Солнце всходит и заходит. Часть тридцать вторая

В Париже мы жили у знакомых моего переводчика Жан-Жака Мари, которые, как и он сам, оказались троцкистами. Самым ценным в Париже было для меня знакомство с уникальной личностью, моим сверстником Ренэ Герра, который стал моим другом на всю жизнь. Ренэ, обладатель самого крупного в МИРЕ собрания эмигрантских книг, рукописей, картин был «белой вороной» среди французских славистов, настроенных большей частью прокоммунистически. А Ренэ воспитали в Ницце русские эмигранты-белогвардейцы, и он полюбил Россию навсегда. Многие годы был секретарем Бориса Зайцева, другом Юрия Анненкова, Ирины Одоевцевой, Галины Кузнецовой и с годами сам стал легендой. В его юные годы Ренэ выслали из СССР за то, что он передал письмо Бориса Зайцева Корнею Чуковскому, а сейчас он постоянно приезжает в Россию, читает лекции в столичных и провинциальных университетах, награжден орденом Дружбы народов. Гордится тем, что является здравомыслящим «зоологическим антисоветчиком». «Красные» и «розовые» французские слависты ненавидят его. А он – их.

Что-то я начал понимать, уже в Германии, Париже. Что не так-то прост и волшебен западный мир, как нам иногда казалось из-за «железного занавеса», и что вообще мир не черно-белый, а обладает всеми цветами спектра, что принц Гамлет не жил под большевиками, но у него тоже были проблемы.

На следующий год я побывал и в самой Америке. Объездил с лекциями и выступлениями множество университетов от Северо-Запада страны до Калифорнии. Встретил там друга и подельника по «Каталогу» Колю Климонтовича. Вместе с ним поехали в американскую глубинку к подельнику по «МетрОполю» Юзу Алешковскому. Пили вино. Я выступил и в его Мидлтаунском университете. Была весна 1990. Я рассказывал, что сейчас происходит в Москве. Что напечатали из некогда запрещенного, какие вечера, концерты проходят, как творческий народ себя чувствует. Потом я отвечал на вопросы.

– А почему вы ничего не говорите о том, что на 9-е мая назначены еврейские погромы? – спросил меня хорошо мне знакомый литературовед Михаил Эпштейн, некогда читавший лекцию обо мне, где сообщил, что мое отличие от Шукшина в том, что Шукшин писал о «чудаках», а я пишу о «мудаках».

– Да потому, дорогой Миша, что мне об этом еще не доложили. Вот вы тут всё знаете, а мне еще не доложили, – кротко ответствовал я.

Логика его вопроса была для меня вполне понятной. Именно в это время, как мне потом рассказали, он хлопотал о получении ГРИН-КАРТЫ, вида на жительство. То есть, чем хуже у НАС, тем лучше для ДЕЛА. С такой философией я и позже встречался и сейчас иногда встречаюсь. Но я на эту тему замолкаю. Каждый свободный человек выбирает себе жизнь сам. Миша светлая голова и очень талантливый человек, ныне заслуженный профессор университетов США и Англии. Гуд бай, Миша. – Си ю!»

Тут важно понимать, что страна, из которой уезжал наш герой все еще именовалась Советским Союзом. А значит, был вполне вероятный шанс из этой самой поездки не вернуться (не впустят), или не поехать снова (не выпустят). В общем, понимали это и те, кто советских приглашал… Путешествие заграницу по принципу «туда-обратно» было абсолютной перестроечной новинкой. Так длилось до середины 1991 года – до ГКЧП.

Говорит Евгений Попов

Еще, наверное, следует подчеркнуть, что во время поездки 1988-1989 Мюнхен-Париж я был свято уверен, что это эта третья после Чехословакии и Финляндии моя поездка «за бугор» будет скорей всего последней. Вся эта «свобода» закончится так же, как в Чехословакии в 1968 году, в Москву введут танки, а уж где ОНИ их возьмут – не знаю. Танков и коммунистов в СССР много. Поэтому я истратил все имеющиеся у меня деньги, купив дорогущий крохотный приемник «Сони», работавший в диапазоне от 11 метров, чтобы слушать «голоса», когда закончится вся эта ИХ «перестройка», телевизор с огромным экраном, видеомагнитофон, специальную доску, на которой можно было вести диалог, не опасаясь подслушки и т. д. и т. п. Неистраченную валюту тогда полагалось сдавать обратно во Внешэкономбанк, поэтому валюты этой у меня по возвращении на Белорусский вокзал столицы осталось ровно 20 пфеннигов. Евро тогда еще не придумали.

