Солнце всходит и заходит. Часть двадцать шестая

Народный концептуализм: «Билли Бонс» и «Душа патриота»

Итак, как раз в это время Евгений Попов стал писать по-новому. Почему? Этот вопрос, само собой, ответа не имеет. Вернее, имеет огромное количество вариантов ответа. И потому, что он понял: владеет методикой написания рассказов, которые нравятся всем. Может написать такой рассказ запросто. А это и скучно, и пошло.

И потому, что новые обстоятельства жизни снабдили его огромным количеством новых впечатлений и жизненных коллизий. И потому, что он познакомился с большим количеством авангардных на тот момент опытов (того же Д.А. Пригова). Ну и старше автор стал – захотелось ему пойти вглубь, а для этого малой формы было недостаточно. Ведь рассказ, по сути, это один эпизод, один факт (или несколько, связанных между собой). Евгений Попов с начала 80-х годов стал писать, во-первых, романы (о первом из них, «Душа патриота», речь пойдет ниже), во-вторых – длинные рассказы, фактически маленькие повести.

Первоначально они не очень-то нравились окружающим (ну а о публикации и реакции широкой публики и речи не могло быть). Даже деликатный Фазиль Искандер отнесся к ним прохладно. Наш герой, похоже, и сам удивлялся – как это он пишет так «длинно и скучно»?

Между тем, со временем стало очевидно, что эти рассказы, как и роман, в высшей степени органично продолжают творческий путь автора, и блестяще обозначают собой пути развития новой русской прозы конца века. Собственно, с них она, «миллениальная», проза и началась.

Мы говорим прежде всего о «больших» рассказах «Магазин “Свет”» или сумерки богов», «Билли Бонс», «Или-или» (стоит особняком, ибо опубликован автором много позже, уже в 2000-х), а также о рассказах, вошедших в «роман с газетой» «Прекрасность жизни» (о нем речь пойдет в следующей главе).

Разберем для примера один из лучших, на наш взгляд, рассказов Евгения Попова «Билли Бонс». Здесь с самого начала происходит характерное для «срединной» прозы Попова «размежевание» автора и героя. В этом коренное ее отличие от прозы ранней. Осознавал это и сам автор: «Короткие рассказы "из жизни", которых я насочинял более двухсот штук, в какой-то период жизни перестали меня удовлетворять, и я постепенно стал от них дистанцироваться, сначала вводя в тексты персону некоего талантливого маргинального самородка Н.Н. Фетисова, от имени которого, кроме собственно рассказов, написал до сих пор не опубликованный сборник абсурдистских пьес для чтения под названием "Место действия – сцена", а также целый ряд суперграфоманских поэм ("Солдат и лесбиянка", "Молдаваняска", "Моцарт и Зеленый горошек мозговых сортов")».

В этом основа так называемого «концептуализма». Автор больше не берет на себя смелости говорить от имени собственного, гиперромантичного «я». Этого «я», может быть, и вовсе не существует. А существуют пласты социального, политического, научного дискурса, составляющие сознание современного воспринимающего субъекта. Поэт (как видим на примере того же Д.А. Пригова) говорит чужой речью, демонстрируя ее чуждость и деконструируя ее. Например, Пригов пишет «как Пушкин» – что делают, не осознавая того, миллионы графоманов. Тем самым эти графоманы разоблачаются.

А что же проза? Можно так же стилистически деконструировать, например, официозный или казенно-романтический дискурс (что мы видели в ранних рассказах Евгения Попова). Но можно сделать шаг вперед – осуществить создание литературной суб-личности, так сказать, второго порядка, от имени которой может вестись рассказ, и которую можно принять за выразителя мыслей автора лишь по полному недоразумению (таков упомянутый выше алкоголик и обскурант Фетисов). Однако интереснее еще один шаг – создание суб-личности первого порядка. Которую автор наделяет своими сущностными чертами. Эту суб-личность и звать могут точно так же как автора!

К такой механике – суб-личность, чье имя совпадает с авторским – практически одновременно, не сговариваясь прибегли Сергей Довлатов, Эдуард Лимонов, Александр Лещев, отчасти Евгений Харитонов – и наш герой. Теперь его суб-личность зовут Евгений Анатольевич Попов (или просто Евгений Анатольевич без фамилии), место рождения – город К. на реке Е. (В поздних работах суб-личность получит новое имя – писатель Гдов). Совпадает и множество биографических фактов (заметьте, как удобно – то, что НАСТОЯЩИЙ Евгений Попов сказать не может, чтобы не обидеть кого, например, его литдвойник говорит запросто).

Вот и в «Билли Бонсе» Евгений Попов подчеркивает, что главное действующее лицо (рассказчик) совсем даже не он. Более того, он делает заявления типа «я, автор», решительно отмежевываюсь от этого озлобленно-утилитарного взгляда на современный литературный процесс. Это мой персонаж распоясался, а я совершенно по иному думаю, товарищи! Персонаж же мой – завистник и комплексушник».

