Солнце всходит и заходит. Часть тридцать седьмая

Странное тогда было время. Дорогой Леонид Ильич Брежнев уже помер, а болезный К.У.ЧЕР, Константин Устинович Черненко, еще нет. Страной правил поэт и по совместительству гэбэшник Ю.В. Андропов. Как сейчас помню: включил я 8 февраля 1983 года упомянутые «голоса» и через глушилку услышал, что в Москве арестован художник-нонконформист Вячеслав Сысоев. Погоревал за незнакомого человека, которого замели красные... Четыре (!) года он успешно скрывался от "искусствоведов в штатском" на чужой подмосковной даче, а вовсе не в Сибири или Китае, как гласила народная молва.

…А выпустили Сысоева «на свободу с чистой совестью» лишь через два года, когда он полностью отбыл назначенное ему по статье 228 сурового УК РСФСР наказание за якобы «порнографию», каковой были объявлены с высочайшего повеления КГБ его ядовитые рисунки.

Тогда-то я и познакомился лично с легендарным Сысоевым, который в миру имел статус "рабочий детского сада", а через год, восстановленный в родном Горкоме Графиков, тут же был из этого Горкома исключен – в этот раз за "хулиганство", выразившееся в том, что он сильно обложил словами, популярными в Исправительно-Трудовом Учреждении 42/12, Архангельская область, Холмогоры, где сорокашестилетний художник сидел, как Ломоносов, среди малолетней шпаны, какую-то бабу из управления культуры, которая вознамерилась снять с выставки его работы, не поняв тонких намеков тогдашнего Генерального Секретаря КПСС на такие толстые обстоятельства, что прежней безмятежной жизни коммунистов пришел капут. Сысоев к тому времени имел бешеную международную популярность. Власти, пока он сидел, добились совершенно противоположного результата: арестованного ни за что художника взяла под защиту не только абстрактная "мировая общественность", но и конкретные столпы искусства ХХ века – Ив Монтан, Ингмар Бергман, к примеру, новые эмигранты Василий Аксенов, и Владимир Войнович и даже престарелый датский коммунист Херлуф Бидструп, автор многочисленных "антикапиталистических" карикатур, некогда чрезвычайно популярных в Советском Союзе. Был создан "комитет Сысоева", куда дали согласие войти русские, американские, французские и немецкие художники, писатели и общественные деятели. Во Франции вышла роскошная монография, посвященная художнику, о нем трубили "радиоголоса", писали западные журналисты, польская "солидарность" выпустила на желтой газетной бумаге его альбом, названный сталинской фразой "жить стало лучше, жить стало веселее", прошли выставки его работ – в том числе и подпольная, в Москве, на квартире патриарха андерграунда поэта Генриха Сапгира, под окнами советского посольства в Париже бушевали демонстранты, в издательстве "третья волна" вышла мемуарная проза Сысоева с характерным названием "Ходите тихо, говорите тихо".

Наш герой считает Сысоева настоящим соавтором «текстовского» издания. В творчестве художника иллюстрации к «Душе патриота» стоят особянком. Это действительно очень смешные, при этом умные и великолепно исполненные работы, объединенные не только текстом произведения, но и стилистикой, и внутренней логикой. Так же, как герои романа – это не Евгений Попов и Д.А. Пригов (стихотворения которого, кстати, тоже включены в издание), а персонажи, их графические воплощения, чем-то на фотопортреты похожи, а в чем-то они иные, типизирующие. Образ российского интеллигента из андерграунда должен быть представлен именно так. Мы думаем, иллюстрации Сысоева к «Душе патриота» – это своего рода графический роман о времени начала 80-х. Роман, где реальное причудливо пересекается с фантасмагоричным, образуя прочную художественную ткань. И уж точно «роман» Сысоева куда поглубже, чем легендарные американские сборники комиксов. Кстати, нарисовав Попова и Пригова, себя самого художник рисовать не стал. Вклеил два фото, фас и профиль, как это практикуется в некоторых учреждениях, с которыми Сысоев был так хорошо знаком…

Вячеслав Сысоев последние годы жил в Берлине, где продолжал рисовать (углубляясь в общечеловеческие проблемы и пороки, осваивая новые техники). И где, увы, повторилось нечто подобное тому, что было с его работами много лет назад. Конечно, в мягком, фарсовом, отнюдь не трагичном виде, но тем не менее… Такой характерный штрих к эпохе «благословенных 90-х».