Глава XIII ГЕРОЙ НА ЗАПАДЕ И ВОСТОКЕ

Путч и вокруг

Итак, поездки на Запад постепенно стали некоей обыденностью (при том, что опасения не въехать, или потом не выехать, как мы писали в прошлой главе, оставались). Но ездить хотелось, в том числе и за новыми смыслами, и за ответом: что же будет дальше? Какой путь ожидает нашу страну, ее жителей после коммунистов (а то, что после – уже было более-менее понятно).

Если верить нашему герою, а вернее, все же писателю Евгению Попову, однажды в Германии с ним случился, натурально, инсайт – внутреннее озарение. Что характерно, это было озарение человека, находящегося в пограничном состоянии, что в прямом, что в переносном смысле. Тут – границы нескольких стран (включая призрак ГДР), границы времен, да и сам рассказчик в изрядном раздумье и беспокойстве – как советский человек, гражданин, умирающий на глазах державы. История приведена в позднейшем романе «Мастер Хаос».

«Эта нижеприведенная быль приключилась в самом начале конца перестройки, когда россияне и другие советские люди еще не расползлись по всему миру, как раки из произведений писателя Гоголя, и их поэтому все охотно приглашали, чтобы послушать всякие эти взволнованные свидетельства о том, как ветер перемен выдувает вонь и озонирует воздух в огромном треснувшем железобетонном лагерном бараке под названием СССР.

Не был исключением и я. Отпущенный еле тлевшей тогда советской властью на временную побывку в Германию, я был немедленно приглашен лично бундесканцлером ФРГ Гельмутом Колем на съезд его реакционной правящей партии CDU, известной у меня на родине под названием ХДС. Съезд вследствие все тех же перемен должен был состояться не в каком-нибудь там пивном Mюнхене или воздушном Кельне, а на новых немецких землях, в бывшем гэдээровском городе Франкфурт-на-Одере, расположенном непосредственно на границе Германии и Польши.

Где мне и предстояло сделать длинный доклад все о том же. Кроме того, мне предлагалось поучаствовать в дискуссии с красавицей-антисоветчицей Ангелой Меркель, которая в дальнейшем занимала какой-то важный пост в правительстве, а чем занимается сейчас, когда Коля заменили на социалиста, я решительно не знаю.

Поселенный в гэдээровской гостинице, которая своим облезлым видом, текущими в никуда унитазами, некогда проблеванными, но химически вычищенными "паласами" живо напомнила мне аналогичную восьмиэтажную гостиницу в бывшем городе Калинин (Тверь), я весь вечер готовился к докладу – волновался, курил, писал тезисы, а наутро вышел прогуляться, чтобы понять, где я все-таки нахожусь.

Пройдя по пустым рассветным улочкам древнего города, сильно пострадавшего во время прошлой (Второй) мировой войны, и обнаружив, что именно здесь, оказывается, родился и жил знаменитый драматург Клейст (о чем свидетельствовала мемориальная доска), я вдруг понял, что уже стою на границе: широкий мост через Одер манил меня прогуляться пешком в Польшу, что я немедленно и сделал, вовсе не задумываясь о последствиях своего легкомысленного поступка.

Было, повторяю, раннее утро. Немецкий солдат мною совершенно не заинтересовался, скрытый в будке с немецким нарисованным орлом, и вот я уже и в Польше, где на славянской окраине моста сидел небритый и, очевидно, польский гражданин, сходу предложивший мне купить у него по спекулятивной цене выцветший блок сигарет "Мальборо", от чего я, естественно, отказался и тут же зашагал обратно в Германию.

Однако на самой середине моста (тут начинаются странности) отчего-то остановился, почему-то вынул свою "краснокожую паспортину" с золотым тиснением "СССР" и зачем-то принялся все это внимательно разглядывать.

