Солнце всходит и заходит. Часть тринадцатая

ГЛАВА VI. ЗВЕЗДА СИБИРСКОЙ БОГЕМЫ

Красноярск богемный

Итак, в 1968 году наш герой заканчивает Московский геологоразведочный и возвращается на малую родину. Однако, как заметил он много позже, «вовсе не из патриотизма, а потому, что у меня сильно болела мама, Галина Александровна Мазурова, служащая,1918 г.р., и мне нужно было ее опекать». Галина Александровна умерла в 1971 году – инсульт, сердце.

Наш герой жил в своем родном городе, надо сказать, припеваючи. Вот как он сам описывал эти 7 лет: «Я тогда изрядно выпивал, встречался с друзьями и девушками, по утрам ходил с похмелья на постылую службу, где даже сделал небольшую карьеру. Много читал, писал и в общем-то, невзирая (во всех смыслах этого глагола) на тоталитаризм, жизнью был относительно доволен, ибо, как и многие другие, полагал, что раз «царствию Ленина не будет конца», то нечего и трепыхаться... И сочинял я тогда эти свои рассказики, составившие книгу «Плешивый мальчик», свободно и весело, вовсе не заботясь о том, что бывает, когда пускаешься на дебют, и как на это посмотрит начальство».

Служба была по специальности, в геологии. И действительно, наш герой, молодой специалист с московским дипломом, пошел вверх. Многочисленные его герои-мелкие чиновники (а по тамошним временам советские служащие) списаны, что называется, с натуры.

С натуры (хотя бы отчасти) списан и герой рассказа «Искомые серебряные ложечки», который, находясь в изрядном подпитии, патетически восклицает: «Казалось бы, сколько я трудился за деньги с девяти утра до шести вечера! Как тщательно остерегался я глубоких жизненных контактов! Сколько денег раздал этим проклятым бабам, лишь бы только они не запускали в меня глубокие когти и не тянули на дно, где свободный человек дышать не может, а способна жить одна лишь камбала! И все напрасно! И это оказалось тлен! Сколько я возделал пастбищ! Сколько добра накопил, а печальный результат налицо – предмет моей новой любви не только не поддается мне, а еще и дразнится, обзывая за глаза лысым и поедая с подругами по общежитию мои шоколадные конфеты! Ах! Ох! Я вижу финал своей жизни бесцельным! И я вынужден оборвать ее простым самоубийством».

А ложечки тут вот при чем: этот монолог услышал квартирный вор, ранее забравшийся в шкаф, и особенно ему понравился пассаж про то, что столь отчаявшемуся человеку и серебряные ложечки ни к чему. Герой засыпает, вор удаляется, прихватив ложечки…

Само собой, тут не обошлось без преувеличения, но некий общий контур текущей жизни нашего героя тут, надо полагать, намечен.

В итоге он дорос до оклада ни много ни мало в три сотни рублей (и правда, стал сравнительно богатым, серебряные ложечки мог себе позволить). Числился старшим научным сотрудником Центральной научно-исследовательской экономической лаборатории Министерства цветной металлургии СССР, расположенной около тюрьмы, которая в народе носила название "сестры Федоровы" (за то, что на ее видимой территории торчали четыре трубы, в честь знаменитого тогда квартета исполнительниц народных песен). А дальше произошло то, что, в общем, было вполне ожидаемым – если держать в голове жизненный путь героя этой книги, его приключения и подвиги в прямом и переносном смысле этого слова. Так вот. То ли, чтобы оставалось больше времени для творчества. То ли, чтобы больше времени проводить с приятелями и не чувствовать давление казенного офиса, наш герой оставляет свою карьеру и переходит на работу в Художественный фонд. Здорово, буквально в разы теряет в зарплате – но выигрывает в качестве жизни, так сказать, нематериальном. Сам Евгений Попов объясняет очередную перипетию, с одной стороны, так: «у меня умерла мать и отпала необходимость о ком-либо заботиться», а лично ему деньги были особо не важны. С другой стороны, так: «я вовремя понял: если хорошо оплачиваемая работа мешает литературе, то нужно бросать эту работу. Будешь дальше строить карьеру – вряд ли что новое напишешь, ни времени не будет, ни желания. А надеяться на литературные заработки в нашей непредсказуемой стране – вообще глупо. Что тогда, что сейчас. Поэтому я стал искать такую какую-нибудь минимальную работу, чтоб за нее хоть немножко, но все-таки что-нибудь да платили, но чтобы, как Маркс велел, времени было свободного полно, ибо оно и есть главная человеческая ценность. И чтоб в тунеядцы не определили, как Иосифа Бродского». Помог знакомый скульптор Владимир Зеленов.

Звалась эта копеечная должность "искусствовед по работе с народными мастерами и по привлечению заказов". Оплачивалась в размере 120 рублей (впрочем – плюс премия). Работа заключалась в том, чтобы писал в Москву отчеты о том, как шла работа с упомянутыми народными мастерами (более воображаемыми). "Привлечение заказов" означало, что наш герой должен был снабжать "творческой работой" красноярских художников, скульпторов следующим образом: буквально навязывая услуги Худфонда советским предприятиям, заключая с ними "предварительные договора". Причем – у него это получалось! В итоге карьера продолжилась в подмосковном городе Дмитрове, в Худфонде РСФСР, когда красноярский этап был пройден… И работал наш герой разъездным инспектором Худфонда официально аж до 1991 года! Работу полюбил, добивался немалых успехов – с его-то коммуникабельностью и упорством.

Дмитров впереди, богемная красноярская жизнь в самом разгаре. У героя появляются знаменитые (пусть пока и в узком кругу) друзья и знакомые, например, известный ныне на весь мир художник Андрей Поздеев, чья мастерская как раз в старом помещении Худфонда и находилась. Поздеев прошел войну и тюрьму, «авангардистские» картины его вызывали у властей подозрение, денег практически не было, но он продолжал упорно работать. Коллеги считали «Андрюшу» блаженненьким.

Наш герой с гордостью вспоминает, что ему удалось заключить с каким-то ПТУ договор на два "Натюрморта из серии "Цветы и фрукты", холст/масло, р-р по б. стороне 80 см., цена 300 руб. 1 шт." (из которых на долю художника пришлось бы руб. 200 за упомянутую шт., а может и того меньше). И заказ достался Поздееву.

Причем, если верить нашему герою, директор ПТУ, возмущенный «формализмом», отказывался брать эти натюрморты – однако, познакомившись с художником, который выглядел настоящим сибирским мужиком, несмотря на весь свой «авангардизм», помягчел и заплатить согласился. Почувствовал, что и в «формализме», не понятом им, что-то такое есть… Биография Поздеева и трагична, и показательна.

Первый раз он еще мальчишкой «сел» по драконовскому сталинскому закону об опоздании на работу. В голодные военные годы он учился в фабрично-заводском училище. Будучи уже признанным мэтром, рассказывал красноярскому писателю Эдуарду Русакову о том, как блатные, наводнившие общежитие будущих железнодорожников, заставляли его рисовать им игральные карты, трафареты для татуировок, которыми они были расписаны с ног до головы. Однажды они даже взяли его с собой грабить продуктовый ларек, и вечно голодный парнишка получил за это в качестве гонорара кулек дешевых конфет «подушечек», две пачки махорки и несколько месяцев тюрьмы. После чего явился сам в военкомат и на год раньше положенного ему срока попросился добровольцем на фронт, попал на японскую кампанию, воевал на Курильских островах… Примечательно, что в том же самом железнодорожном ПТУ двумя годами раньше учился классик русской литературы писатель Виктор Астафьев, который тоже ушел на фронт добровольцем.

Теперь в центре Красноярска стоит скромное бронзовое изваяние художника Андрея Поздеева. Посмертная его слава продолжается и растет, работы постоянно экспонируются в крупных музеях – и страны, и зарубежья. А один из портретов Евг. Попова, всего их было пять, сгорел на квартире Светланы Топановой, бывшей актрисы красноярского ТЮЗа…

Или еще один персонаж из тогдашней жизни нашего героя, и его будущих книг – красноярский хиппи Бурмата (кстати, у Поздеева есть прекрасное изображение Бурматы, босого и в кожаном пальто). Собственно, не столько хиппи, сколько сибирский самородок, превыше всего ценящий свободу. Конечно – в полном отличии от настоящих хиппи – не отвергающий и насилие. Силач, хотя по виду не скажешь, ибо внешне, лысоватый, с длинной бородой, в толстых очках, он напоминал деревенского дядьку из «полуинтеллигентов», типа счетовода. Но в драке был могуч. Кстати, Бурмата (ударение на последний слог) – это всего лишь псевдоним, от «буровой мастер», им в свое время этот человек, сменивший, как он сам хвастался 81 работу, также успел побывать.

Бурмата был идеен. Знал много стихов. Зимой ходил по снегу босиком, не пускал своего сына учиться в государственной школе. Открыто смеялся, как вспоминал наш герой, над «легальными» художниками из числа работающих в местном Художественном фонде по линии наглядной агитации: кому вы нужны, чихноты, задроты, козлы, бараны лояльные, толкающиеся у советской кормушки? (Это по поводу вечной боязни оказаться под колпаком у КГБ). Бурмату, кстати, тоже считали стукачом на неизвестно каком основании – разве на том, что позволяет себе слишком много. Трудно нашим интеллигентам поверить во внутреннюю свободу, куда проще – в ангажированность и тайную службу. Было так что тогда, что сейчас.

Большой популярностью Бурмата пользовался у так называемых столбистов – небольшой, но сплоченной субкультуры, имеющей преимущественно красноярскую прописку. Так называют себя люди, которые важной (и это еще мягко сказано!) частью своей жизни считают красноярские Столбы – уникальную горную систему. Это и туристы, альпинисты, в общем, «бродяги и романтики» в душе. Бурмата там был своим, чуть ли не главным. О нем уже тогда рассказывались легенды – рассказываются и до сих пор (приведем фрагмент с сайта «столбистов»).

«В семидесятых годах на Столбах можно было встретить человека необычайной внешности. Летом в одних шортах, босиком. Лысый, с бородой. Очки с толстыми линзами. Если он подойдет к вам, совсем незнакомым, и начнет что-нибудь очень умно излагать – это точно Володя Бурмата.

Разное про него рассказывали на Столбах. Трудно отличить, что было, а что додумали столбовские фантазеры. Но те, кто знали его поближе, могли сказать, что здесь все возможно.

Из старых рассказов о нем нам запомнился этот.

Идет Вова летним вечером в свою избу «Нелидовку». Видит – недалеко от тропы молодые ребята живые деревья рубят. Под палатки ветви стелить собрались. Вова вежливо им объяснил, что они не правы. Те все поняли и стукнули Вову палкой по голове. Но не так просто его свалить. Он отбивался, как мог. И от преследователей ушел. А вот очки у него сбили. Без них он почти не видит. Идет он почти на четвереньках, щупая тропу. Вдруг рука наткнулась на чье-то тело. Пьяный человек на тропе спит. Для тех времен – дело обычное. Вова его ощупал. Понравились ему кеды на ногах спящего. Китайские, рубчики на подошвах еще не стерлись. Очень в моде они тогда были. Снял их Вова, шнурки связал, себе на шею повесил. И снова в путь по тропе на ощупь. Вдруг сзади шум. И удар по голове. Вова ненадолго теряет сознание. Очнулся, а кед нет. Видно, хозяин проснулся, когда холодно стало. И комары стали за ноги кусать. Подползает Вова к родной избе. И мрачные мысли у него: «Еще одна такая встреча – и до избы не доберешься. Унесут домой уже готовенького».

И еще рассказ. В разгар хрущевской оттепели модными были поездки наших знаменитых поэтов и писателей на великие стройки коммунизма, как их звали. Красноярцам оказал честь поэт Лев Ошанин. Посетил Дивногорск, строящуюся ГЭС. Пригласили его посетить Столбы. Дороги тогда еще не было. Выделило им начальство танк-вездеход. Доехали, докуда смогли. Для поэта и его свиты даже ящик минералки в машину загрузили. Машина застревала, шустрые столбисты машину толкали. Ущупали бутылки, стащили несколько штук в темноте. Думали, что это пиво. Все пришли в избу «Вигвам». Было застолье, рассказы, песни... Плотно докопался до поэта Вова Бурмата. Начали с обсуждения литературных проблем. Потом, видно хорошо поддавший, Вова вошел в раж. И доказывал своему собеседнику, что тот не поэт, не Ошанин и даже не Лев.

После этого в «Комсомольской правде» Лев Ошанин написал статью. Этот эпизод он с обидой изложил примерно так: «А потом хозяева напустили на меня местного болтуна, который не давал мне спать всю ночь».

Полагаем, именно Бурмата вдохновил Евгения Попова на создание образа вдруг очнувшегося после нескольких веков Ермака Тимофеевича в одноименном чудесном рассказе – неплохо характеризующем «юмористическую» часть тогдашней прозы Попова. Приведем фрагменты: «На диком берегу могучей сибирской реки, близ места плотины будущей гигантской ГЭС, сидел полуголый человек в шлеме и длинной холщовой рубахе с дырками. Он тупо глядел в темную девственную воду. Голову его ломило от многовекового похмелья. Человек осторожно провел ладонью по мохнатому лицу. Лицо... Он снял шлем и потрогал затылок. Затылок. Больно... Очень больно...

– Сука какая, – сказал человек и заплакал.

...Очнулся он от звонких голосов молодежи. Ермак Тимофеевич продолжил на всякий случай делать спящий и грозный вид, однако на самом деле внимательно слушал, что о нем говорят.

– Ты видишь, до чего они допиваются, бичары! Вот ты спроси, спроси ты у этого бича – где, бич, твои штаны, и, как ты думаешь, что он тебе ответит?

– Не знаю, – прошептала девушка.

– А ответит он какой-нибудь пошлой мещанской шуткой типа: «Мы с имя поссорились...»

Девушка хихикнула и вдруг забормотала:

– Ты куда, ты куда лезешь? Не надо...

– Ну что ты, глупышка ты, олененок, романтика, – убеждал ее молодой человек. – Ведь я тебя люблю, и ты меня любишь... Палаточный город плывет...

– Мне это без разницы, что там плывет, – сказала девушка, – хоть и романтика, а надо делать все путем, по-хорошему...

– Так, а какая разница, если все решено, – сказал молодой человек.

– Нет, есть разница, – возразила девушка.

Послышался треск раздираемого платья. Воин Ермак вскочил.

– А ну отвали на три буквы! – приказал он.

Молодой человек упруго развернулся.

– Ах ты <…>! – запел он свою арию. – Ну, я тебе щас покажу!..

И он волком кинулся на могучего мужчину, но тут же получил такой ошеломляющий удар в нижнюю часть туловища, что согнулся, замычал, взвыл, рухнул в могучую сибирскую реку и поплыл вон стилем «вразмашку», не успев даже вынуть кастета.

– Я с тобой, падла, рассчитаюсь, ты меня будешь помнить! – кричал он издалека, вновь обретя голос, но обращаясь неизвестно к кому – то ли к отважному сопернику, то ли к девушке Нине, студентке-заочнице техникума низковольтной аппаратуры.

– Не подходите ко мне! – взвизгнула девушка Нина, с ужасом и обожанием глядя на вздыбившуюся холщовую рубаху воина, когда они остались совсем одни.

– Хрен с лаптем, – презрительно возразил Ермак. – Сама придешь. А этот кутырь – пущай только попробует вернуться, колчужка, я ему, говну, попишу, падали...».

Вышло, как и предполагал Ермак. Отвергнутый соблазнитель вернулся с отрядом шпаны, и Ермак погиб во второй раз (напоследок предала его и вполне удовлетворенная общением девица; эх, женщины). Такой вот сибирский размах. То ли обыкновенное происшествие из газетной хроники, то ли вечная трагедия из цикла «герой и толпа». А вернее – и то, и то одновременно. Все как обычно в рассказах Евгения Попова.

Кстати, Бурмата в конце концов – уже после перестройки – покончил с собой…

Продолжение следует…