это тогда водилось, послали помогать колхозникам убирать урожай на станцию Глядень Назаровского района Красноярского края. Подобное многажды описано даже не мной, а добрым десятком других авторов, включая Л. Петрушевскую и В. Высоцкого, поэтому не буду повторяться: посменная работа на хлебоприемном пункте, комната на сорок кроватей в бараке. Там я, кстати, сочинил рассказы «Жду любви не вероломной» и «Барабанщик и его жена, барабанщица», позднее напечатанные в «Новом мире» с напутствием Шукшина. Окружающая пьянка и матерные вопли других «помощников» меня не смущали. Писателю может помешать писать только он сам. В поселковой библиотеке было два вида сочинений. Сочинения Ленина в 55 томах и сочинения Тургенева в 28 книгах. Я всё же выбрал Тургенева.

Начал читать с отвращением, а потом втянулся и придумал игру: будто мы с барином сидим в советской тюрьме, и он мне заливает о своей счастливой прежней жизни. Это был, по-моему, 1971 год, и я на 22 года о Тургеневе забыл, а вспомнил в 1993 году в Коктебеле у «залива-колыбели», где еле-еле, но еще функционировал литфондовский Дом творчества, который еще не до конца тогда разворовали, близ дорожек даже торчали таблички «Не шуметь! Работают писатели». Я никогда не начинал новую работу, пока меня не осенит какая-нибудь безумная идея. Так появились «Душа патриота», «Прекрасность жизни» и последующий роман «Мастер Хаос».

Так вот, появляющиеся в начале книги Владимир Лукич и Михаил Сидорович – это ни кто иные, как «инкарнации» (авторский термин) Ленина и Горбачева! Действие, внешне привязанное к концу 80-х – началу 90-х, и даже к месту – окрестностям Мюнхена, той самой вилле Вальдберта – на самом деле проистекает (даем самое простое объяснение) в параллельной реальности. Возможно, как раз в реальности русской классики, оказавшейся в двадцатом веке на нарах или в психушке. Перепутавшей все на свете, сочиняющей на забаву паханам бесконечный тюремный рОман. В котором эротики, невероятных приключений и скабрезных шуток должно быть с перебором! Таков и описываемый роман.

Там даже появляется правнук Тургенева, американец, говорящий по-русски и получающий за свою приставучесть удар известным богатырским органом по лбу. А принадлежит этот орган Инсанахорову – чья фамилия, как понимаем, создана из противоестественного, но смешного объединения фамилий Инсарова и Сахарова…

Кого там только нет, в этом самом карнавальном романе нашего героя! Там имеется даже некий Евгений Анатольевич, вечно пьяный и разгуливающий в баварских шортах бывший участник альманаха «МетрОполь», а ныне «черноземная сила», объясняющаяся исключительно междометиями, в том числе малопристойными. Кто бы это мог быть? Как говорит сегодня Евгений Попов, «Там, впрочем, почти все персонажи все время пьяные. А я сам к тому времени стал пить довольно мало. Надоело».

Фокус книги заключался в том, что если Инсаров у Тургенева едет в Болгарию бороться за ее свободу, но по дороге умирает в Венеции от злой чахотки, то Инсанахоров постепенно уменьшается в росте и в Россию, с помощью финского колдуна Юкки Маллинена, практически въезжает уже в виде сперматозоида. Правда, там со временем снова возрождается, но это должна быть совсем иная история... Вот только будет ли эта история ДРУГОЙ, прервется ли вечная цепь реинкарнаций?

В «Накануне...» много «приветов» и писателям-современникам. Об этом можно написать отдельную работу. Тут и «Палисандрия» Саши Соколова, и «телесные преувеличения» Владимира Сорокина – а также немало точно «снятых» мотивов текущей словесности, ну и, конечно, уйма автореференций.

О книге писали немало. Как вспоминает наш герой, «Из статьи Сергея Чупринина я впервые узнал, что «Накануне накануне» – это один из первых российский прозаических римейков, я и слова-то такого не знал, а писал, как всегда, что хотел, любой бред, и теперь получается, что это – мой самый смешной и веселый роман. Другие критики утверждали, что стиль этого текста восходит к «Алисе в стране чудес» Кэррола, а третьи сказали, что я по сравнению с «новомирскими» рассказами стал плоховато писать, но к моей великой радости в качестве примеров моей графомании привели цитаты ИЗ ТУРГЕНЕВА, которые я для веселья вставил в текст. Например, и они «крепко пожали друг другу руку». Заступились, называется, за классика…