Вот как об этом пишет наш герой: «В берлинском "Русском доме", принадлежащем нашему родному демократическому правительству когда-то была устроена его выставка, где опять же случился скандал. Некто, "присматривающий", велел снять три его новые работы, сочтя, что они посягают на светлый облик тогдашнего президента Ельцина. "Да это, знаете ли... это... карикатурист, художник... он, это, знаете ли, при коммунистах два года за свои рисунки просидел", – хлопотали устроители.

"Мало дали", – услышали они тихий ответ».

Впрочем, и сам Сысоев не стеснялся в выражениях. Вот что он ответил в интервью 2002 года на извечный вопрос, что он находит в жизни смешным: «Помилуйте, что может быть смешным в этой жизни? Смешно наблюдать за политиками на экране телевизора – как они тужатся выглядеть значительными, умными, проницательными. Смешно смотреть на бывшего "нонконформиста", который никогда не страдал, а теперь, сидя перед телекамерой в шелковом халате в мастерской, набитой антиквариатом, разглагольствует о том, как его преследовала советская власть, о том, как ему завидуют другие художники, живущие на Западе...».

Сысоев умер в 2006 году. Похоронен в Берлине, недалеко от Марлен Дитрих…

Слава Богу, что жив другой прекрасный художник-соавтор Евгения Попова, Сергей Семенов (оформивший, как мы помним, «Прекрасность жизни» и «Самолет на Кельн»). Вспомним тут кстати и о нем.

Говорит Евгений Попов

Художник Семенов жив-здоров, его мастерская расположена в Чистом переулке напротив резиденции Патриарха. Мы с ним в самом начале 80-х купили развалившуюся избу на озере Волго, что около Селигера, сами восстановили ее, покрыли крышу толем, завели лодку, рыбацкое хозяйство, электроточило. Но все это пришлось бросить в середине 80-х, чтобы подобру-поздорову скорей унести оттуда ноги. Капитализм пожаловал в Россию, а к нам – бандиты. Сейчас там, на этом месте – виллы, скоростные катера и водные лыжи. Семенов уникальный художник. Недаром Зураб Церетели, который что-что, а дело знает, пригласил его в действительные члены Академии художеств. Семенов бодр, но беден. Случится вам быть в Чистом переулке, не поленитесь зайти к нему и купить какую-нибудь картину. Прекрасное будет денежное вложение, клянусь!

ГЛАВА XХ. КАК ПИСАТЬ, КОГДА ВСЁ РАЗРЕШЕНО

Постмодернист, анархист, хулиган

Ближе к середине 90-х стало совершенно очевидно, что так называемая «вторая», иди «альтернативная» культура как нечто цельное не существует. Да и не существовала по сути никогда. Вытесненные с официального культурного поля деятели искусств были вынуждены каким-то образом сплачиваться, общаться, иной раз и дружить – но как только исчезла вытесняющая-притесняющая сила государства, каждый из них пошел своей дорогой. По крайне мере, каждый, кто сумел «отстроиться» от ряда, в который поместила его, казалось бы, сама судьба и эпоха. В этом ряду, в этой обойме уютно; но удастся ли отсидеться в ней? Увы – нет.

Да и то сказать – многого самого разного было и в среде «второй культуры», «андерграунда». Как мы писали раньше, были тут и свои генералы, была тут и своя халтура. Как верно замечает исследователь А.Н. Федулов, «Неподцензурная литература позволяла авторам, чьи произведения по тем или иным причинам не могли быть опубликованы в официальной советской печати, сделать свои сочинения доступными для определённого круга читателей, что являлось неоспоримым достоинством самиздата. Однако как специфика самиздатовской деятельности, так и воззрения самих участников неофициального культурного процесса зачастую приводили к тому, что отбор производился не по принципу литературности произведения, а в угоду сиюминутным конъюнктурным соображениям – в пользу текстов, затрагивавших социальную проблематику».

