Солнце всходит и заходит. Часть третья

Потом появились и другие книги – например, «Школа» и «Судьба барабанщика» Аркадия Гайдара, в которых важнее всего были отчетливо звучащие экзистенциальные ноты. Пусть такого слова наш подрастающий герой еще не знал, но тревогу, разлитую в гайдаровских книгах, совпадающую с тревогой всякого подростка (да и взрослого тоже) – ощущал вполне.

Потом была детская библиотека и увлекшая юного читателя модная тогда тема Антарктиды.

Вот, кстати, какие рекомендации по детско-юношескому чтению дал наш герой несколько десятилетий спустя, отвечая на вопрос журнала «Иностранная литература» (поэтому, наверное, тут чувствуется некоторый уклон в литературу зарубежную). «ВСЕ, какие только попадутся сказки, "Алиса в стране чудес" Кэррола, "Остров сокровищ" Стивенсона, "Робинзон Крузо" Дефо, "Том Сойер", "Гекльберри Финн" М. Твена, "Дети капитана Гранта", "Пятнадцатилетний капитан" и "Таинственный остров" Ж. Верна, "Над пропастью во ржи" Сэлинджера в переводе Р. Райт-Ковалевой, "Три товарища" Ремарка, "Рыжик" Ренара, "Фиеста" Хемингуэя, "Квартал Тортилья-флэт" Стейнбека, "Смок Белью" Джека Лондона, Библия».

Но вернемся в 1956 год. Именно тогда юный Женя Попов создает, по некоторым данным, свой первый художественно-публицистический текст. А именно письмо в издательство «Красноярский рабочий». Обычное региональное издательство, выпускавшее книги преимущественно местных авторов. Юному активисту не понравилась книга, он нашел в выходных данных адрес издательства и написал, не забыв указать свой обратный адрес. Апеллировал наш герой к абсолютным в то время ценностям – детским и народным – дескать, мы дети, понять в ваших книгах ничего не можем, зачем такое печатать? О судьбе этой переписки мы еще узнаем, пока же скажем, что вскоре Женю увлекла другая страсть. Фотография.

Это было довольно экзотическое увлечение уже потому, что в их доме, напомним, не было воды, необходимой в частности для обеспечения элементарного фотопроцесса. Приходилось ходить за ней специально, что, например, зимой было довольно героическим поступком. Но у юного фотографа появилось все необходимое, включая фотоувеличитель – и более того, его вскоре начали активно печатать! В молодежной газете «Красноярский комсомолец».

Первой публикацией была фотография детского хора одной из красноярских школ – причем с подписью автора! Всего три строчки, но лиха беда начала. И подпись: «Женя Попов, ученик такого-то класса».

Наш герой стал активно публиковаться, даже получал заказы на фоторепортажи – но долгое время не получал гонораров. Надо полагать, их расписывали на себя его старшие товарищи-журналисты. Говоря, например, так: «Жаль, что ты такой маленький, что тебе нельзя даже гонорар платить».

Творческая палитра постоянно расширялась, появились, например, пейзажные фотографии – а потом и самые настоящие гонорары. Суммы были невелики, дореформенными деньгами 3-5 рублей, то есть 30-50 копеек на новые деньги. Их хозяйственный подросток тратил так: на большую половину закупался фотоматериалами, а оставшееся просто-напросто пропивал с приятелями и старшими товарищами из компании сестры. На свои-то пить особенно приятно, да и других вариантов особо не было. Надо сказать, что это весьма и весьма стимулировало к продолжению фотозанятий!

И уже потом, после фотокарьеры, начались первые рассказы… Об этом мы расскажем в свой черед.

Так что же – первым литературным произведением все же считать письмо в «Красноярский рабочий»? Путь Попова начался с эпистолярного жанра?

Говорит Евгений Попов

Первым моим сочинением было вовсе не письмо в издательство «Красноярский рабочий», где я писал о том, что книги, выпускаемые ими, говно. (Мне было тогда лет десять).