Все дальнейшее помню, как сейчас! Вот этот бетонный мост, где всякая дрянь, состоящая из прутьев, досок, автомобильных шин и песка намыла маленький островок вокруг мостового центрального "быка"... вот ветер веет, воет и свистит вокруг меня и подо мной, вдоль широкой мутной белесой слепящей польско-немецкой реки... вот восходит солнце, резче становятся тени, колеблется рябь, и я держу в руках свой паспорт, основной документ гражданина СССР, страны, которой больше нет.

СССР, значит... Ослабела, что ль, моя рука или еще что, но ветер вдруг вырвал мой документ, понес его над водами. Паспорт, раскрытый на всех страницах, взмыл вдруг в невидимом и неведомом турбулентном потоке и воспарил над мутной белесой слепящей бездной.

Ледяной ужас охватил все мое существо. И вовсе не потому, что я струсил грядущих объяснений с СОВЕТСКИМИ, которые скажут мне, что раз я потерял такую священную вещь, как советский паспорт, то никуда я до конца дней своих больше не поеду, как, кстати, никуда практически не ездил и до этой странной поездки. Чего бояться? Темные дни миновали, товарищи! Час, знаете ли, искупленья пробил... Но! Я вдруг живо представил другое: как меня, беспаспортного, гонит тычками обратно в Польшу проснувшийся немецкий солдат, а польский спекулянт оказывается не простым гражданином, и в Польшу меня тоже не пускают.

Я поселяюсь на мосту. Обживаю слабый остров, намытый дрянью. Варю суп в консервной банке. Устанавливаю дипломатические отношения сначала с Польшей и Германией, а потом и с любимой Россией. Обо мне пишут в газетах. Богатею. Строю вертикальный дом, где на первом этаже расположится оффшорный банк, а на втором – сами знаете что. Помогаю родной сторонушке с ее "неокрепшей демократией". И так далее...

Ветер трепал меня, крутил, забивал воздухом легкие, и со мной вдруг на секунду случилось то, чего не бывало со мной доселе и не будет больше нигде и никогда. Понимаете, мне трудно это объяснять... Не хочу, да и время еще не пристало... Но мне внезапно все стало ясно, как выражался упомянутый писатель Гоголь, "во все концы света". В частности я вдруг понял, что в 1991 году в Москве будет коммунистический путч, потом коммунисты будут судить коммунистов, но коммунисты же коммунистов оправдают, вследствие чего в 1993 году будет путч другой, который закончится перманентной бессмыслицей; что в перспективе пульсирует Чечня, в августе 1998 в России непременно случится финансовый кризис, а в 1999 обязательно заполыхает на Балканах, после чего китайцы высадятся на Луне, Финляндия проголосует за монархию, по Москве-реке будет ездить на велосипеде человек, похожий на Маркса, вздрогнет Америка. Понимал я, что счастье мое на острове если и состоится, то будет совершенно недолгим: в 1997 году придет обширное наводнение, и остров этот снесет осенней ночкой вместе со мной неизвестно куда. Мне и еще кой-что стало в ту минуту ясно, да говорю же, что не пришло еще время обо всем рассказывать и никогда, по-видимому, не придет.

Зато на смену ледяному ужасу пришло отчаянное отупение, и я, раз уже все так сложилось, решил сигануть с этого моста вниз головой враз и навсегда.

Как вдруг (да, именно, опять "вдруг", а не постепенно) я увидел, что нечто красное, шелестя крыльями, приближается ко мне. И, больно ударив меня острым коленкоровым уголком в нос, под ноги мне, как битая птица, вновь падает утраченный казалось бы навсегда советский паспорт. (Что такое турбулентные вихри я, кстати, слабо представляю, потому что невнимательно учился в школе, до 7-го класса был круглым отличником, а потом стал получать тройки, двойки, единицы, пить водку и курить.)

Я этот паспорт сразу же – хвать, дрожа от радости! Ибо все проблемы были, таким образом, мгновенно решены. Я мгновенно и уверенно зашагал в сторону неметчины, куда и был пропущен после небольших формальностей.

Вскоре я уверенно выступил со своим докладом, и мне пожал руку сам канцлер Коль, а господин Фолькер Руэ, про которого я узнал (на мосту, в период озарения), что он скоро станет министром обороны, сказал мне ободряющие, ласковые, интеллигентные слова. Я хотел предупредить Коля, что в 1999 году Германии придется бомбить Сербию, но вовремя сообразил, что Коль к этому уже не будет иметь никакого отношения. С Ангелой Меркель нам дискутировать было не о чем, красавица она и есть красавица, хоть и антисоветчица, да к тому же мы думали с ней обо всем совершенно одинаково, потому что она родилась в ГДР. Тем не менее мы все же блестяще провели дискуссию, и все ХДСники, а их было там немало, из разных стран, остались нами очень довольны.

После чего я и покинул город Франкфурт-на-Одере, где родился и жил драматург Клейст. Перед отлетом на родину из берлинского аэропорта Тегель я смеху ради обмотал кисть правой руки носовым платком. И сказал провожавшим меня немецким друзьям-славистам, что хочу показать малолетнему сыну Васе эту принадлежащую мне человеческую конечность, которую пожимал сам бундесканцлер Гельмут Коль.

– Ты бы лучше вымыл руки, – брезгливо сказали мне немецкие друзья-слависты, все сплошь бывшие левые, разочаровавшиеся в коммунизме, но не утратившие боевого духа студенческих волнений 1968 года, когда они жгли чужие машины на баррикадах, составленных из школьных парт и все тех же чужих машин.

Помнится, шутка эта мне в тот раз не понравилась. Не нравится и теперь. Начальников не любит никто, нигде и никогда. Нет в мире порядка и никогда не будет».

Текст для Евгения Попова эпохи 90-х – программный. В этой истории, пожалуй, соединены несколько важнейших для нашего героя идей. Тут и отношение к «левой идее» (отрицательное), и ожидания от будущего (хаос везде и повсюду), и, наконец, четкое осознание того, что не в политической системе дело. А дело в самих людях и огромном количестве обстоятельств, неподвластных нашему пониманию и контролю. Свойственное Евгению Попову фантасмагорическое осмысление действительности тогда, в начале 90-х, пожалуй, даже уступало фантасмагориям, происходящим «на самом деле». Например – путчу.

Его наш герой встретил все в той же Германии. Он получил писательскую стипендию на два месяца, и вместе с женой Светланой и двухлетним сыном Василием поселился на Вилле Вальдберта. На берегу Штарнбергского озера, где когда-то потонул Людвиг Баварский, а теперь каждый день купались разноплеменные литераторы. Богатая американка завещала виллу городу Мюнхену для приглашенных писателей и художников. Еще там в это время жил знаменитый (в будущем) венгерский писатель Ласло Краснохоркаи, словенская переводчица Мира Милодинович. По словам нашего героя, там было так хорощо, что за все время он не написал на вилле Вальдберта ни строчки. Зато через два года сочинил в Коктебельском Доме творчества шутовской роман «НАКАНУНЕ НАКАНУНЕ», переведенный в разных странах (действие в этой весьма примечательной книге как раз на вилле Вальдберта и происходит).

Итак, утром 18 августа 1991 года наш герой узнает, что в Москве – коммунистический путч. «Днем меня посетил корреспондент «Шпигеля» и спросил – не будет ли первый день путча первым днем эмиграции Евгения Попова. Я собрал всё свое мужество и ответил: «Нет!», показав немцу обратный билет» – вспоминает наш герой. Вечер он провел в компании сотрудников радио «Свобода», которые сказали, что в Россию при таких обстоятельствах может вернуться только идиот. Они тихо радовались путчу, которого давно ждали, и говорили о том, что теперь им американцы опять увеличат сокращенное из-за «перестройки» финансирование. Все эти дни за событиями в Москве жители писательской виллы следили по немецкому телевидению. Репортаж из Москвы вел старый знакомый нашего героя, знаменитый Герд Руге, друг Копелева и отец немецкой издательницы Евгения Попова Элизабет Руге.

Продолжение следует…