Вот и наш герой, отрицая свою глубинную идентичность с новым официозом (группой «Апрель»), в начале 90-х решительно отказывается от зачисления в ряды «второй культуры» как некоего цельного образования. Тем более, что всякое «зачисление в ряды» подразумевает утрату некоей «особенности», уникальной индивидуальности. Вот как в 90-х Марк Липовецкий выстраивает уж чересчур, на наш взгляд, «широкое полотно», куда помещает, кажется, всех и вся: «озарения одиноких постмодернистов 60-х годов в 80-е годы становятся “общими местами” ментальности целой литературной генерации, “задержанного поколения", “поколения дворников и сторожей”, “тридцатилетних”, а точнее, младших “семидесятников” (старшие – “поколение сорокалетних”). В прозе эта генерация была представлена Татьяной Толстой и Вячеславом Пьецухом, Евгением Поповым и Виктором Ерофеевым, Валерией Нарбиковой и Александром Иванченко; позднее появились публикации других прозаиков близкой культурно-эстетической ориентации: Владимира Сорокина, Анатолия Гаврилова, Михаила Берга, Зуфара Гареева, Дмитрия Галковского, Владимира Шарова, Ирины Полянской, Татьяны Щербины, Виктора Пелевина, Алексея Слаповского, Анатолия Королева и многих других».

В интервью журналу «Золотой век» (об этом уникальном издании речь пойдет ниже), Евгений Попов говорит, в частности: «Я себя не отношу ни к какому направлению. Я не против этих градаций, пускай люди или развлекаются, или живут – нужно чем-то им заниматься. Когда это сделано талантливо, я смотрю на это как на некую литературную игру, но я всерьез этого не воспринимаю и имею тому массу доказательств. Ну что такое «вторая культура»? Это, извините за штамп, как осетрина второй свежести. Но я не буду кривляться. Я понимаю предмет разговора, но не вижу здесь четкой градации. Для меня приятна всякая талантливо написанная вещь, первой культуры, второй, третьей или четвертой – не имеет значения. Если есть такая градация, пусть существует, хотя часто людей искусственно притягивают друг к другу. Это все советские привычки – уравнительно-распредлительная система. Как покойный Георгий Мокеевич Марков, начальник Союза писателей СССР, говорил в докладах: наши писатели, и перечислял обоймы. Так и здесь составляют обойму. Я попал в такую: Пьецух, Толстая, Попов. Я уважаю этих писателей, но тут нет ничего общего. Мне, например, интересно все, что пишет Пригов, но я не могу сказать, что мы составляем с ним какое-то направление. Мне, повторяю, интересно все, что талантливо написано».

Действительно, в 90-е годы стало появляться много работ, пытающихся как-то упорядочить и проанализировать современную литературную ситуацию, выявить в ней какие-то тенденции и группы. Наш герой занял тут место среди «русских постмодернистов». Не сказать, чтобы ему, с его характером, который любит «выламываться» из всех рамок и направлений это особенно нравилось.

Вот, например, что написано про постмодернизм Евгения Попова в классическом учебнике «Русская постмодернистская проза» И.С. Скоропановой, впервые вышедшем в конце 90-х (здесь анализируется «Душа Патриота», даются интерпретации С.И. Чупринина и В. Курицына): «Текст у Попова – видимая часть многозначного смыслового айсберга, и по этой видимой части угадывается весь айсберг. Автор-персонаж в повести – точно такая же видимая часть самого писателя и видимая в том ракурсе, в каком он сам этого пожелал. Если сравнить автора-персонажа Попова с автором-персонажем Вен. Ерофеева, то можно сказать, что у первого автор-персонаж лишь притворяется "пристукнутым", в то время как у второго является "юродивым". И если в "Душе патриота..." есть и другие такие "пристукнутые", то в поэме "Москва – Петушки" "юродивый" (в глазах других) Веничка – единственный. Относительный оптимизм первого питается силой духовного содружества, трагическое мироощущение второго – абсолютным одиночеством. За тринадцать лет, разделяющих время написания книг Попова и Вен. Ерофеева, "протрезвление" перестало быть единичным, и "Душа патриота..." – не только ерничание над извращенными формами существования, но и постмодернистский гимн братству инакомыслящих, творцам неофициальной культуры, блуждающим звездам отечественного андерграунда.

