Солнце всходит и заходит. Часть тридцать первая

Само собой, наш герой продолжал писать. Возможно – в связи со всеобщим кипением вокруг и личном в нем участии – несколько меньше чем раньше.

Закончена небольшая вещь под броским названием «Удаки».

Собственно, подразумевалась и недостающая буква М, но потом автор решил публику сверх меры не эпатировать.

Как он объясняет сам, «Мне казалось, что я весьма ловко придумал это слово, дабы избежать обвинений в лексической грубости. Однако впоследствии узнал, что оно и без меня существует в живой народной речи. На мой вопрос, кто это тащится от автобусной остановки к озеру Волго Калининской области, где у меня и моего друга художника Сергея Семенова (р. 1956) был одно время маленький домик, наш сосед хладнокровно ответил: «Московские удаки приехали».

«Удаки» представляют собой конструкцию из нескольких рассказов, в том числе раньше публиковавшихся и публикующихся отдельно.

Соединены они своего рода абсурдистскими интермедиями – репликами, которые произносят таинственные персонажи-маски Миша, Гриша, и Толя. Конструкция «ты удак» присутствует здесь как стержневая. Например, так.

«– Вы представляете, один мужик купил мяса, говядинки по 2 рубля килограмм, и, не дождавшись остановки, полез в летнем троллейбусе к выходу, пачкая сырым мясом голые девичьи ноги, – сказал Коля.

– Продавцы, уходя с работы, воруют мясо. Эти, уходя с работы, прихватывают с собой свою власть, – сказал Толя.

– Ты удак, Толя, – сказал Коля.

– Ты удак, Коля, – сказал Толя».

Или:

«– Я думаю про писателя, эдакую мерзкую сволочь, прислушивающуюся к своим ощущениям и ляпающую их на бумагу, – сказал Гриша.

– Шипящими и сосущими украшайте речь свою, о девушки! – сказал Миша.

– Ты удак, Миша, – сказал Гриша.

– Ты удак, Гриша, – сказал Миша».

Таинственные, можно сказать, обэриутские персонажи затевают спор и с персонажами рассказов (традиционных для Евгения Попова рассказов-анекдотов). А в финале из их реплик складывается отдельный рассказ – вес равно как магистрал венка сонетов.

Сама вещь заканчивается на позитивной ноте, как это и свойственно произведениям Евгения Попова описываемого периода. На этот раз «сердце успокоилось» на любви – которая побеждает абсурд и мерзость повседневности (щедро описанные в других рассказах «Удаков»), отвратительный официоз, но которая при этом нежна, нуждается в защите и поддержке, все равно как горошек (поэтому герой назван естествоиспытателем). Процитируем, по обыкновению, самый финал «Удаков» – ведь для поэтических вещей Евгения Попова характерен именно выход на высокую ноту, определяющую общий смысл произведения.

«– Горох ты мой, горошек! – вскричал естествоиспытатель. – Обижен бедный горох! А впрочем – сам, сам виноват, – махнул он рукой. – И все несчастные – свиньи, как писал цитируемый ученый...

– Белая ночь, – шептала родной человек. – Белая, серая она – вливается, вливается, вливается...

– И смерти нет, да? Ну скажи, скажи, ляпни еще, что и смерти нет, ну скажи, скажи, – пристал естествоиспытатель.

– Нет, – подумав, сказала родной человек.

– Нет? – воскликнул естествоиспытатель.

– Никогда, – ответила женщина.

– Вот и хорошо, – резюмировал мужчина и погасил электрическую лампу.

Прекрасным, нездоровым светом полнилась комната. Аква, аква, аква... Альфа, Бета, Гамма, плыви, плыви, плавай, дыши, шевели жабрами медленно! И, о господи, неужели мы навсегда рыбы, неужели мы никогда не умрем, неужели это ошибка, неужели это счастье, неужели еще можно жить?.. Целую тебя, я тебя целую... Ты слышишь?

– Я все слышу, – ответила женщина.

...недостатки отдельные всегда временами назад вперед вниз вверх право лево в нашей жизни иногда все еще встречающиеся к сожалению...

О чем мы каждый день имеем право читать в местных и центральных газетах, издаваемых в СССР».

Написаны уже совсем новые «Рассказы о коммунистах» – единый текст, состоящий из микроновелл в несколько абсурдистском духе, в которых неожиданно автор от высмеивания и сатиры на грани фола (есть там и такое) вдруг переходит к некоему сомнению: а стоит ли обвинять во всем этих самых коммунистов, которые, если что, еще и разными бывают? Вот характерный фрагмент – якобы письмо к приятелю.

