Солнце всходит и заходит. Часть тридцать пятая

Глава XIV НА ВОЛЬНЫХ ХЛЕБАХ

Новый дом

В начале 90-х наш герой ушел на вольные хлеба. Покинул Худфонд, о котором до сих пор вспоминает не без удовольствия. Да его еще и отпускать не хотели: «Я сказал, что последнее время ничего не делаю, уехал в Германию на два месяца и мне стыдно. «Что мы тебя не прокормим, что ли? – возразил парторг Юрий Дорошевский».

Между прочим – тот человек, который, когда гэбэшники в послеметрОпольский период велели ему написать на нашего героя характеристику, подал им нечто вроде такого сочинения: «Попов Е.А. работает в системе Худфонда С 197… года, план выполняет в среднем на 140%, друзей на работе не имеет».

– Вы, может, думаете, что мы ему хотим орден дать? – ехидно спросил его гэбэшник.

– Я коммунист! – раскричался Дорошевский. – И мне партийная совесть не велит говорить то, что я не знаю. А что я знаю, то и написал. – А если он, как вы говорите, несмотря на свой скромный вид, привлек в антисоветский альманах Ахмадулину и Высоцкого, то пусть с ним в Союзе писателей разбираются…

– Юра, ты зачем им так отвечал? – спросил наш герой, когда гэбэшник уже покинул их веселое заведение, а они с Дорошевским вновь принялись за портвейн. Ответ, что называется, достоин быть занесен в анналы:

«– А кто тебя знает, вдруг ты тоже прославишься как Высоцкий, а я тогда окажусь стукач. Мне это надо?»

Резонно. Парторг Дорошевский, как вспоминает наш герой, был историком по образованию, даже работал когда-то в Дмитровском краеведческом музее, но ему больше нравилось играть на саксофоне в кабаке, что он и делал каждый вечер в свободное от работы время. Вот коммунист так коммунист!

А директором в Худфонде был тоже по-своему замечательный человек, только немножко нервный. Он до того, как его бросили на искусство, был заместителем директора универмага «Москва» и рассказывал, как на модных тогда китайских рубашках «Дружба» можно за день заработать тысячу рублей. Когда ему велели прийти в райком партии вместе с нашим героем, он горячо возразил: «Нет, товарищи, если это враг, он вам ничего правдивого не скажет. А я ему, как отец родной, уж у меня не отвертишься. Уж я сумею к нему ключик подобрать».

Как вспоминает наш герой, «первым делом он попросил у меня почитать альманах «МетрОполь». Я сказал, что альманаха у меня нет. Он страшно обиделся.

– Правильно они мне сказали, что ты под простачка работаешь. Дескать, попробуй спроси у него альманах, он тут же тебе ответит, что его у него нет. Ладно, не хочешь, иди отсюда. Что ты за человек такой нечестный? Или ты мне не веришь? Думаешь, что я тебя этим козлам сдам?

– Нету, но я постараюсь найти, – сказал я.

С тех пор жизнь моя несколько осложнилась. После чтения «МетрОполя» он заявил мне, что его авторы ничего не знают о жизни. «Неужели ты не понимаешь, что живешь в фашистском государстве, и они, если захотят, тебя, как горчицу размажут? – кричал он. И тут же попросил меня достать ему модную тогда книгу «Тайная история сталинских преступлений» перебежчика Александра Орлова. Этой книгой он тоже остался недоволен. «Половина вранья, – резюмировал он. – Да и сам Орлов чекист сраный, а они правду никогда не напишут».

С тех пор я стал для него регулярным поставщиком САМ и ТАМиздата. Я редко появлялся на работе, но, когда приходил, он увлекал меня в свой кабинет, запирал дверь на ключ и начинал ругаться, что в этих книгах «всё неточно». Боюсь, что меня с ним одно время принимали за «сладкую парочку», хотя такие понятия появились чуть позже. Он противопоставлял книгам жизнь.

– Вот у нас тут один человек отсидел, вышел и попросился на работу, – рассказывал он. – Мы ему поверили, поставили торговать овощами с лотка. Месяц человек работает, второй, а на третий у него, видите ли, всю выручку украли. Позвали разбираться меня. Я вижу по глазам, что человек не искренен, и велел поместить его в морозильник, чтобы хорошенько подумал. Вот он час сидит – ничего. Два, три – ничего, а на четвертый час признался в хищении.

– Ну и что вы с ним сделали? Убили? – спросил я.

– Ну зачем такая глупость! – огорчился он. – Каждый человек может в жизни ошибиться. Конечно, строго наказали, и он потом вел себя безукоризненно. А сейчас вообще поднялся. Дошел до должности директора «Гастронома» на Плющихе».

Все это осталось позади – и работа, и сами советские реалии. Скоро и Худфонд в прежнем своем виде перестанет существовать. Вот что сообщает справочник: «В 1990 году ХФ СССР (РСФСР) был преобразован в ТПО «Художественный фонд МОСХ». В 1992 году прекратил своё существование в связи с ликвидацией Союза художников СССР и распадом СССР (приказ ликвидационной комиссии Союза художников СССР № 3 от 27 апреля 1992 года)».