Как пишет современный исследователь творчества Евгения Попова Светлана Байкова, в «Накануне накануне» перед нами «процесс обыгрывания, «обнажения приёма» (демонстрации условности, «сделанности» художественного текста) тургеневского романа Евг. Поповым. Цитирование тургеневского романа у Попова – тотально иронично, насыщено приемами пародирования (утрирование одной детали, гипербола, травестирование). В романе «Накануне накануне» специфическими особенностями авторской стратегии Евг. Попова являются варьирование речевых стратегий повествователя (безличного нарратора, метаповествователя, сказового рассказчика), метатекстуальная и гиперинтертекстуальная игра, обыгрывание автобиографического контекста, использование автопародийных двойников (авторская маска), игра с читателем, размывание границ фикционального и фактуального повествования (контаминация вымысла и автобиографии), выход за рамки повествования, пародирование метароманного жанра. Становятся очевидными метароманные черты «Накануне накануне» – это роман о романе, где в художественную реальность произведения вторгается реальность его творческого воплощения. Автором активно артикулируются собственно авторские, творческие темы: само написание романа в процессе его создания / сюжетного движения тематизируется, становится главным мотивом романа, его действующим лицом, актором. При этом черты «метапрозы» в романе обретают очевидную пародийность. Герои «Накануне накануне», осознавая свою фикциональность, уравниваются в правах с автором; автор же приобретает статус персонажа. Автор «реальный» (Евг. Попов) появляется в собственном романе сразу в двух образах: с одной стороны, под авторской маской «Евгения Анатольевича», одного из второстепенных персонажей, с другой – упоминается в ряду других писателей-постмодернистов («известные читателю три мерзких личности Попов, Ерофеев да Пригов»). Классические иерархические отношения повествовательных инстанций и акторов ставятся под сомнение. Новый художественный смысл рождается из разрушения классического канона: персонажи начинают существовать в необычном нарративном режиме – на границе между реальностью фикциональной и реальностью момента повествования, написания произведения на глазах у читателя».

Можно согласиться: мотив времени, застывшего, или начинающего вдруг бурно бежать (но неизвестно в каком направлении!), времени одновременно нашего и не нашего – очень силен и ярок в романе. Поэтому, возможно, он так свежо читается и в 2020.

«– В последний раз! Так покоритесь же велениям судьбы и помяните добром свое прошлое!

– Так покоримся же велениям судьбы и помянем добром свое прошлое! – как эхо повторили все присутствующие.

– И с Богом! Вперед! На новую жизнь накануне накануне! – вдохновенно продолжила Белая Роза.

– С Богом! Вперед! На новую жизнь накануне накануне! – как эхо продолжили наши персонажи».

Увы, все заклинания напрасны. Персонажи в этом фрагменте полны энтузиазма и отваги, однако говорят они одно и то же, изо дня в день, из года в год, из века в век, бессмысленно и беспощадно...

Финал романа сейчас воспринимается иначе, чем в момент написания. Как раз неудивительно и не страшно, а даже и хорошо, что у инкарнаций Ленина и Горбачева опять ничего не вышло. Они, впрочем, не особо этим были огорчены: «С Михаилом Сидорычем все в порядке. Он теперь в Америке, организовал фонд своего имени и считается одним из ведущих специалистов-политологов по новой Восточной Европе. Злые языки болтают, что он лишь «делает бабки», в политике смыслит как свинья в апельсинах, что прогнозы его смехотворны и он потому никогда не ездит на территорию бывшей страны СССР, что боится, как бы ему там не набили морду, но на то они и есть злые языки, чтобы клеветать на хорошего человека. И от американцев, и от англичан у него пропасть заказов, он страшно богат и красив. В последнее время много шума наделала одна его инициатива – он купил участок на Луне и выстроил там точную копию центра Москвы шестидесятых – восьмидесятых годов XX столетия. С Кремлем, Дворцом съездов, Лубянкой, Лефортовской тюрьмой, Белым домом, пивной «Яма» и стадионом в Лужниках. Говорят, что теперь он накачивает в полусферу, накрывающую город, кислород и будет пускать туда всех желающих за большие деньги, а сам будет президентом этого лунного города». Читается, как описание деятельности кого-нибудь из нынешних политэмигрантов, торгующих на Западе не более реальными, чем дома на Луне, призраками своего влияния на ситуацию в стране.

Но обратимся к самым последним фразам романа. По обыкновению Евгения Попова, тут появляется автор (вернее, если следовать логике, инкарнация автора). «Евгений Анатольевич потер пальцами правой руки лысину и устремил в будущее свой загадочный взор.

– То и думаю, что думал, – буркнул он. – Деточек только жалко, они-то здесь при чем? Но ведь и деточки это... вырастают.

И тогда-то особенно радостными и оптимистичными эти слова не казались… Но все же были те, кто в советском бардаке не участвовал сознательно, кого и правда было жалко. А сегодня мы видим: деточки выросли (в том числе настоящие дети некоторых персонажей оппозиционной тусовки того времени) – но ничего хорошего из этого не получилось. Все как будто вертится по кругу, в вакууме безвременья. И весьма удачная, «кольцевая» конструкция заголовка книги «Накануне накануне» может быть продолжена сколь угодно долгим перечислением – накануне накануне накануне накануне и так далее… Настоящий день что-то никак не настает.