В общем, такие заявления понятны. Потому что в рассказе достается отнюдь не только официозной литературе или властям (косвенно). Суб-личность может это делать бестрепетно, ведь за рамки выносится то, что живому человеку никак выносить нельзя (личные отношения, уважение былых заслуг и т. п.). А в рассказе, натурально, мы видим «покушение на святое», на «шестидесятников» и их младших спутников, ровесников Евгения Попова: не есть ли все, что они делали, смешная и нелепая ерунда, вроде описанной в рассказе студенческой забавы в деревне Пупиха, имитации бунта с черным флагом из сатиновых трусов... И неудачник-пират Билли Бонс – вполне подходящий символ этого навсегда проигранного, да так и не начатого толком сражения. Вдобавок в рассказе рисуется весьма мрачная картина личной жизни героя, даже любимая геология оказывается фоном для довольно постыдной истории (чего раньше, кажется, не было). А главное, ставится под сомнение возможность перемены нынешнего состояния умов. Черный абсурд и безнадега – вот что вокруг. «Дурак похож на умного, умный похож ли на дурака? О нет, дурак нынче не похож на умного, и умный ныне не похож на дурака. А дурак, похож ли нынче дурак на дурака, и умный похож ли на умного? О нет, дурак нынче не похож на дурака и умный нынче не похож на умного». Финал в высшей степени пессимистичен. «Что ж, оно и в самом деле – обед съеден, вино выпито, осень на дворе, скоро будет темно. Вот и еще один день прошел и опять ничего не изменилось». Намек, надо думать, на сонет Верлена в переводе Пастернака – заканчивающийся тоже вполне подходяще.

Все выпито! Что тут, Батилл, смешного?

Все выпито, все съедено! Ни слова!

Лишь стих смешной, уже в огне почти,

Лишь раб дрянной, уже почти без дела,

Лишь грусть без объясненья и предела.

И правда, рассказ какой угодно, но не смешной… Голландский исследователь Кристина Энгель находит, что «Билли Бонс» рассказывает в том числе о потере рая как интеллигенцией, так и народом. В общем, надеяться не на что.

Первый роман Евгений Попова, законченный, если верить авторской пометке 31 декабря 1983 года, не так мрачен. Сцены в нем попадаются уморительные. Да и общий настрой, несмотря на все малоприятные вещи, там описанные, мы бы назвали умеренно-оптимистическим. Для начала – слово автору. «Роман «Душа патриота, или Различные послания к Ферфичкину» был построен, как картина Сальвадора Дали с растекшимся временем. В первой трети романа писатель-персонаж Евгений Анатольевич описывает всех своих сибирских предков до седьмого колена, и действие это занимает три века. Ну, а дальше – скрупулезное описание Москвы в день смерти Брежнева, к гробу которого стремятся два персонажа – вышеупомянутый Евгений Анатольевич (без фамилии) и его друг Дмитрий Александрович Пригов (с фамилией). Этот роман по неизвестной мне причине переведен во множестве стран и даже входит в какие-то школьные антологии».

А теперь – слово исследователю прозы Евгения Попова Светлане Байковой. «Повествовательная стратегия романа «Душа патриота, или Различные послания к Ферфичкину» основана на метаповествовательных приёмах, пародировании известных повествовательных дискурсов, пародийно-игровой системе повествователей, соотнесённых с тем или иным повествовательным дискурсом, использовании игрового, пародийно мистифицирующего потенциала якобы авторского предисловия». Во как сказано!

Впрочем, и то, и другое – чистая правда.

Начинается книга так. «Вот, допустим, есть один человек. Он как бы пишет художественные произведения. То есть вроде как бы раньше писал и даже имел знакомства и отношения в среде литераторов, на что намекает и чем весьма горд. А сейчас он вроде как бы не пишет по независящим ни от кого обстоятельствам, а сочиняет послания к Ферфичкину.

Не важно, кто этот человек. Он может быть Псеуковым, Фетисовым, Гаригозовым, Канкриным, Шенопиным, Галибутаевым, Ревебцевым, Кодзоевым, Телелясовым, Поповым или еще кем. Не важно. Он утверждает, что его зовут Евгением Анатольевичем. Так же зовут и меня, но это тоже не важно. У всех, кто меня знает, не должно быть сомнений, что я – не он, равно как и остальные личности, упоминаемые им, не соответствуют реально живущим лицам, а являются плодом его досужего вымысла и частичного вранья. Не важно.

Важен адресат посланий, Ферфичкин. Кто он такой – непонятно, где живет, чем занимается – тоже, сколько ему лет – неизвестно. К сожалению, автор не счел нужным раскрыть личность адресата, отчего временами создается ощущение, что он и сам этого не знает.