«Вот свежий пример – сейчас вот неизвестно для чего сочинил эту «поэму и рассказы о коммунистах», хотя какое мне, собственно, дело до указанного предмета темы? Славы эти рассказы мне не прибавят и не убавят, но полагаю, что и не доставят на сей раз хлопот через казенный дом, что на площади Дзержинского. Не те времена, говорят коммунисты, а я привык им верить, какую бы чепуху они ни плели.

Верить в смысле некой охранной грамоты на неопределенный отрезок времени, который может закончиться в любой момент, а может, и закончился уже, да только мы с тобой об этом не знаем, хотя и надо бы... Сочиняю «рассказы», а думаю о другом, а именно: что мне уже перевалило с четвертого на пятый десяток, что я теперь стар, сед и лыс, что память моя слабеет с каждым днем, и я уже плохо помню вкус молдавского портвейна «Лидия», который мы с тобой любили пить в детстве.

И я – философ, и я живу на казенной даче, и у меня нежная, любящая жена, деточки, и я обременен любимой работой, и я был в Чехословакии, Финляндии, Германии, Франции, Великобритании, Испании, Италии, Польше, США, но отчего же такая тоска сосет сердце, особенно сейчас, летним вечером, когда погасло светило и тьма за окном, лишь яблоки белеют на черном да глухо бормочет за стеной чужой телевизор.

Лечь в постель, взяв в руки свежий номер прогрессивного журнала, газеты, послушать «Голос Америки», «Би-би-си», «Немецкую волну», радио «Свобода» – как там они оценивают изгибы и перспективы перестройки, что нового написал Юрий Кублановский, когда вернутся Аксенов, Бродский, Солженицын? Заснуть. Увидеть сон – чистое пространство, не обезображенное идеологией, изумрудного цвета траву, фонтан с писающим мальчиком – так ведь все это и наяву есть, и нужно не лениться, а просто-напросто оторвать задницу от кресла и куда-нибудь недалеко поехать, туда, где все это есть наяву, а не во сне. Или, засучив рукава, взяться всем миром и все это построить для всех?

Или пить чай с малиновым вареньем, смотреть по телевизору то, что раньше смотреть нельзя было нигде.

Свобода?

Можно наконец куда-нибудь «махнуть»... у-у, мерзкое слово! О, разоренная наша земля!

Так отчего же такая тоска?

ОТВЕЧАЮ: наверное, в этом виноваты коммунисты. А может быть, наверное, и не виноваты. Бог знает...»

«Это странное сочинение непонятно какого жанра и содержания» по авторскому определению было напечатано в мартовском номере журнала «Знамя» за 1991 год. За полгода до путча и стремительного распада СССР.

Как мы увидим, эта интонация раздумья – и отказ взваливать на кого-то конкретно – человек это, партия, политическая сила и т. п. – ответственность за происходящее – вскоре станут определяющими для нашего героя.

Говорит Евгений Попов

Что еще было в это странное время до путча 1991 года, когда накрылся медным тазом СССР? Какой-то был сплошной праздник и калейдоскоп. Многотысячные митинги, шествия. Скандирование «Коммунисты-палачи» около здания Министерства обороны. Ощущение ПОЛНОЙ свободы, несмотря на существование КПСС.

Я сумел купить машину «Жигули» и подвез в 1989 до гостиницы «Москва» двух демократических депутатов Верховного Совета СССР Виктора Петровича Астафьева и своего друга Романа Солнцева. Жара, пробки, ехали медленно… «Женька, ты нас не в ИзраИль везешь?» – острил Виктор Петрович. – «А вы там были?» – спросил я. – «Не был, но съездил бы, любопытно», – ответил Астафьев. В 1986 прошел последний съезд писателей СССР, который покинули и Солнцев, и Астафьев. Все еще помнили скандальную его переписку с Эйдельманом. А в 1989, на глазах у Солнцева, он поссорился с Василием Беловым.

В сентябре 1989 у нас со Светланой родился сын Василий и «политика», которая меня вообще-то всегда мало интересовала, окончательно стала казаться мне театральной. Я был счастлив. Любящая жена, сын, в разных странах все время выходят мои книжки. Что еще надо?

Путешествия туда и обратно

 Ну а если не считать рождения сына, то главными впечатлениями последних лет этого десятилетия стали многочисленные зарубежные вояжи – и, конечно, выход там, за рубежом, книг. Вполне легально. С гонораром (хотя и не миллионным – но по тогдашним советским деньгам немалым). От социалистических (почти уже бывших) стран до самой Америки. Во время своих вояжей наш герой, по его собственным словам, стал понимать о мире многое, чего не понимал раньше. Ну например, что далеко не во всех бедах виноваты коммунисты и коммунистические власти Советского Союза.

