Солнце всходит и заходит. Часть тридцать девятая

В «Золотом веке» наш герой напечатал, среди прочего, пьесу с актуальным сейчас заголовком (название не приводится по цензурным соображениям; как мы уже указывали, тогда свободы среди органов печати было поболее – в части нецензурных выражений особенно; и все, что мы обозначаем отточием, публиковалось вполне открыто; уж не знаем, к добру или худу). Пьеса была написана еще в 1980-м, как раз тогда, когда «МетрОпольские» страсти не успели улечься. Это хорошо видно по тексту – автор бьет по советской действительности наотмашь, не щадя, не задумываясь в выражениях. О многом говорит уже список действующих лиц.

КОЛОПЁСИН, жених, 50 лет.

КПКС, его папаша, 70 лет.

ДЯДЯ СЕРЕЖА, милиционер в штатском, сверстник папаши. Высокий, худой, с усами и со значком, купленном в табачном киоске за 57 коп. (примечание автора: всякое сходство дяди Сережи с реальным лицом автор отвергает, потому что боится дядю Сережу).

НАТАШКА ШВАРЦ, еврейка.

КОВЕР: наркоманки, падшие женщины, пьяницы, меньшинства, фарца и любительницы искусства – всё то, что мешает жить нашему обществу, что исчезнет, лишь коснутся лучи грядущего рассвета.

АВТОР

МУЗА

ДЕЙСТВИЕ ПРОИСХОДИТ НИГДЕ

В «дяде Сереже» при желании можно разглядеть Сергея Михалкова – впрочем, это не так и важно. Просто некий «функционер», человек «оттуда». Как и Коммунистический Папаша, Который Строил (КПКС).

Злая пьеса шаржирует и советскую, так сказать, действительность, но проходится и по классике – Колопесин это практически Подколесин, а действие произведения отсылает к гоголевской «Женитьбе». Впрочем, задевается, и весьма ощутимо, диссидентская вера в «блаженную Америку» (за это тут «отвечает» Наташка Шварц, «какой надо» национальности). Вот уж где и соц-арт, и «запрещенные» героини – в общем, кромешный абсурд советской и антисоветской  действительности. Да и вообще, тутти-фрутти, приемы и действия, демонстрирующие, как на этом свете грустно жить!

Мы видим все те же мотивы рассказов Евгения Попова 70-х годов – и хороводы, и горячие объяснения, и фольклор как «побочная линия» (тут фольклор городской, практически блатной шансон плюс «дворовые» переделки официозных песен). Там и автор появляется. Но в пьесе все это заявлено прямее, декларативнее, не так «художественно» как в рассказах. Ну так на то и театр – площадная подача, способная то, что нужно довести до публики (а тут, конечно, речь идет о площадном, чуть ли не кукольном, а-ля Петрушка, действии). Кстати, Америка взрывается на нейтронной бомбе, которую изобрел русский умелец Ерофеев… Пьеса эта никогда не ставилась, да и не публиковалась, кроме как в журнале.

Ну а журнал «Золотой век», стартовавший в 1991 годы, прожил ровно десятилетие. Последние годы 90-х выходил с трудом, и прекратил свое существование в 2001-м. Кончился запал. Точнее – кончилась сама эпоха. Напоследок в Манеже был представлен как всегда превосходно оформленный и изданный том "Золотой век. Избранное".

Можно спорить об «исторической значимости» «Золотого века». Однако это было яркое, боевое, ироничное издание – совсем как проза нашего героя.

Что касается пьесы, то она среди прочего иллюстрирует размышления нашего героя, волновавшие его всегда больше рассуждений о поэтике – о том, как и в какой мере в разные эпохи, разным языком говорить правду. Или не говорить ее вовсе? Может, и правильнее не лезть на рожон (та же пьеса не могла бы быть напечатана НИКОГДА, разве что в годы неоднозначной свободы 90-х)? Вечные темы, между прочим.

Говорит Евгений Попов

Мой друг Роман Солнцев, глядя на мои новые дела, как-то сказал мне, придя в глубокую задумчивость:

– Черт! Может, так и надо было раньше делать, как ты? Писать, как хочешь, писать правду, а то ведь я половину своего сейчас перепечатать не смогу. А ПЕРЕДЕЛЫВАТЬ, как ЭТИ, опять подлизываться, тоже не хочу.

