Все новости
МЕМУАРЫ
23 Января 2023, 17:00

Солнце всходит и заходит. Часть одиннадцатая

Жизнь и удивительные приключения Евгения Попова, сибиряка, пьяницы, скандалиста и знаменитого писателя

По редакциям

Итак, студент-геолог Попов читал запоем. А самое главное – начал писать. По-настоящему. Еще до наступления 20 лет им были написаны рассказы, которые он и сегодня включает в свои книги. И пишет он непрерывно с 19 лет до сей поры. Для молодого писателя что является самым главным? Литературная среда, понимающие с полуслова друзья-товарищи-собутыльники, с которыми можно потолковать об общем деле… Ну, то есть, с друзьями и собутыльниками все было прекрасно и в стенах родного геологического, а литературных знакомых долгое время у нашего героя не заводилось. Были эпизодические контакты с Андреем Вознесенским – по делам Солнцева. Пересекался случайно в общаге Литинститута, где жил его земляк Анатолий Третьяков, с Николаем Рубцовым, просившем три рубля на опохмелку. Ну и так далее, все не всерьез.

Впрочем, теперь наш герой только рад, что судьба не свела его, например, с бунтарями из СМОГа. Хотя вполне могла, ходили где-то рядом. Но если бы свела – ничего хорошего бы не вышло. Евгений Попов, как мы помним, еще со школы решительно отделял литературу от политики. То есть, в его случае, от диссидентства. Как говорит он теперь, «Я рад, что не стал ни советским, не антисоветским молодым писателем».

Через какое-то время, благодаря тому же Роману Солнцеву он познакомился с поэтом Александром Алшутовым (а у него, кстати, как-то видел и лидера СМОГа Леонида Губанова – тот, правда, был крепко пьян и попросту спал). Алшутов (настоящая фамилия Бейлин) был старше нашего героя на 9 лет, то есть, и поколенчески, и идеологически был типичным «шестидесятником». Выглядел крайне экзотично – здоровенный крепкий мужик с гривой матерого льва, и с таким же львиным рыкающим голосом, который легко мог закончить дискуссию с вами настоящим скандалом. То есть, он обладал характером из таких, какие принято называть хорошим русским словом "неуёмный". Его стихи почти не печатали из-за «модернизма» и из-за того, что он описывал, например, сексуальные связи двух китов, потому что плавал один сезон с китобойной флотилией. А до этого был стрелком-радистом на бомбардировщике, писал экспрессивные стихи и об этом.

А вот его стихи о посетителе ипподрома, который приходит туда отнюдь не для того, чтобы «сотню зашабашить».

 

Нет!

Там, в подкорках,

силой ДНК,

сияньем всех купин неопалимых

в нем предки

до рожденья накалили

любовь к скрипящим сбруей дончакам.

Он помнит

яркость

вейки огневой

и маслениц языческих катанья.

Когда отняли

лошадь

от него,

в нем разрубили

надвое

кентавра.

 

Как видим, Вознесенский и Евтушенко были изучены Алшутовым досконально...

Кое-какие публикации все же удавалось пробить, но денег вечно не хватало, тем более что Алшутов, как и было положено в литературной околопрофессиональной среде, крепко выпивал. При том, у него было (в очередной семье) трое детей. Но зато и супругу нашел такую же богемную: однажды осенью они купили гуся, чтобы зажарить к Рождеству, но убить его и съесть не смогли, потому что полюбили. Так домашний гусь и остался жить в городской квартире. Только потом, на короткий срок Алшутов стал жить побогаче – написал тексты нескольких песен. Особенно известной стала «Проходит кавалерия», на музыку Владимира Шаинского. Ее пели Эдуард Хиль и Владимир Мулерман. Сам Алшутов с гордостью говорил, что под нее хоронили Буденного!

Кончилось все сравнительно неплохо – уже в семидесятые Алшутов уехал в Коми АССР (не в лагерь, абсолютно добровольно; «сам», как в песне Высоцкого). Там дожил до 1999 года, став местной знаменитостью – причем знаменитостью яркой, и, судя по отзывам знавших его там, весьма скандальной. Как вспоминает один из мемуаристов, Алшутов был бездомным, потому что вместо того, чтобы купить дом, он за те же деньги купил катер. И летом кочевал из Сысолы в Вычегду вместе со своей женой... Работал то на телевидении, то в библиотеке, вечно находился в оппозиции к властям, какими бы они ни были. Из принципа.

