Солнце всходит и заходит. Часть двенадцатая

Собственно, поворот от ранней, сентиментальной, сугубо подражательной прозы к прозе, которой стал славен писатель Евгений Попов произошел как раз во время геологических практик. По его собственному признанию, он «Сюжеты высасывал из пальца, пока не догадался с помощью геологических экспедиций, что жизнь-то кругом на самом деле простая, но не просто простая, а простая в своей цветущей сложности. Вот, например, образец такой простой цветущей сложности – дурацкий анекдот, который любили рассказывать геологи на Таймыре: «Баба эвенкийской национальности с гордостью отвечает, когда ее спрашивают, кто мать чумазого полуголого ребенка, который ползает в пыли около дощатого поселкового магазина, где она стоит в очереди за спиртным:

– Я мама!

– А отец кто?

Она на секунду задумывается.

– Отец – Икспидисия, – отвечает она с акцентом».

Вот оно – сочетание высокого и низкого, героического и комического, даже постыдного, которое мы видим в книгах Евгения Попова. Когда ему, напомним, не было и 20 лет, он уже был свидетелем и участником этой жизни. Ее летописцем – но летописцем очень особенным.

Как вспоминал позже наш герой, «окружающий меня, молодого геолога, социум был полон чиновными кретинами и асоциальными элементами в виде сибирских бичей... Долгими вечерами у таежного костра они плели свою бесконечную дикую сагу о властях, Боге, бабах, любви, измене, смерти, географии, науке, литературе, войне, мире, водке и, конечно же, о той пресловутой Зоне, которую почти все они “топтали” подобно Борису Исааковичу Гиршфельду и миллионам других “дорогих россиян”. Многие из них были образованны, повидали мир, витали в облаках перед своей вынужденной жизненной посадкой. Там были: бывший танцор Краснознаменного ансамбля песни и пляски имени Александрова Олежек, летчик Парамот, пострадавший “за любовь”, морячок Саня, проведший в качестве юнги часть войны в Сиэтле (США), взрывник Ахметдянов и даже коммунист по фамилии Чеботок, имевший настоящий партийный билет, что не мешало ему проживать зимой в норильской теплотрассе».

Даже там, где молодой писатель вроде бы шел за событиями, получался все же не очерк, а оригинальное произведение. Уже в ранних рассказах Евгений Попов умел сместить акценты таким образом, что в истории появляются новые измерения, и участники оказываются не героями хроники, но литературными героями.

Это в полной мере относится к одному из самых известных ранних рассказов Евгения Попова «Обстоятельства смерти Андрея Степановича». Рассказ имел в основе реальный факт: в Якутии пьяные рабочие-бичи повезли хоронить завхоза, а по дороге из-за метели, которая там бывает даже летом, гроб потеряли. И один бич в этих условиях спасает другого, рискуя теперь уже собственной жизнью. Причем рассказ был написан рядом с местом происшествия, в поселке Томмот, что на Алдане, где его автор проходил геологическую практику в качестве техника-геолога.

Но из этого происшествия у нашего героя получается настоящий роман с полноценными характерами, перипетиями, покушением на вечные вопросы и открытым финалом. Вот как описан тот самый усопший завхоз:

«И мы подняли кружки в честь завхоза Андрея Степановича, который ничем, ну ничем совершенно не выделялся среди других людей: врал, чем-то мелким всегда гордился, а в Якутию попал в незапамятные времена за анекдоты, а после реабилитации прижился здесь, различными лавчонками заведовал, приворовывал, попивал, нас обсчитывал по рублевке, а то и по красненькой – обычный этот человек лежал вот теперь в некрасивом гробу, который сколотил для него Парамот на все руки бич, в гробу под пихтовыми ветками лежал и не волновался».

А вот бич Парамот, в котором, конечно, есть что-то от героев Бабеля, но это до тех пор, пока не начинается само действие. Впрочем, герои Бабеля собак не едят и одеколона не пьют. Посади-ка Беню Крика на такой рацион, что из него вышло бы! Парамот же процветал, да еще как – вот таким образом:

«Он зарабатывал в сезон тысячу двести – тысячу пятьсот новыми, проматывал их за неделю, главным образом из-за желания угощать каждого встречного-поперечного и ездить в трех такси: в первом – кепка, во втором телогрейка, а в третьем сам Парамот своей собственной персоной – голубоглазый и русый и, так сказать, со следами всех пороков на лице.