Я не помню, что тогда ему ответил. А сейчас скажу, что правду я не писал. Во-первых, а может, во-вторых, я не знаю и никогда не узнаю, что это такое правда. У Солженицына она была одна, у Брежнева – другая, у Сахарова – третья, у Черчилля – четвертая. Ну, а во-вторых, а возможно и во-первых, я вовсе не хотел за эту правду сидеть в тюрьме, ехать в эмиграцию или «превозмогая отвращенье» становиться партийным. И сейчас не хочу, когда этих партий, даже официальных, несколько штук. Не случайно же, не ради красного словца, а по делу я неоднократно заявлял, что не занимаюсь, более того – не хочу и не буду заниматься политикой. Да и поздно мне уже менять установки в мои 74 года! Не хочу я «пасти народы» и исправлять человечество, которое неисправимо. С этим и связана моя писательская «стратегия», если мой «модус вивенди» можно определить таким противным политическим словом. Дело в том, что я, сочиняя прозу, не пёр финкой на паровоз, а остерегался и других остерегал. Вот возьмите финал моего рассказа «Самолет на Кёльн» – мелкий начальник сидит под портретом Вождя и решает сложную производственную задачу: через полчаса ему выпить налитый стакан водки или немедленно. Всем читателям было понятно, что портрет Вождя у нас в стране был тогда один, но слова «Ленин» в тексте не было, а стало быть и не было оснований воткнуть мне статью 190-1 УК РСФСР «Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй», срок до 3-х лет. Не говоря уже о статье 70 того же кодекса «Антисоветская агитация и пропаганда», до 7-ми лет лагерей и 5 «по рогам» (ссылка). Как пел в своей песне «Мы живем в ожидании вишен» мой друг, бард Евгений Бачурин «Пускай нас осудят потом». Ни ему, ни мне, ни многим другим не пришлось в новые времена выковыривать из своего текста советские слова и вставлять антисоветские.

ГЛАВА XVI. ГЛАВНЫЕ РОМАНЫ ДЕВЯНОСТЫХ

Когда же придет настоящий день?

Роман «Накануне накануне» Евгений Попов писал в писательском доме творчества в Коктебеле, вспоминая прошлый год, когда (мы об этом рассказывали) хорошо провел время на писательской стипендии на вилле Вальберта. Там – не писалось, здесь – пошло. Именно на вилле и будет происходить действие новой вещи, которой суждено стать предметом первого, пожалуй, раздора автора и правящей тогда бал «перестроечной» литературной тусовки. Писалось – хорошо, весь немаленький текст был закончен за 20 дней.

Наш герой вспоминает, как вкусны были в то лето виноградные улитки, которых он собирал и ел, можно сказать, без отрыва от творческого процесса. Как увлеченно работалось, несмотря на развал в стране, на тотальное воровство (однажды вор забрался к нему в номер по ошибке в самый разгар трудового процесса, но был устрашен мощным рыком нашего героя).

Евгений Попов называет «Накануне накануне» своей любимой вещью. Полагаем, тут есть желание защитить роман, в свое время принятый (не читателями!) с настороженностью и не очень понятый до сегодняшнего дня. Общее мнение было и остается таким – «это нетипичный Попов». «Это эксперимент, и не факт, что удачный».

Однако если смотреть непредвзято, мы видим десятки силовых линий, соединяющих «Накануне накануне» с ранними, да и с поздними вещами Попова. Ну мало ли, что действие происходит не в среде обитателей города К. на реке Е. (хотя он там упоминается) или московских и подмосковных интеллигентов (две любимых «площадки» нашего героя). И что замахивается автор в открытую на решение мировых вопросов – будто и раньше о чем-то другом речь шла? Может быть, дело все же в том, что выведены здесь новые типы – диссидентствующей полубогемы, политических авантюристов демократической окраски? Что пресловутый «еврейский вопрос», так обсуждаемый на кухне, и словно не существующий в легальном дискурсе, здесь затронут весьма ехидно (как и все остальное, тут наш герой себе верен)?

Не было ли в этой настороженности, вообще, скрытого предложения автору сидеть мысленно в своем городе К. и не браться за то, чтобы «рассудить Европу», мол, не по чину?

Как бы то ни было, эти «партийные» резоны остались в прошлом, и перед нами веселая, озорная, мы бы сказали, даже разнузданная вещь, ничуть не потерявшая своего значения за почти 30 лет со времени написания. А в последнее время это значение еще и нарастившая – благодаря «новому диссидентству», выглядящему как пародия на то, классическое – которое в «Накануне...» тоже показано в пародийном ключе…

Итак, перед нами классическая постмодернистская вещь, написанная между строк тургеневского «Накануне». Сравним начало книг.