Говорит Евгений Попов

Не случайно, что за эту книгу, первоначально и срочно напечатанную всё в том же издательстве «Текст», чтобы успеть выдвинуть ее «на Букера», на меня ВПЕРВЫЕ обиделись ВСЕ. Бывшие диссиденты за то, что вместо Инсарова у меня фигурирует борец за права человека Инсанахоров, «перестройщики» за болтуна Михаила Сидоровича, монархисты за любвеобильного Николая Романовича, который утверждает, что он русский царь, коммунисты за Владимира Лукича, грезящего революцией, непочтительно изображенные сотрудники радио «Свобода»… Все эти персонажи не реальные личности, а продукты вечной российской реинкарнации. «Букера» я тогда не то, что не получил, но даже и в шорт-лист не вошел. Всё это были первые звоночки, но я и тогда «тусовки» не боялся да и сейчас не боюсь. «Накануне накануне» перевели в Германии и Финляндии. В Германии издательство «S. Fisher», в Финляндии мой ближайший друг Юкка Маллинен, с которым мы в 2000 году разошлись навсегда.

Комментарий к жизни

Если книга «Накануне накануне» одновременно и «закрывала» советскую эпоху и открывала десятилетие «больших надежд», 90-е, обозначала новые направления художественных поисков Евгений Попова, то «Подлинная история «Зеленых музыкантов» стала итоговой вещью для всего предыдущего – 35-летнего! – творческого опыта писателя.

Формально роман представляет собой небольшой текст «из советской жизни» (написан еще в первой половине 70-х) и в несколько раз превышающий его по объему комментарий. Ни много ни мало, 888 позиций, иногда коротких, в пару предложений, иногда обширных, несколько страниц. Подзаголовок – «роман-комментарий».

Само по себе комментирование чего-либо – прием в постмодернизме известный. Такое смешение иерархии жанров, когда жанр служебный (примечания, комментарии, иной раз и рецензии) ставится во главу угла. Поэтому возможны в качестве самостоятельных текстов, например, рецензии на несуществующие книги (вспомним хотя бы Борхеса или Станислава Лема).

У Набокова в гениальном «Бледном огне» комментарий к поэме превращается в увлекательный и, может быть, неразгадываемый принципиально ребус – что же произошло «на самом деле» на крайнем севере Европы и в университетском кампусе Среднего Запада?

Андрей Битов использовал жанр автокомментария, чтобы еще раз порефлексировать над своим главным романом «Пушкинский дом» (не случайно его эссе называется «Комментарий к общеизвестному» – казалось бы, что комментировать это самое общеизвестное, если комментарий не является просто остроумным поводом вернуться к своему тексту?).

Так вот – в отличии от всех этих примеров комментарий у Евгения Попова самый «настоящий».

Сам писатель объясняет, что стремление к комментариям – это попытки замедлить процесс забвения, исчезновения текста. «Полагаю, что комментаризация художественных текстов… – это, кроме всего прочего, еще и попытка уважить читателя, удержать его в силовом поле культуры и помочь ему не сойти с ума, даже если это уже произошло с автором» – писал наш герой в одной из статей. Здесь комментарий возник отчасти под влиянием того реального комментария, который приходилось давать переводчикам, не знающим наших реалий. «Тут следует вспомнить моих переводчиков из разных стран. Все они стали моими друзьями. И Роберт Портер из Англии, и Жан Пьеро-Перотти (Италия), и Адам Поморский, нынешний президент Польского ПЕН-центра, и замечательный профессор Юй Ичжун из Нанкина, царство ему Небесное. Я уж не говорю про Роземари Титце, с которой бок-о-бок полжизни прожили. Все мы – одно поколение, и друг друга понимали до тонкости. Они прекрасно знали русский язык, но, кроме Адама Поморского, не жили при Советах, поэтому мне приходилось объяснять им во многих письмах тонкости нашей прежней советской подъяремной жизни. Например, как выглядит парторг и что такое ГОРОНО. Юй Ичжун не в счет. Он был сыном гоминдановского офицера и за это после университета работал два года по колено в воде на рисовых полях.

Из этой переписки и возникла другая моя «капитальная», как «Прекрасность жизни», книжка «Подлинная история «Зеленых музыкантов». Она была написана тоже не в Москве, а в Берлине, где я два месяца пребывал на стипендии в 1996, что ли, году. Напечатана и переведена в Германии и Финляндии в 1999. За два месяца я ее и написал, причем работал легко, с удовольствием, даром, что «с утра до полуночи».

Я взял свою собственную повесть «Зеленые музыканты», написанную в 1974 году, с помощью которой я надеялся въехать в советскую литературу. Почему и сочинял эту повесть, «прижав уши», недоговаривая, а кое-где и, пардон, «подмахивая» эпохе. Тем не менее волчьи зубы не спрячешь, меня раскусили, и повесть валялась аж до 1996 года, когда мне пришла в голову очередная безумная идея: снабдить пятидесятистраничный текст тремя сотнями страниц комментариев и объяснить, что это – юношеское сочинение будущего конформиста из народа, ныне одного из самых могущественных людей страны, вовремя излечившегося от неуместного писательского недуга. Комментировалась буквально каждая строчка, и всего комментариев было ровно 888. Не знаю, кстати, что означает это число в символах и мифах».

Продолжение следует…