Дадим ему слово.

«Первой была поездка в тогда еще совсем советскую Чехословакию. У меня там были знакомые филологи Задрожиловы. Ладислав был заведующим кафедрой в Карловом университете, Милуше – преподавателем. После 1968 года, когда они не одобрили «братскую помощь» Чехословакии со стороны нашей и других стран советского лагеря (Польша, Венгрия, ГДР), Ладислава перевели в лаборанты, а Милуше – вообще уволили, потому что она была коммунистка и с нее следовало спрашивать строже. Она, блестящая исследовательница Булгакова, подруга Аксенова, Максимова, Окуджавы почти двадцать лет мыкалась без работы. Лишь потом ей удалось устроиться переводчицей в Министерство угольной промышленности. Это был год, когда советское посольство объявило общественный просмотр фильма Абуладзе «Покаяние», и со всей Чехии и даже Словакии в Прагу съехались интеллектуалы. Однако вовсе не советские, а местные власти отменили крамольный с их точки зрения показ.

На улице Милуше познакомила меня с мойщиком окон. Это был будущий министр обороны Чехословакии Любуш Добровский. Я, как московский гость, участвовал в подпольной сходке чешских диссидентов со всеми атрибутами подпольщины: условный свист на подходе и т. д. Меня поразило, что они не власть собираются свергать, а захватить общество потребителей, через него добиваться свободы и демократии. Каждый вечер Милуше звала гостей и говорила мне: «Женя, заводи пластинку». Я рассказывал, что напечатан тот-то и тот-то, говорят, что «Новый мир» добивается публикации «Архипелага», что на Пушкинской площади, около редакции газеты «Московские новости» ежедневные митинги. То есть, я приехал из свободной страны в тоталитарную. Теперь и она свободная, по этому случаю в Праге недавно (2020) снесли памятник маршалу Коневу (!).

Вторая поездка у меня была в настоящий капиталистический Запад, представленный городом Хельсинки. Тогда еще были в силе ВЫЕЗДНЫЕ ВИЗЫ, я должен был ехать вместе с переводчицей Ириной Зориной и поэтом Робертом Рождественским, который тогда заведовал Иностранной комиссией Союза писателей. Рождественский, уставший от подобных поездок, ехать отказался, и мы поехали одни. Перед поездкой я был строго проинструктирован. Мне запрещалось встречаться с эмигрантами и антисоветчиками, посещать «сомнительные места» и, самое главное, самостоятельно, минуя ВААП (советское Агентство авторских прав) заключать договора на собственные произведения. Меня встретил на вокзале близкий (тогда) друг, поэт и переводчик Юкка Маллинен, отвез в какую-то университетскую гостиницу, где меня уже ждала издательница Марьо Меёнпа. Через час я заключил с ней договор на книжку рассказов, получил поразившую меня (тогда) кучу финских марок, которых мне хватило на исполнение заветной мечты советского человека – покупку магнитофона – ДВУХКАССЕТНИКА. Через два часа мы уже выпивали в злачном месте, портовом кабаке «Клава», ближе к полуночи весело танцевали Сяккиярви-польку, которая в СССР была известна под названием «карело-финская». У Ирины Зориной в Хельсинки были свои знакомые. В Финляндии у меня вышло больше всего переводных книжек – пять. Я много раз был там. Я люблю Финляндию.

Январь – февраль 1989 года я и Светлана провели в Германии (Мюнхен) и Франции (Париж). Ехали туда и обратно на зеленом советском поезде, отправлявшемся с Белорусского вокзала. Билеты приобрели за рубли, экономили валюту. Хотя мне удалось в последний момент получить во Внешэкономбанке 950 тысяч лир (430 $), аванс за книгу рассказов в Италии, договор на которую был официально заключен через ВААП. Кроме того, мне и Светлане обменяли, как это было положено по закону, по 300 рублей на доллары, по смешному советскому курсу 1$ = 60 копеек. То есть еще 1000 долларов на двоих. Мы чувствовали себя миллионерами. Что и подтвердил таможенник в Бресте, увидев в моей декларации 950000 лир.

– Так ведь это почти миллион, – дрогнувшим голосом констатировал он.

– Да, – солидно ответил я.

И потом слышал, как, оставшись в одиночестве, пораженный таможенник долго ходил по коридору и бормотал сам себе: «Миллион лир! Миллион лир!»