Наш герой вспоминает об Алшутове как о старшем товарище – и с благодарностью за поддержку, и, само собой, с иронией: «Одно время он мне воодушевленно толковал, что вот-вот покончит со всяческой рутиной и напишет НАСТОЯЩУЮ пьесу про Христа. Я это слышал на протяжении нескольких лет и, когда уже закончил институт и пришёл как-то в издательство "Молодая гвардия", то встретил его там. Он меня спросил, неужели я до сих пор хожу в это СОВЕТСКОЕ издательство? А я огрызнулся и ответил, неужели он до сих пор пишет пьесу про Христа».

Кстати об издательствах. Среда-средой, но, конечно, для молодого автора важнейшим вопросом во все времена становятся его публикации. Или их отсутствие. Мы говорим, что Евгений Попов начал писать «по-настоящему» с 19 лет – соответственно, с этого момента начинаются его попытки опубликовать написанное. Очень долго эти попытки были неудачными. Собственно, это сказано неточно: перед молодым автором словно вставала невидимая стена.

В какой бы московской редакции он не появлялся со своими рассказами, везде получал отказ с обвинениями в мелкотемье, «чрезмерном сгущении теневых сторон нашей действительности» и пожеланиями читать больше советской художественной литературы. Так что в издательства и журналы он часто ходил просто по-дружески – поболтать, узнать новости. Например, в журнал "Молодая гвардия", где работала Нина Лагранж. За ней пытался ухаживать Вознесенский (но она вниманием тогдашней суперзвезды пренебрегла).

Про такие напрасные визиты в редакции Евгений Попов напишет смешной рассказ «Торжественные встречи».

«Один шалопай в черном пальто зашел раз случайно в издательство, где у него работала подружка, редактируя различные книги, написанные на русском языке. И там случился, с вашего позволения, эпизод, или, как говорится, инцидент случился, не ставший достоянием историков».

Его суть в том, что совершенно случайно в издательском лифте он оказывается один на один с каким-то чрезвычайно важным стариканом. И лифт застревает. Принципиальный молодой человек выкладывает все, что думает о старикане (одном из литературных соцреалистических генералов, само собой).

Однако и генерал оказался «не фраер. Он, падла, схватил меня за нос и стал гнуть мой нос к моей щеке, приговаривая: «Молода! Молода! В Саксонии не была!» Это – прием каратэ. Я знаю. Я уважаю этого человека».

Как всегда, Евгений Попов фантасмагорически обыгрывает вполне реальный факт. Это он как-то проехал один этаж (не застревая!) с самим Михаилом Шолоховым! Стоял, молчал. А сказать, как видно, кое-что хотел, вот и передоверил своему персонажу. Тоже, поди, из непечатаемых молодых литераторов...

А однажды наш герой добрел и до «Нового мира», который ему, молодому литератору, что называется, казался «не по чину» (то ли дело молодежные журналы – в которых, впрочем, ему тоже давали от ворот поворот). Дальше мемуар: «Все это я, мямля и спотыкаясь, изложил Инне Петровне Борисовой, первому встреченному мной редакционному человеку. Вопреки моему удивлению рассказы мне предложено было оставить, и вскоре я получил, как тогда выражались, «положительную рецензию» сначала от неизвестной мне В. Острогорской, а потом и от Инны Соловьевой, с которой мы в дальнейшем подружились на всю жизнь, и она была свидетельницей нашего со Светланой Васильевой бракосочетания. С тех пор я все написанное носил или присылал в «Новый мир», Инна Петровна все это аккуратно складывала в шкафчик, где в результате скопилось полное собрание моих рукописных сочинений, ибо публикация моих текстов все откладывалась и откладывалась «по независящим ни от кого обстоятельствам». Забегая вперед, скажу, что это «складирование» сильно выручило меня, когда в 1980 году кагэбэшники во время обыска изъяли ВСЕ мои рукописи, и я несколько дней прожил, как Хемингуэй, у которого украли на вокзале чемодан, но тут мне позвонила Инна Петровна с коротким словом «Приезжайте», и я снова воссоединился со своими «идейно-ущербными, близкими к клеветническим произведениями с элементами цинизма и порнографии», произведениями, как они трактовались в так называемом «прокурорском предупреждении», любезно выписанном мне на Лубянке».