Да, да – голубоглазый юноша, русый, со следами всех пороков на лице, что позволило ему объявлять себя внучатым племянником Сергея Есенина, поэта.

А еще в прошлом году, осенью, летал Парамот на самолете Ил-18 из Якутии в Москву мыться в Сандуновских банях. Взял он с собой также двух друзей – двух бичей – взрывника Ахметдянова и пацанчика – бича Володю Пучко...

И сели друзья в быстрокрылый лайнер, и помчал он их прямо в Сандуновские бани, но попался им на пути ресторан «Узбекистан», где, восседая на низеньких пуфах, и провели они день, вечер и кусочек ночи, после чего оказались в Дорогомилове у ласковых московских <…>, где провели ночи остаток – выпили, московских <…> тел вкусили и заснули здоровым сном, чтобы утром проснуться на неизвестной улице в неизвестной подворотне, естественно, и без гроша в кармане».

В ЭТОМ Парамоте соединились черты нескольких знакомых нашему герою бичей. Причем самые яркие, самые характерные черты. Ну а что же сам странный подвиг по спасению завхозова гроба? А про него сказано только несколько предложений. И более того: в рассказе никакого подвига-то и не было. Была чудовищная история, дьявольская путаница в метель, заставляющую вспомнить все метели русской литературы (пушкинские прежде всего):

«Они наверху заглушили мотор, выпили немного водки, а потом глядят, а гроб-то и исчез, выпал, что ли, из-за крутизны.

И они тогда, матерясь, пошли вниз по метели и нашли гроб среди вихрей снежных – аж по другую сторону ручья.

И поперли они его в гору, гроб, употели, а когда закинули в кузов его и Парамот стал смотреть на него, то в глазах у него, все увеличиваясь, и больше и крупнее стала отражаться желтая луна.

– Э-ей, Степа, а гроб-то это что-то вроде как бы не наш, – обмирая сказал Парамот.

Сплюнул Степа и потащил Парамота в кабину, а Парамот стал вырываться, рвать ворот и дико кричать под лунным светом, освещающим белую некрасивую землю».

Собственно, вот почти и все – если не считать последней фразы, которая, как и положено, все одновременно и разъясняет и запутывает.

«И казалось, что слышно в метели, как скрипит и стучит тот громадный и безжизненный механизм, которым управляется земля: у-ухи, э-эхи, тук-тук-тук, у-ухи, э-эхи».

В общем – жуть самая настоящая. Вот вам и забавный случай их хроники, вот вам и черный геологический юмор.

Мы видим здесь несомненные следы юношеских литературных увлечений автора, та же финальная фраза претендует на родство с бесчисленным количеством значимых финальных фраз нашей литературы, обобщающих происходящее, придающих ему какое-то метафизическое измерение. Например, гоголевское «Скучно жить на свете, господа». И тем не менее, это рассказ сам становится частью русской литературы, поскольку вот именно так про смерть и посмертные мытарства в сугубо атеистической стране, стоящей на твердой платформе объективной реальности, данной нам в ощущениях – никто не писал.

Отметим также один из самых любимых, как можно понять, самим автором рассказов – «Плешивый мальчик». Само сочетание на долгое время стало чем-то вроде символического портрета, или как сейчас говорят, аватара нашего героя. И в самом деле, здесь, в названии, среди прочего, мы видим чудесный оксюморон. Мальчик – но уже выглядящий как умудренный мужчина. Или умудренный мужчина с лысиной, но сердцем мироощущением юноши. Распространенный вариант! Ну и как обычно у Евгения Попова, плешивый мальчик это одновременно нечто совсем иное – Амур, причем пьяный Амур, осыпающий в финале влюбленных своими золотыми стрелами.