У Попова и других писателей-постмодернистов код "лирической прозы" оказывается перекодированным в пародийно-ироническом духе, лирическое "я" сменяет авторская маска. Она защищает, страхует от "коммуникационного провала", открывает новые возможности для лирического самовыражения.

На примере Попова видно, что лирический постмодернизм постепенно "просветляется", начинает рефлексировать по поводу самого себя».

Очевидно, что дальнейшее развитие и литературного направления, называемого постмодернизмом, и творчества Евгения Попова опровергают некоторые обозначенные здесь тенденции – с другой стороны, действительно, растет рефлексия по поводу собственных текстов, что особенно отчетливо проявился уже в 2000-х годах.

Более точными представляются наблюдения Марка Липовецкого, все-таки сужающие круг имен, куда логично отнести Евгения Попова: «И Комар с Меламидом, и Кабаков, и Пригов, и Рубинштейн, и Сорокин, и Попов, и многие другие авторы, близкие к этому течению – принадлежат к поколению, психологически и культурно сформировавшемуся после поражения оттепели – в атмосфере тотальной делегитимации соцреалистического дискурса. Поэтому для них соцреализм не является объектом опровержения, как у шестидесятников: они с самого начала, еще до момента творчества, воспринимают соцреализм не только в его прямом легитимном, значении как эстетический код “идеологии у власти”, но и в его делегитимизированном обличье – как особого рода мир абсурда".

Различие между шестидесятниками и следующим поколением творцов показано здесь справедливо – действительно, то, что для первых было процессом окончательного разрушения изначально приемлемого социалистического (и соцреалистического в том числе) канона, для вторых стало фактом жизни, с которого они начали ее осмысление. Однако такое представление верно скорее в отношении ранних вещей Евгения Попова. Уже в описываемое время, начало-середину 90-х, он задумывается о новых идеях для своих текстов. Соцреализм, социализм вообще – вчерашний день. Нынешний тоже особой симпатии не вызывает, и почтения к нему наш герой высказывать не намерен.

В рассказе «Виртуальная реальность», кстати, достается и пресловутому постмодернизму, поданному как вполне пародийное явление.

«Постмодернист сказал:

– И в это чудное мгновенье,

Когда явиться будешь ты.

Я чувствую ночное жженье,

Как гений чистой красоты.

Коим, собственно, я и являюсь,

Отчего и срать с вами на одном гектаре не собираюсь.

Как говорил Деррида:

И на хитрую гайку найдется узда.

А ему отвечал Ролан Барт:

Дискурс есть симультанный талант.

Широка страна родная, так сказать.

Дядя Федор не велел ее сужать.

Публика, было, возбужденно задвигалась, но поэт уже смешался с толпой. Публике, впрочем, было уже совсем не до него. Публике больше нет дела до поэтов. Публике есть дело только до дела. Дайте публике дело, и она опять перевернет мир».

Тут и постмодернистские иконы, и пресловутый соц-арт, и новейшая на то время «протестантская этика капитализма». И все, как видим, подано без малейшего почтения.

Таким образом, привязывать нашего героя к определенному времени жизни страны, пусть это и эпоха, сформировавшая его и его поколения нашего героя не стоит. Очевидно вместе с тем, что в 90-е перед ним, как и людьми его поколения (поколение – это сравнительно объективно, хотя, естественно, объединять сопоколенников в какие-либо обоймы недопустимо) вставал вопрос: что дальше? Выстроенная в напряженном осмыслении и сопротивлении враждебной среды поэтика, как тяжелая турбина, грозила вращаться вхолостую. (Мы видели нечто подобное и в кинематографе – фильмы 90-х, снятые признанными мастерами советского периода на голову ниже их ранних картин).

Как мы увидим, наш герой сумел найти новые пути. Десять лет спустя его старший друг Василий Аксенов напишет: «Евг. Попов принадлежит к определенному числу тех писателей, что постоянно создают неожиданные книги».

Ну а как назвать его... называли и самым веселым анархистом современной российской словесности. Когда-то – литературным хулиганом. В 90-х вот постмодернистом… Да лишь бы писать не мешали.

Продолжение следует…