Впервые Евгений Попов будет опубликован в «Новом Мире» только в 1976 году, зато с предисловием Василия Шукшина. Об этой громкой сенсации тогдашней литературной жизни и одном из ключевых событий в жизни нашего героя, мы еще подробно расскажем.

 

Говорит Евгений Попов

Всё созрело. Я понял, что писать нужно, не рассчитывая на публикацию в журнале «Юность», но и НЕ БОРЗЕЯ, чтобы сдуру не посадили за антисоветчину…

Благо у меня начались геологические экспедиции (зимой учились, летом – многомесячная практика), и материала было достаточно. Можно сказать, что алданские бичи и были моей Ариной Родионовной. А кто они – смотрите практически во всех моих рассказах, написанных после 1965 года и которые я включаю в свои сборники. Например, «Плешивый мальчик», «Жду любви не вероломной», «Барабанщик и его жена барабанщица».

 

Плешивый мальчик и бичи

Давайте обратимся к самому главному – первым «настоящим» рассказам Евгения Попова. За период «первой Москвы» наш герой написал более 20 рассказов, некоторые из которых потом неоднократно переиздавались. В первой, неосуществившейся книге «Плешивый мальчик» (собранной автором, но отвергнутой издательствами, о чем еще будет сказано) таких рассказов несколько. Некоторые из них («Младший Битков и старший Клопин») еще опираются на детские впечатления. Пьяный отец, нудная советская школа, скандальное появление стиляг… Как помним, наш герой в школьные годы не то, чтобы к стилягам тяготел, но за модой, по мере сил, старался следовать, и уж во всяком случае стилягам сочувствовал. Вот и его герой, примеряя новые кеды в полудеревенском доме без удобств рядом с храпящим отцом, уносится мечтой совсем в другие места… «И он округлил глаза и понял, что это не кеды, а стильные корочки-на-микропорочке, а на голове у него кок, и не школьные, а брюки-дудочки, и сейчас зазвучит музыка. «От Сибири до Калуги все танцуют буги-вуги», и заколышется его рубаха навыпуск с обезьянами, и заколышется его галстук с голыми женщинами. И он смотрел в зеркало и видел, как он уже с чувихами в Парке культуры и отдыха им. Горького, и народные дружинники режут уже брючки его ножницами и бреют голову с коком, и джазовые ударные, и «BAR» и «Visky».

Другой рассказ, «Польза и вред радио», носит следы знакомства скорее с прозой 20-х годов, ее сказовой речью, чем с жизнью реальной деревни. Именно сказ становится главным героем этой небольшой истории о том, как на базаре у деревенского деда, заслушавшегося, что там вещает на столбе репродуктор, украли часы.

«Толпа уже большая собралась. Все на деда любуются, кобыляка старого, что на забор с абзару влез, а он все слушает тот голос московский, волшебный. Потом очнулся – хвать за часы и видит: поздно дело, пусто место.

– Кто тикалки спер? – орет.

А народ-то, знай, хохочет.

А народ-то, знай, хохочет.

– У, лярвы городские, язви в душу вас, печенку гроба мать, – завопил дед и кинулся на загорелых парней, девок в красных косынках и просто кумушек, что всю площадь кедровой шелухой захаркали.

Но видит – не пойдет здесь дело: нет среди этого народа воров. Черный стал, онемел от горя. Сел в тележку и покатил обратно в деревню. Нахлестывает лошаденку да матюкается».

Об отношении к этому рассказу (и другим рассказам нашего героя) в редакциях могут свидетельствовать сохранившиеся на полях древние карандашные пометки редактора. Такие, например, как:

«О каких временах это писано? О купеческих?»

«Отвратительно. Автор в дерьме копается! И что за интерес ему в этом?»

«Эх! Нашел же автор над чем зубы скалить!»