Бессмысленно объяснять, как попала ко мне эта односторонняя переписка. Во-первых, я связан словом, а во-вторых, мне все равно никто не поверит».

Среди возможных фамилий своей суб-личности, Евгений Попов называет множество персонажей собственных рассказов. Это своего рода игра для глубоких знатоков его творчества – кто знает, из какого рассказа Псеуков или Кодзоев (мы угадали всех; собственно, читатель, внимательно изучивший наше жизнеописание, должен также знать большинство названных!). Игры, конечно, в романе много – но, что важно, не чересчур. И это не игра ради игры, это своего рода описание механизма, управляющего миром – по автору, он случаен и непредсказуем. Победитель игры определяется хорошо, если по жребию... Иногда кажется, что «просто так».

Автор с большой теплотой пишет о своих ближних и дальних родственниках, несмотря на все невероятные истории, с ними происходящие (мы много цитировали «Душу патриота» в первой главе). С той же теплотой описаны коллеги по андерграунду, и прежде всего спутник героя по заснеженной Москве Д.А. Пригов. Своего рода Вергилий, если что. И не только Вергилий! Недаром наш герой не без гордости пишет: «критики и литературоведы сообщили, что сцены моего романа "Душа патриота", где описано, как мы с поэтом Д.А. Приговым пытаемся пробраться к гробу "дорогого Леонида Ильича", пародируют соответствующие сцены "Улисса", хотя я, надо признаться, в те времена больше читал о Джойсе, чем собственно Джойса». Не Джойс – а вернее, и Джойс с целым сонмом русских модернистов – но само забуксовавшее в начале 80-х время было учителем автора «Души патриота».

Популярность романа в других странах не удивительна – ведь это роман о России, исторической и современной. Той, которая знакома западному читателю по Льву Толстому, и той, что по тревожным сообщениям информагентств – мол, русские опять чего-то там затевают. И в этой книге Россия старая и новая сопряжены – причем с позитивным, как было отмечено, посылом. Россия жива. Россия продолжается. Даже топографически.

«Перед обедом мы небольшой компанией гуляли по улице, крытой первым устойчивым снегом, и дошли до Узкого, где церковные купола ослепительно сияют в лучах первого зимнего солнца, а рядом – бывшее имение Трубецких (бывший санаторий ЦЕКУБУ), ныне санаторий Академии наук, куда милиционер не пустил нас «осмотреть архитектуру», потому что «вы же видели табличку: посторонним вход воспрещен...». Барский дом середины XVIII века, перестроенный в конце XIX, конный двор, пруды, беседки, дорожки, темные аллеи... Вольно там гулять честным академикам, но для объективности добавлю, что и менее ученый люд туда проникает со стороны микрорайонов Ясенева через глухие парковые просеки, ведь невозможно же всю землю огородить, никакой проволоки не хватит... Лезут через забор и распивают на скамейках портвейн, нарушая тем самым тщательно продуманную систему отдыха и умильной подмосковной тишины».

В целом – вполне умилительная картина, потомки осваивающие наследие предков. Но ведь не в кощунственной, не в оскорбительной форме! Такого рода историософия очень бы пригодилась и в дальнейшем, в годы перестройки. Но увы – некоторые тогдашние деятели предложили поставить на разрыв в ряду поколений. Так же, как и посыл «МетрОполя», посыл «Души патриота» остался неуслышанным. Ну, зато роман Евгения Попова – единственный в своем роде с точки зрения идеологии (и продолжает всю ту же концептуалистскую линию, что и рассказы). Меньше всего мы хотим окунуть нашего героя в бадью какого-нибудь «изма» – все это, конечно, условности; но то, что здесь использованы приемы и техники самые актуальные тогда что в русской, что в западной литературе – это факт. Возможно, авторскую удачу обусловило и то, что наш герой в момент написания книги (равно как и до, и после) не собирался ни эмигрировать, ни обживаться в подполье. Ему нужно было продолжать коммуникацию с литературной средой – чему немало удивлялись его друзья-подпольщики, тот же Д.А. Пригов.

Говорит Евгений Попов

По «Голосу», «Би-би-Си», «Свободе», «Немецкой волне» читали мои рассказы, а я, наоборот, параноидально разносил свои старые и новые тексты по советским редакциям, где меня встречали как зачумленного. Ох, много я тогда чего и кого навидался! Например, как нынешняя ярая либерал-демократка, а тогда секретарь парторганизации московского журнала на букву «З.», говорила мне «со скошенными от вранья глазами»: – «Поймите, Женя, мы не из-за «МетрОполя» вам отказываем или вашей позиции, а потому что нельзя. Нельзя всё время ёрничать и кривляться. Нельзя так писать о нашей жизни, которая гораздо светлее и разнообразнее вами изображаемой».

Продолжение следует…