Последние дни декабря 1988 года. Тогда еще мало кто ездил.

Да и я был уверен, что со своей-то биографией НИКОГДА не пересеку границу Советского Союза. Помню эту поездку до мельчайших деталей. Величественные костелы в социалистической Польше, граница между ГДР и ФРГ в Берлине на Фридрихштрассе, где немецкие пограничники с собаками обшманали наше купе куда более злобно и тщательнее, чем их советские коллеги. И, наконец, залитый электрическим светом западный Берлин с невиданной нами доселе вращающейся рекламой «Мерседеса».

В Кёльне, где мы вышли, чтобы сделать пересадку, я обнаружил, что наш зеленый, слегка пованивающий вагон «Москва-Париж» уникален. Все остальные поезда там были уже ЗАПАДНЫЕ – цветные, компактные, короткие. Мобильников тогда еще не было, разменять деньги на мелочь в газетном киоске мне отказались, но я как-то сумел сообщить о времени нашего прибытия Юре Кублановскому, по приглашению которого мы и приехали. В Россию Кублановский потом поехал уже по моему приглашению.

Юра меня поразил тем, что выглядел СТИЛЬНО, не так, как восемь лет назад при нашем прощании в Шереметьево. Он работал на радио «Свобода» и был тогда временно богат. Я тогда впервые увидел банковскую пластиковую карту, он познакомил меня со своими друзьями, среди которых был Василий Франк, сын философа, высланного из СССР на «философском пароходе», мы с Юрой и тогдашней его женой Ниной Бодровой вместе отметили Новый год. И Света по своей привычке перемыла утром всю посуду, так как никогда не видела ПОСУДОМОЕЧНУЮ МАШИНУ.

Кублановский привел меня на радио «Свобода», здание которого, увитое колючей проволокой, любили под зловещую музыку показывать по советскому телевидению, как скопище темных сил, шпионов и диверсантов. Выяснилось, что колючая проволока – это ограда теннисного корта рядом со зданием «Свободы». Поразило меня и то, что секьюрити обшманали меня при входе со страшной силой. Что вообще-то тоже не удивительно. Темноватым местом была тогда «Свобода», где через некоторое время разразился скандал. Глава ее русской службы оказался гэбэшником и однажды удачно свалил в СССР, где принялся разоблачать эту станцию по телевизору. Впрочем, это было, кажется, в самом начале «перестройки».

Там я познакомился с Сергеем Юрьененом, который перед тем, как стать «невозвращенцем» был самым молодым членом Союза советских писателей, и некогда популярнейшим советским актером Юлианом Паничем, который читал потом на «Свободе» мои рассказы. Меня поразило то, что некоторые встреченные нами в коридорах «Свободы» люди приветливо здоровались со мной, а Кублановского «в упор не видели». Юра объяснил мне, что на русской «Свободе» две партии. Одна «плюралисты», другие «солженицынские». Он был «солженицынский», меня, гостя, это не касалось. Я отвел душеньку выступив в передаче «Поверх барьеров» Сергея Юрьенена, но от дальнейших предложений сотрудничества отказался по той же причине, по какой не стал публиковать в американском «Ардисе» еще одну книгу. Я хотел жить на родине и по возможности избегать душеспасительных бесед с гэбэшниками.

Потом мы отправились в Париж, пересев в Кёльне все на тот же советский поезд. В Кёльне мы пробыли несколько часов, но успели повидаться с Львом Зиновьевичем Копелевым и бывшим корреспондентом «Нью-Йорк Таймс» в Москве Сережей Шмеманом, который теперь был корреспондентом в Бонне. Популярность Копелева в Германии была невиданной. Высокий, статный, с огромной седой бородой, вылитый Дед Мороз, он привлекал всеобщее внимание, девочки подбегали и просились сфотографироваться с ним. Сережа, сын русского протоиерея Александра Шмемана, был моим близким товарищем. Его статьи крайне не нравились большевикам, и ему не разрешали уезжать далеко от Москвы. Он был из рода Трубецких-Осоргиных, и уже после его отъезда я нашел их родовое имение на Оке, около Ферзикова, где помещался пансионат какого-то Калужского завода. В конце 90-х, когда он смог вновь приезжать в Москву, мы с ним поехали туда. Визит был официальный, со всеми разрешениями, и там вдруг «случайно» оказался бывший парторг этого завода, который сказал, что «мы теперь уважаем старину» и тут же попросил у Шмемана миллион долларов на развитие пансионата.

Продолжение следует…