Иван Тургенев:

«В тени высокой липы, на берегу Москвы-реки, недалеко от Кунцева, в один из самых жарких летних дней 1853 года лежали на траве два молодых человека. Один, на вид лет двадцати трех, высокого роста, черномазый, с острым и немного кривым носом, высоким лбом и сдержанною улыбкой на широких губах, лежал на спине и задумчиво глядел вдаль, слегка прищурив свои небольшие серые глазки; другой лежал на груди, подперев обеими руками кудрявую белокурую голову, и тоже глядел куда-то вдаль. Он был тремя годами старше своего товарища, но казался гораздо моложе; усы его едва пробились и на подбородке вился легкий пух. Было что-то детски-миловидное, что-то привлекательно изящное в мелких чертах его свежего, круглого лица, в его сладких карих глазах, красивых выпуклых губках и белых ручках...

Звали его Андреем Петровичем Берсеневым; его товарищ, белокурый молодой человек, прозывался Шубиным, Павлом Яковлевичем.

– Отчего ты не лежишь, как я, на груди? – начал Шубин. – Так гораздо лучше. Особенно когда поднимешь ноги и стучишь каблуками дружку о дружку – вот так. Трава под носом: надоест глазеть на пейзаж – смотри на какую-нибудь пузатую козявку, как она ползет по былинке, или на муравья, как он суетится. Право, так лучше…..Что ж ты молчишь? А? – Что? – проговорил, встрепенувшись, Берсенев. – Что! – повторил Шубин. – Твой друг излагает перед тобою глубокие мысли, а ты его не слушаешь.

Евгений Попов:

«В тени развесистой липы, на берегу Штарнбергерзее, недалеко от Мюнхена, в один из самых жарких дней неизвестно какого года лежали на траве два не совсем молодых человека.

Один, пролетарского на вид происхождения, облагороженного хорошим питанием, славно скроенный, хорошо сбитый, с едва заметно выпирающим пузцом и громадным родимым пятном во всю щеку, лежал на спине со сдержанной улыбкой на пухлых губах и задумчиво глядел в светлую даль, слегка прищурив свои выпуклые глазки. Другой по сравнению с ним казался совсем дедушкой, похожим на хорька, и никто бы не подумал, глядя на его лысую голову и лицо, украшенное рыжеватой бородкой, что это тоже нормальный человек. Он лежал в неловкой позе эмбриона, и это, очевидно, нравилось ему, отчего на лице его блуждала добрая идиотическая улыбка, а лоб был испещрен морщинами нелегкой мысли. Звали его Владимиром Лукичом, а товарищ его, откормленный пролетарий, носил гордое имя Михаила Сидоровича.

– Отчего ты не глядишь, как я, в светлую даль? – начал Михаил Сидорович. – Так гораздо лучше: укрепляет зрение, оптимизм, потенцию.

– Уже глядел, – угрюмо отозвался Владимир Лукич. – И не нахожу в этом чего-либо чересчур хорошего.

– Эх ты, шакал, – брякнул Михаил Сидорович и пригнул голову в ожидании словесного или физического удара по голове.

Но удара не последовало, и он, одобренный таким несомненным успехом своей фразы, зачастил:

– А ты – страшный, страшный, Володька, не приведи господь спорить с тобой.

– Вот то-то же, – снисходительно отозвался Лукич, и приятели вновь надолго замолчали, пока одного из них, а именно Мишу, не укусила кровососущая муха.

– Нецензурный случай! – добродушно выругался этот добряк и баловень женщин, обратив к приятелю свое чуть капризное лицо, но тот, оказывается, уже давно говорил совершенно на другую тему, чем мухи.

– Любовь – это великое слово, великое чувство. Особенно первая любовь. Кто испытал первую любовь, тому трудно забыть ее, она возбуждает в нас такие же странные чувства, как окружающая природа, социум, борьба классов, полов.

– Да ты, брат, я вижу, умница, философ, не зря окончил Казанский университет, – рассмеялся Михаил Сидорович, но тут же посерьезнел и добавил: – Ты совершенно прав, Володя, любовь, жизнь, смерть – вот те три кита, на которых держится человечество.

– Но любовь выше всего, – упрямо продолжал Владимир Лукич. – Поверь мне, Миша, ведь я знаю, что говорю. Ты знаешь, я был участником и демиургом таких кровавых событий, что меня требуется вечно жарить в аду на сковородке, и вот я, грешник, говорю тебе – любовь, мечта».

Мы помним, что у Евгения Попова зачин и концовка имеют зачастую решающее значение для понимания сути произведения. Зачины во многих его вещах фольклорны – но дело в том, что Тургенев, как и любой классик, в современном перенасыщенном смыслами культурном пространстве, это тот же самый фольклор. И «вышивать по канве» классического романа – то же самое, что населять фольклорными персонажами современный мир, или отправлять современных героев в мир фольклорных сущностей… Так что и здесь Евгений Попов остается верен своему методу. Тем более, что к Тургеневу он особого пиетета не питал, именно этот классик существовал для него, что называется, как данность.

Продолжение следует…