«Что они, чумные люди, что ли, которые идут строить социализм?»

«Под Щедрина работает автор, только поздновато хватился».

Очевидно, что редактор не только не понимал, не чувствовал смеховой культуры, на которой построена эта миниатюра, но и просто относился к подобной прозе с недоумением и предубеждением – ему было не очень понятно, что с ней делать. Вроде про свое, про реальное, деревенское – и вместе с тем как-то очень «не по-своему».

Но если эти два рассказа остаются в той или иной степени переходными от поры ученичества (не будем забывать, что их писал юноша, не достигший и двадцати лет), то следующие три – «Веселие Руси», «Плешивый мальчик» и «Обстоятельства смерти Андрея Степановича» могут быть по праву включены в «золотую сотню» рассказов Евгения Попова (а выбирать есть из чего, и по количеству, и по качеству). Как и рассказ «За жидким кислородом», о котором мы говорили в связи с «алкогольной утопией», в которую попадают герои.

«Веселие Руси» – это вроде бы и анекдот, однако анекдот, перерастающий в притчу и задающий многие будущие темы рассказов Евгения Попова. Да и само название рассказа и характерно для писательской манеры нашего героя, и символично – алкоголь, как мы уже писали, в России и спасителен, и губителен. Пьющих героев у Евгения Попова куда больше, чем непьющих. Вот один из первых – не названный по имени пьяница-старик, который для забавы и чтобы припугнуть жену с говорящим именем Мария Египетовна устроил имитацию суицида. Напугав до полусмерти милиционера, за что и получил 15 суток. То есть, по сути, попал в мир иной, где проводит время, в общем, неплохо и вполне по-русски.

«Днем деда водят колоть лед на проспекте Мира, а на ночь запирают в каталажку. У него уже есть два новых дружка. Один все время поет: «Пусть она крива, горбата, но червонцами богата, вот за это я ее люблю, да-да…»

А другой говорит, шепелявя:

– Скажи мне свое «фе», и я скажу, кто ты!

Приходила как-то Марья Египетовна. Принесла мясных пирогов в целлофановом кульке.

Горевала, притихла, жалела, но не особенно. А старик иной раз бормочет новым дружкам на перекуре, залепив слюной цигарку:

– Не по правде это. Я понимаю. Я раньше образованный был. Я все понимаю. В книжках еще писали – «Веселие Руси». Я все понимаю».

Пара «Смерть-воскрешение» знакома большинству жителей нашей страны в варианте «опьянение-отрезвление». Не вполне смерть и не вполне воскресенье (похмелиться еще надо, чтобы придти в себя окончательно) – зато испытывается неоднократно, если не сказать постоянно. Не потому ли и испытывается, чтобы не бояться смерти всерьез? Все это так же неоднозначно, амбивалентно, как и веселье, оборачивающееся вроде и горем, но тоже как-то не до конца, оставаясь все же весельем… Ну и присутствующая при этом как свидетель, но не как обвинитель, Мария Египетовна – она же святая Мария Египетская, прозревшая блудница, по преданию – уводит эту простецкую историю далеко от наших улиц и нашего времени… В общем, недаром именно так – «Веселие Руси» был назван первый вышедший у Евгения Попова сборник рассказов. Вполне в стиле парадоксов нашего героя, что сборник вышел уж очень далеко от нашей Руси – в Соединенных Штатах Америки, в знаменитом издательстве «Ардис».

Но это будет нескоро, в 1981 году. Пока же наш герой нащупывает свой метод, которым будет пользоваться много лет – как раз до начала 80-х, когда его творческая работа выйдет на новый уровень. Его суть, если коротко, в открытии бездн что над, что под простецким российским бытом, и чем проще, незамысловатее быт, тем обширнее и жутче бездны.

В этом смысле слова нашего героя об алданских бичах, благодаря которым ему открылись новые смыслы, хоть и звучат эффектно, но вполне понятны. Кто, как ни эти люди, потерявшие все, умудряющиеся при этом существовать вполне припеваючи, и даже иной раз не вовсе пропаще для интеллектуальной жизни, могли бы стать и вдохновителями и героями такой прозы!

Продолжение следует…

Автор:Михаил ГУНДАРИН
Читайте нас: