Солнце всходит и заходит. Часть двадцать четвертая

ГЛАВА X

ВНЕ ОФИЦИАЛЬНОЙ КУЛЬТУРЫ

Богема!

Скажем прямо: жизнь в андерграунде имела свои несомненные минусы, но имела и плюсы. Как и всякая, условно говоря, «богемная» жизнь – во все времена.

Тем более наш герой имел вполне официальную работу – в Художественном фонде РСФСР (работал здесь до самого конца 80-х, начав, как помним, трудится на этой ниве еще в родном городе). Причем справлялся с обязанностями прекрасно. При этом уж точно с 9 до 18 в конторе не сидел.

Кроме того, нашему герою не могло не нравится, что там, по его воспоминаниям, «работали исключительно люмпен-интеллигенты широкого спектра – от "инакомыслящих" до спившихся кагэбэшников и официального долгожителя, бурята Вампилова: 91 год, из них 72 в партии». Например, про одного коллегу говорили, что его попросили с Лубянки после того, как он упустил знаменитого шпиона Пеньковского. Его (коллегу, а не Пеньковского) наш герой, кстати, встретил как-то в букинистическом магазине, где он трясущимися руками сдавал на продажу огромный русско-японский словарь.

Напомним, суть работы «инспектора-искусствоведа» заключалась в том, чтобы разъезжать по стране и предлагать предприятиям работы художников. Ну например, натюрморт в столовую. Или портрет Ленина в партком (ростовой портрет Вождя именовался на худфондовском жаргоне «длинный Лукич»). Причем, главное было втюхать директору заказ, подписать договор. Дальнейшая судьба этой, как правило откровенной халтуры, инспектора Попова волновала мало. Всегда можно было отбояриться от ответственности.

«Здравствуйте, с вами говорит инспектор Художественного фонда РСФСР. Я сейчас нахожусь в вашем городе. Мы выполняем заказы по наглядной агитации, произведениям живописи, графики, скульптуры согласно теме и пожеланиям заказчика. Оплата строго по безналичному расчету. У нас работают знаменитые советские мастера, члены Союза художников с огромным опытом работы в изобразительном искусстве...». Вот такой, как сейчас принято говорить, «скрипт» для дословного зазубривания, а тогда это называлось «молитва инспектора-искусствоведа»… Но одного зазубривания было мало, нужен был талант к коммуникации – чего у Евгения Попова, слава Богу, всегда было предостаточно.

Собственно, вокзалы, аэропорты, гостиницы были переполнены такими разъездными – нет, не коммивояжерами, как в Америке 60-х, а снабженцами. Нелегкий труд снабженца ярко описан Евгением Поповым в одном из лучших «метрОпольских» рассказов «Отчего деньги не водятся».

«– А что же мне тогда нужно сделать? – спрашиваю я, дрожа и догадываясь.

– А тебе нужно сделать, – нахально усмехается Герасимчук, – чтобы он нам договор ПРОЛОНГИРОВАЛ на полгода, и нам тогда 5 тысяч не платить.

– Это что такое значит «пролонгировал»? – обмирая и снова догадываясь, спрашиваю я.

– А это значит, чтоб он нам срок его исполнения ПРОДЛИЛ, дорогуша, – всё так же усмехается Герасимчук. – И мы тогда не станем платить 5 тысяч.

– Дак а что же он, дурак, что ли? – вырвалось у меня. – Зачем он будет продлять договор, зная, что он с нас может получить 5 тысяч?

– А вот за тем мы тебя и посылаем, – нежничает этот дьявол. – Вот это тебе и есть твой шанц последний работы на нашем предприятии. Выполнишь – орел, премия, и все прошлые дела – в архив. Не выполнишь – ну уж и сам понимаешь, – сокрушенно развел он руками».

Увы, героя рассказа ждало фиаско (после неожиданного везения), а у нашего героя все получалось прекрасно. Выполнив план – то есть, «окучив» предприятия одной области за несколько дней, до конца месяца можно было свободно существовать в столице. И никто не смел приставать к трудящемуся человеку!

За долгие годы службы в таком замечательном заведении наш герой побывал в десятках маленьких и крупных городов от Владивостока до Калининграда и, по его словам, именно тогда понял, как устроена Россия.