Ирония в том, что наш герой, восстановленный в 1988 году в Союзе Советских писателей, в начале 90-х стал непосредственным свидетелем распада этой мощнейшей некогда организации.

Да, он стал профессиональным писателем – но в одночасье профессиональные писатели стали просто никем. В Союзе писателей стаж считался до девяносто первого года, до распада СССР. Потом прекратился. До этого времени у нашего героя был стаж и в геологии, и в Художественном фонде, и в Союзе писателей (напомним, считался с 1962 года – то есть, почти 30 лет!). А это не шутки – а грядущая пенсия, вообще, социальное положение писателя, отличное от неопределенного (каково, например, оно сейчас).

Каждый выживал, как мог – благо в первой половине девяностых для нашего героя такой проблемы не существовало. Как мы писали, были и отечественные, и зарубежные издания, поездки по грантам, за счет принимающей стороны и т. п.

С группой коллег-писателей нашему герою и его другу Андрею Мальгину удалось превратить настоящую руину, «выбитую» у городских властей, в писательский дом нового поколения (это были 1992–1994 годы). Доставали деньги (заложив в том числе свое прежнее жилье), нанимали бригады строителей сами. Наш герой уверен, что они удачно «проскочили» между жестким государственным управлением и криминализацией риэлторского рынка. В компанию пытались попасть разные деятели искусств, уверенные в том, что здесь квартиры кому-то «дают» – и не верили, что тут квартиры «строят» сами для себя, за свои деньги. Что, конечно, было для нашего героя и его друзей и предметом гордости за свои силы, и поводом для беспокойства – вдруг не получится? Получилось! В итоге появился в начале Ленинградского проспекта уникальный дом-кооператив, где у нашего героя была просторная квартира на втором этаже (объединенные трех и однокомнатная). Как вспоминает наш герой, «В моём подъезде на втором этаже жил я, на третьем этаже жил Анатолий Приставкин, на четвёртом этаже – Белла Ахмадулина и Борис Мессерер, на пятом этаже – Сергей Каледин.

В другом подъезде на втором этаже – Виктор Славкин, Третий этаж – Андрей Битов, четвёртый этаж – Фазиль Искандер, пятый этаж – Андрей Мальгин. Вот такая коммуна была.

Мессерер сделал в подвале нашего подъезда крохотный бар за свой счёт. Мы там иногда собирались и выпивали».

Теперь, почти 30 лет спустя, в доме из «коммунаров» остался один Борис Мессерер, многих легендарных жильцов уже нет в живых, Мальгин после семейной трагедии с его погибшей дочерью уехал в Италию. Кто-то (как наш герой) квартиру разменял.

Появилась у него и дача – сначала непригодный для жизни участок, потом настоящий дачный уголок, самолично выстроенный в ставшем нынче модным месте (как пишет наш герой, «по рижскому направлению, около монастыря Анохино, к северу, северо-западу от города Москвы», где тогда царила «мерзость запустения»). Чтобы провести туда коммуникации пригодились писательские связи – газовикам написали юбилейную книжку, сына начальника «электриков», предварительно, НЕ НАРОЧНО, еще до всех «деловых взаимоотношений опубликовали в журнале «Золотой век» (кстати, он сочинил уникальную прозу, нечто вроде советского варианта «Пролетая над гнездом кукушки»!).

Тем временем страсти в окололитературных кругах кипели. На месте Союза советских писателей возникло множество группировок и групп. Занялись они уже борьбой не столько за символический капитал, как в начале перестройки, когда «почвенники» «рубились» с «западниками», сколько за вполне реальное имущество – в частности, Литфонд, который аккумулировал огромные по советским временам ценности, включая множество объектов недвижимости… Идеологическая борьба писательских сообществ как-то очень логична перешла в борьбу за собственность. Отголоски ее не утихают и 30 лет спустя.

Причем наш герой уже тогда утверждал, что Союз надо в том или ином виде оставить. Ведь это не просто Союз писателей, это, при необходимой коррекции, профсоюз писателей. А кому не нравится слово профсоюз, можно использовать другое слово – хотя бы и американизированный вариант, «трэд юнион».

«Ну хорошо, – говорит Евгений Попов уже сегодня: – развалили Союз писателей, но надо было Литфонд оставить. Не надо было выгонять оргсекретаря – Верченко. Гэбэшник он или не гэбэшник, но он бы не дал украсть ничего. А так – вдруг исчезла писательская поликлиника. Сначала её хотели акционировать, потом говорили, что писатели будут лечиться бесплатно, а остальные платно, но, в итоге, оказалось, непонятно кто её продал. Той поликлиники больше нет. Сейчас это поликлиника с тем же названием, но уже дорогущая, платная.

Продолжились бои в Литфонде, здесь уже, по моим наблюдениям, не было борьбы «красных», «белых» и «розовых», а были грандиозные сражения за оставшееся имущество.

Первым исчез дом творчества – "Малеевка". Его начал акционировать Сбербанк, но всё вдруг чудесным образом исчезло.

Внуково было уничтожено. Переделкино еще держится на каких-то птичьих правах, но много лет одна литфондовская компания судится с другой, сейчас вроде бы, победила «прогрессивная».

Такая вот «идеологическая борьба», где слово «идеология» чем дальше, тем чаще приходится ставить в кавычки. Писатели крепко вызубрили советский лозунг, он же руководство к действию «Кто не с нами, тот против нас», как вспоминает наш герой, «В 1990 году, на память об апрельском пленуме ЦК КПСС 1985 года, объявившем «перестройку», была создана передовая писательская организация в поддержку нового курса «Апрель», насчитывавшая около 600 передовых писателей, которой руководили коммунисты «с человеческим лицом»: Анатолий Приставкин, Юрий Черниченко, Михаил Шатров, Булат Окуджава и примкнувший к ним беспартийный Евтушенко. Меня, как пострадавшего от большевиков, тоже выбрали в руководство. Но я от этой чести отказался и когда ко мне на бурном общем собрании в Большом зале ЦДЛ повернулись сотни недоумевающих лиц с вопросом «Почему?», ответил, что еще не решил вступать ли мне в «Апрель» или нет. Когда меня вытолкали на сцену, чтобы я рассказал о том, как меня гнобили большевики, я ответил, что меня сложно заподозрить в большой любви к Союзу писателей, но разваливать его будет большой ошибкой.

Воцарилось нехорошее молчание. Потом я, конечно же, в «Апрель» вступил, ведь я тоже советский человек, «кто не с нами, тот против нас», куда мне было деваться от передовых, с разрешения начальства, писателей? Не идти же было к «красно-коричневым», как в те годы именовали «апрелевские» своих оппонентов.

Некий холодок нашего героя, терпеть не могущего всю жизнь присоединяться к побеждающему большинству, понятен. В конце концов, где были эти сотни демократов-активистов начала 90-х годов во время разгрома «МетрОполя», других идеологических кампаний?

Так что активным «апрелевцем» наш герой так и не стал, чем и вполне доволен. Отношение к происходящему в первой половине 90-х вполне адекватно отражено в «мемуарном очерке» – а вернее, вполне полноценном рассказе (издавался отдельно, вошел как часть главы в роман «Мастер Хаос») – «Культпоход в Кремль». Итак, нашего героя позвали пообщаться с самим Президентом России!

Встрече Ельцина с интеллигенцией в ноябре 1994 года предшествовало открытое письмо, которое подписал и наш герой.

(Не путать со знаменитым письмом 42-х 1993 года!). Речь в нем на этот раз шла, в частности и о том, чтобы мирно разрешить «чеченский вопрос», а также приструнить вновь распустившихся зюгановских коммунистов. Как в советское время поступали с «подписантами» – понятно. Но наступил разгул демократии, и интеллигенцию не отправили на Лубянку, а позвали в Кремль. И вот что из всего этого вышло.

«Пешком иду мимо "Националя", где рядом учился на Манежной в Геологоразведочном им. Орджоникидзе С., а теперь Церетели З. зверей и конусов понаставил там в аккурат напротив моих бывших окошек, на той самой площади, которая потом именовалась "60 лет Октября", того самого, естественно. Иду, естественно, в Спасские ворота, которые знаю, и которые всегда раньше показывали до телевизоров в кино "Новости дня" в качестве заставки. Пропуск показываю менту-гэбэшнику, не туда, говорит, идешь, дуй через какие-то другие ворота, название назвал, но я не помню… Стену обогнул, где вечный огонь Неизвестного солдата, вижу опять попадаю в непонятное, а времени уже восемь пятьдесят семь. Нехорошо опаздывать потному человеку. Наконец нашел какой-то лаз в кирпичной стене правее Мавзолея, где Лукич который год в одиночестве скучает. Сюда, говорят, гражданин, пожалуйста и честь мне отдают под козырек. Пушка-Царь, Колокол-Царь, Борис Николаевич, где ты? А вот – вход, ступени, стены желтые, а гэбухи-то, гэбухи – невидимо-видимо! Защитники теперь. Стало быть неокрепшей демократии, а вовсе не злодеев-коммуняк… И все молодые, в черных костюмах, строгие такие, поросята! Вы почему, говорят, опоздали?

Потому что транспорт, говорю, фигово ходит, отвечаю. Взглядом буравят, но сдерживаются по причине неокрепшей демократии. Уже началось, говорят. Борис Николаевич уже говорит. Так я зайду, хорошо? Как вы так зайдете, когда он уже говорит? А так и зайду, сяду сбоку и буду слушать, что он говорит. Да вы понимаете ли, что он УЖЕ говорит. Тогда – ну вас, сержусь, я тогда домой пошел, а то транспорт плохо ходит, а виноват в этом, видите ли, опять я. Так и скажу потом Борису Николаевичу – зачем тогда позвал, если сами же не пускают. Скандал? Тут старшой бежит, тоже в черном костюме, костюмы у всех хорошие, модные, наверное, я от моды совсем отстал. Не волнуйтесь, говорит, сейчас телевидение закончит снимать, возникнет пауза, и вы тогда войдете. А я и не волнуюсь, я ж обыватель, я думаю – скорей бы домой да пивка выпить.

Продолжение следует…