Однако в рассказе перед нами, скорее, «стареющий юноша в поисках кайфа», который, как и в песне БГ, «лелеет в зрачках своих вечный вопрос и поливает вином». Вот только «электрического пса» рядом, к счастью, нет, а есть любящая и понимающая жена. Скажем прямо: крайне нечастый в произведениях Евгения Попова персонаж. При том, написан этот рассказ в 19 лет, когда никакой жены у автора не имелось. Может быть, в этом и разгадка такой концентрации лирического – перед нами рассказ-мечта, рассказ-идиллия, «воспоминание о будущем»…

С одной стороны, это продолжение «паустовской» линии. С другой – рассказ уже заземлен, сцеплен с реальностью многими бытовыми, снижающими подробностями, начиная с подробного ценника на вино и подробного описания приготовления чудовищного коктейля (задолго до Венедикта Ерофеева, если что). Ну и наконец, это прекрасный образец «алкогольной утопии», с которым мы будем у Евгения Попова встречаться регулярно.

«Я купил десять бутылок – сто сорок градусов и шестьдесят копеек сдачи.

Я раскупорил десять бутылок и слил вино в канистру, которая не пахла бензином, керосином, тавотом – веществами смазочными, машинными, механическими; она пропиталась смуглой «Лидией», водкой, дешевым коньяком «Арагац», криками: «Эй, поди сюда», тюльпанами и гвоздикой.

Считайте:

Десять пустых бутылок – это рубль двадцать плюс прежние шестьдесят копеек равняется – рубль восемьдесят, равняется – четыре бутылки пива, да еще сдачи тридцать две копейки, а пиво лей в канистру, мешай, чтобы жгло желудок чище черного молотого перца!

Считайте:

Четыре пустые бутылки плюс сдача – это две бутылки пива, шестнадцать копеек небрежно подкинуты в руке, а пиво в канистру, да как можно быстрее, потому что две пустые бутылки да шестнадцать копеек сдачи – это еще бутылка пива и три копейки сдачи.

Три копейки – это медленный завтрашний день. Задняя площадка перенабитого трамвая с собачьей руганью, стихами и дрожащим студнем кассового аппарата, в котором бренчат три копейки. Они не хотят скатываться в узкую щель, они парят над серым алюминием кассовой фурнитуры, как автомобиль на воздушной подушке».

Право, хочется цитировать дальше. Но вот появление жены, заставшей героя, почти выпившего все это и находящегося в довольно непотребном виде:

«Таким-то меня и застала жена. Она уложила меня на скрипучую беспокойную кровать с панцирной сеткой, она гладила мои рыжие волосы, она плакала, она даже рада была, она плела сеть древнюю, как пряжа Пенелопы.

– Ну, вот ты и проснулся, – сказала она, смеясь, когда я проснулся, – а я вот что припасла…

И она показала мне бутылку водки.

И мы выпили эту бутылку на кухне под мою пьяную икоту, и запах акации, и ночное пение подгулявших граждан, и

Ночь тиха, та-та-та…

Я встал. Я опять был щедр и полон сил, я достал из тайника заветную канистру, я лил бурду в две пивные кружки жестом Бога, а она всплескивала руками, славословила меня и целовала».

Слушайте, бывают такие жены? Или это так, юношеские фантазии? Автор ответа не дает.

Говорит Евгений Попов

Полагаю без ложной скромности, что этот рассказ не потерялся во времени и пространстве. Я целиком ввел его в пьесу под тем же названием. Там действие происходит в сибирском городском дворе, где среди прочей пьяни и рвани проживает диссидентствующий писатель-конформист по фамилии Утробин. Именно «Плешивого мальчика» он и читает в самый неподходящий для того момента дворовой публике, состоящей из грубого слесаря Епрева, обрусевшего француза Шенопина, пенсионера-коммуниста Фетисова, шашлычника Свидерского, местного стиляги Стасика и др. Публика рассказ осуждает за декадентщину и натурализм, после чего главный герой пьесы летчик Коля, только что вышедший из тюрьмы, где он сидел за угон самолета, и решивший жениться на девке, из-за которой он этот самолет угнал, стреляется из чужого пистолета. Но вовсе не под впечатлением такого сильного художественного произведения, а просто так, то есть из-за любви. Пьеса эта почти пятьдесят лет пролежала в моем столе, пока ею не заинтересовалась великая Генриетта Яновская, главный режиссер московского ТЮЗа. Премьера спектакля состоялась в 2016 году, он был отмечен несколькими престижными театральными наградами и идет до сих пор (2020).

Продолжение следует…