Денег платили мало (115 рублей плюс командировочные), но наш герой зарабатывал совсем не этим. Вот, кстати, гримасы и парадоксы развитого социализма!

«Самое интересное, что после исключения из Союза советских писателей я стал жить гораздо богаче, чем раньше. Сочувствующие писатели снабжали меня «негритянской» литературной работой, то есть той, где на выходе не фигурировала моя фамилия. Я занялся прибыльным делом – так называемым переводом с языков народов СССР по подстрочнику, и у меня не было отбоя от клиентов. Потому что переводил я классно, скрупулезно, с фантазией и стилевыми изысками. А получал только гонорар, а не всякие другие бонусы в виде, например, бесплатной путевки на месяц в шикарный санаторий ЦК какой-нибудь среднеазиатской республики. Работой меня снабжали тайно. На людях я с этими благодетелями-посредниками не здоровался. Один из них, передавая мне деньги решил оправдаться: «Ты не думал, что я часть гонорара от тебя утаил. Договор был выписан на меня, и мне пришлось заплатить партийные взносы». Я тогда еще подумал, что как я ни крутился, ни вертелся, но и мои денежки поддерживают эту самую КПСС. Каждый, кто жил тогда в СССР, поддерживал эту самую КПСС».

Чем же занималась богемная молодежь 40-ка неполных лет в начале 80-х? Например, можно было учить английский язык вместе с Генрихом Сапгиром и другими людьми, интересующимися примерно тем же, что и наш герой – на квартире искусствоведа, галерейщицы Тани Колодзей. Первой выучили фразу «I hate communism», которая, как замечает наш герой, устраивала и Генриха, и его гораздо больше, чем «I choose the freedom».

Ибо уезжать наш герой не собирался даже в самые тяжелые дни, «хотя – вспоминает он – Аксенов сообщил мне через подпольную «голубиную почту», что мне в Америке уже найдено скромное рабочее место. Не хотел я уезжать из СВОЕЙ страны! Понимал, что в любой другой стране я буду В ГОСТЯХ, а жить у чужих я всегда терпеть не мог, жить нужно у себя. Путешествовать – пожалуйста. Но не претендовать на ЧУЖОЕ, сделанное и накопленное не мной».

– Никогда, – отвечал, кстати, и Генрих Сапгир на аналогичный вопрос (а их в то время задавали часто...) – Это моя страна, зачем мне куда-то ехать?

Что еще делали? Читали, все что хотели – с этим в андерграундной Москве начала 80-х не было ни малейших проблем. Легко было достать, что угодно, не страшно было читать тамиздат хоть в метро (ну, конечно, «мягкий» тамиздат, вроде Пастернака, а не «жесткий» вроде Солженицына – и все же прикрываясь от соседей). В провинции меж тем за ту же книжку легко могли уволить с работы и вычеркнуть из нормальной жизни (очередь на квартиру, надежда на карьерный рост и т. п.).

Впрочем, признает наш герой, прижали бы посильнее, сделали бы реальным выбор «в лагерь или за границу» – так и уехал бы, куда деваться…

Наш герой и его друзья активно посещали всякого рода культурные мероприятия – и открытые, и «закрытые», куда допускались только «свои» (а в андерграунде наш герой был, благодаря «МетрОполю» и «Каталогу», уже очень-очень известен). На этих мероприятиях порой причудливо тасовалась колода знаменитостей и подпольных, и официальных. Наш герой вспоминает, как познакомили двух звезд поэзии: «Было это на выставке Бориса Мессерера, которую ему впервые разрешили после скандала с «Метрополем» году эдак в 1983, на улице Вавилова, по-моему, там, где раньше были всякие художественные мастерские около Черемушкинского рынка, а что сейчас – не знаю. Наверное, какие-нибудь офисы. Московская богема радовалась, что ее Король (таково было прозвище Мессерера в этих кругах), кажется, выскользает из-под партийного пресса, раз выставка. Появился как всегда стильно и ярко одетый Вознесенский в синем вельветовом пиджаке, и Ахмадулина сказала:

– Знакомься, Андрюша. Вот Дмитрий Александрович Пригов. Тоже, между прочим, поэт.

Помню, что особой радости у Андрея Андреевича новое знакомство не вызвало». Да, тогда это были величины несопоставимые. Сегодня разговор о них в одном контексте не только уместен, но и неизбежен…

Ну и конечно – пили, и пили помногу. В разных компаниях, со старыми и новыми приятелями. Еще раз дадим слово нашему герою как видному специалисту в данном вопросе: «Да, еще раз утверждаю, что алкоголизм погубил Россию, а пьянство спасло. «В такой стране да без наркоза жить невозможно», – говорила мне Белла Ахмадулина, и мы с ней были вполне солидарны в наших умозаключениях. Странная тогда была жизнь».

Чуть позже, когда наш герой стал употреблять алкоголя несколько меньше (о чем речь впереди), он вдруг увлекся самогоноварением, и достиг на этой ниве весьма впечатляющих успехов. О чем сам рассказывает так: «На «встречи» в мастерской Бориса Мессерера или Федота Сучкова, куда каждый приходил со своей бутылочкой, я и моя жена-подельщица Светлана Васильева являлись с трехлитровой банкой отменного напитка, настоянного на калгане, зверобое, имбире либо лимонной цедре. Я был горд, когда знатный ведатель спиртного Андрей Георгиевич Битов отказался от принесенного иностранцем виски и весь вечер пил мою вишневку. Лучше меня гнал в Москве самогон только религиозный философ Виктор Тростников. Но потом ему было видение Святого Георгия, и он самогон гнать перестал. «Ты не отдашь мне свой аппарат, раз он тебе без надобности?» – обратился я как-то к нему. Ничего не ответил мне философ и, несмотря на свою кротость, глянул на меня злобно».

Да, посиделки в мастерской Федота Сучкова, который именно в это время сочинил книгу «Рассказы Владимира Ильича Шмоткина», написанную на «чалдонском» языке продолжались весьма активно. И тут стоит вспомнить их частого участника, Льва Тарана, который в свое время перетащил нашего героя из Красноярска в Дмитров (предлагали, кстати, переезд и Эдуарду Русакову, нашли даже работу в психбольнице и квартиру при ней – но он отказался). С нашим героем Таран был знаком аж с начала 60-х, когда он был известный в городе поэт, студент-медик, подружившийся с самостоятельным школьником, взявшимся сочинять рассказы. Между прочим, Лев Таран является прототипом некоторых персонажей рассказов Евгения Попова, иногда даже фигурирует под собственным именем. Несмотря на адскую работу – в психиатрической «скорой помощи», он отличался добротой, был беззлобен, мягок и толерантен. Но самое главное, Таран – под псевдонимом Александр Лещев – написал (в 70-х годах) роман «Алик плюс Алена», ходивший по самиздату и поражавший читателей не слишком свойственной русской литературе (в том числе самиздатовской) откровенностью в описании эротических сцен с использованием простонародной «ненормативной лексики». Собственно, весь роман – о любви во множестве ее проявлений, и чувственной, и плотской, и вполне даже романтической. Книга вообще в высшей степени лирична. Она не случайно написана в том числе и ритмизованной прозой, а местами так просто в рифму. Лещев – это не только автор, это еще и главный герой (опять же прием мерцания автор/герой применен Тараном одним из первых). Уж куда вернее, чем автор «Эдички» Таран-Лещев может быть назван русским Генри Миллером. А отзвуки этого текста можно, на наш взгляд, найти и у Виктора Ерофеева, и у Владимира Сорокина.

Увы, умерший уже в 1994 году Лев Таран так и не увидел свой роман полностью опубликованным – как-то не вписался он ни в советскую официальную литературу (что понятно), ни в андерграундную, ни в перестроечную… Роман издан и переиздан уже после смерти автора, благодаря попечению нашего героя.

Читая «Алика...» сегодня, когда разного рода литературной порнографией (во всех смыслах) никого не удивить, понимаешь, что как раз порнографии (ни в каком смысле) тут нет и близко. Роман Тарана-Лещева – очень важное, просто необходимое звено в понимании так называемого русского постмодернизма. Вообще – движения литературы последней трети ХХ века. Не удержимся от того, чтобы привести маленький фрагмент. Специально – не о, прости господи, сексе, а о любви:

«Петь о любви, петь…

Петь о любви – самой первой в жизни!

Такой далёкой. Такой близкой. Прошедшей через все испытания.

Незабываемой. Неистощимой. Неизгладимой.

Нисколько не изменившейся через столько лет.

Петь о первой любви – единственной, прекрасной, возвышенной!

Гордой. Чистой. Неиссякаемой. Не сравнимой ни с чем!

Петь о любви, петь, петь, петь…

Послушайте, Лещёв,

Какую чушь вы мелете! Вам ли о первой любви?

Для вас она давным-давно превратилась в лёгкое воспоминание.

Безболезненное воспоминание. Скорее даже, сладостное.

Неправда!

Мне до сих пор снится моя любимая.

Моя первая. Моя прекрасная. Моя единственная.

Я и сейчас отчётливо вижу её смуглые руки.

Их тонкую гладкую кожу с родинками.

С просвечивающими голубоватыми прожилками, сетью прожилок.

Я и сейчас отчётливо вижу ее ярко вспухающие груди.

Нежный стебель её шеи до сих пор приводит меня в трепет»

Так вот, кстати – о любви. И том важнейшем событии, которое как раз в описываемое время с нашим героем произошло. Дадим ему слово, ибо предмет деликатный, давать в пересказе – негоже.

«Все мои жены были красавицами. Первая моя жена была первая любовь еще ДО ИНСТИТУТА. Она изменила мне, когда я учился, но я ее простил и перед моим переездом в Дмитров мы расписались в ЗАГСе Центрального района г. Красноярска, почему-то под мелодию «АРЛЕКИНО» в исполнении Аллы Пугачевой. Она вскоре приехала ко мне, как она полагала, москвичу, и была неприятно поражена тем, что я живу в бараке с сортиром на улице и на три барака. Не прошло и месяца, как она вернулась на родину. В Красноярске у нее была трехкомнатная квартира в центре. Сейчас она живет в Филадельфии (США). Во время следующей моей командировки в город К. мы развелись, недолго музыка играла. За время своего пребывания в столице она решила предъявить меня своим московским родственникам, двоюродному брату, работавшему в КГБ. Я умолял ее этого не делать, но она была непреклонна. В новой квартире, в новом районе на окраине Москвы гэбэшные ребята встретили меня радушно, но я, как Лариосик из «Дней Турбиных», человек не военный и не мог пить водки столько, как они. И, напившись вдребадан, принялся обвинять их, что они посадили Синявского и Даниэля, строят козни Сахарову и Солженицыну и являются здоровыми мордастыми паразитами. После сильного моего сопротивления с битьем посуды и стягиванием скатерти, они выкинули меня из квартиры, наставив мне фингалов и оторвав рукав моей новой белой рубашки с галстуком. Новоиспеченная жена, отказалась сопровождать меня в дальнейшем прохождении жизни, зарыдала. Я безуспешно пытался поджечь им дверь, а когда вышел на улицу, завопил, обращаясь к темным окнам: «Эй, коммунисты, суки гэбэшные! Выходи на бой!» Молчание было мне ответом. Публичных скандалов этот контингент не любит. Я дождался открытия метро, куда меня почему-то пустили, несмотря на растерзанный вид, и поехал не в Дмитров, куда у меня не было сил добираться, а на Ленинский проспект к Л.С. Петрушевской, которая ахнула, увидев меня в таком состоянии. Там я отоспался на раскладушке, муж Люси Борис Павлов выделил мне из своих скудных запасов чистую рубашку, купил мне по дороге бутылку пива, и мы втроем поехали в театр им. Пушкина, что около Литинститута. Там Люся пошла в театр, где ей сообщили, что отказывают, не желая ставить предложенную ею пьесу, а я опохмелился. С первой женой мы вроде бы помирились, но когда я вскоре вновь явился в голодный Красноярск, где не было ни колбасы, ни сыра, ни мяса, привез в качестве подарка двух уточек из московского магазина, мы тут же снова поссорились, и я был вынужден запустить в «жену» одной из уточек. Наш брак тогда окончательно распался.

И я женился на ВТОРОЙ своей близкой подружке, которая стала ВТОРОЙ моей женой. Я ушел от нее в 1978, когда стал делать альманах «МетрОполь». Ее судьба мне не известна. «РАЗНЫЕ СУДЬБЫ» – был такой фильм.

С третьей и ЕДИНСТВЕННОЙ женой Светланой, которую я нежно люблю, мы поженились в 1981 году, на следующий год, Е.Б.Ж. будет 40 лет со дня нашей свадьбы».

Судя по всему, это была действительно уникальная свадьба!

Продолжение следует…