За год до этого я сочинил замечательные стихи, которым мог бы позавидовать мой будущий друг, соловей соцарта, поэт Д.А. Пригов. Они назывались «В колхозе Ильича», и я послал их в «Пионерскую правду». Текст строчек гласил примерно такое:

У нас в колхозе Ильича

Кипит работа сгоряча.

И каждый думает о том,

Чтобы страна была с зерном.

Мне не ответили. Вот же сволочи! Чуть позже, когда я уже печатал свои фотографии в газете «Красноярский комсомолец» мне выдали удостоверение ЮНКОРА. Гораздо позже я узнал, что человек, сделавший это, потом был осужден за педофилию, но это ко мне не имело никакого отношения. Примерно тогда же я слушал по ламповому приемнику час джаза «Голоса Америки», который вел Луис Коновер, его заочно знала вся советская страна.

Тогда же я начал изучать английский, что делаю до сих пор, и сочинил стихотворение еще более гадкое, чем «В колхозе Ильича».

Give me money?

Give me girl.

I shall dance

The rock’n roll.

Ответ из издательства «Красноярский рабочий» я получил через месяц. 1956 год. Весна. Все наши на улице. Папа, мама, пес Рекс, который вскоре подох от чумки. Съежился и тает снег. Ручьи, которые папа направляет лопатой. Во двор по адресу г. Красноярск, ул. Лебедевой, 35, впоследствии изображенный мной в пьесе «Плешивый мальчик» под названием ул. Засухина, 13, заходит почтальон и спрашивает меня. Подает мне КАЗЕННЫЙ конверт, где внутри написано, что книги, о которых я сообщаю, действительно говно, но они выпущены еще при культе личности Сталина. Короче говоря, как писал потом Евтушенко, слава которого тогда еще не докатилась до Сибири «Не согласен я с таким названьем «оттепель». Это все-таки весна, хоть очень ранняя».

Глава II. ГЕРОЙ ВРЫВАЕТСЯ В ЖИЗНЬ

Грузчики и иностранцы

В год перед окончанием школы приключения нашего героя стали приобретать, что называется, всероссийский размах. Все началось с того, что он получил паспорт (как и полагалось тогда, в 16 лет, каковое 16-летие имело место 5 января 1962 года) и устроился на работу. На самую простую, с одной стороны, а с другой – на самую распространенную в Советском Союзе. Причем приобретенные в 16 лет навыки потом пригождались не раз. Мы говорим о работе грузчика. Как вспоминал наш герой, «моя мать получала от щедрот развитого социализма пенсию 34 руб. 46 копеек, питались картошкой, луком и огурцами, а знаменитые сибирские пельмени стряпали лишь на праздники» (эссе «Сибирь»). Деньги были нужны еще как. В том числе, надо думать, и на подростковые радости, описанные в предыдущей главе.

Евгений Попов с товарищами работал на макаронной фабрике. Это была тяжелая работа, особенно для школьника. Но и платили для 1962 года неплохо – пять рублей в день. Однажды сорвался ящик, который был упакован металлическими полосами, острыми, как нож. Нашему герою распороло щеку, шрам остался до сих пор (но не виден под бородой, которую он заведет уже очень скоро и не расстанется с ней до сего дня). А тогда пришлось идти в скорую помощь, где окровавленного подростка встретили весьма холодно. Причина разъяснилась быстро: как только рана была зашита, появился следователь. Велел рассказывать, как дело было. Наш герой честно ответил, что на макаронной фабрике порезался. (Звучало, согласитесь, не вполне убедительно). Следователь на это вскричал: «Чего ты мне сказки рассказываешь?! В Покровке была поножовщина, ты ударил человека, тебя ударили». Евгений, само собой, ушел в несознанку. Мы даже думаем, что будь он героем той истории, он не признался бы все равно. Следователь, настращав подростка, направился на фабрику. Где долго не верил ни товарищам Евгения, ни даже его немому коллеге, который передал произошедшее в весьма экспрессивных жестах. В общем, кончилось все хорошо – все остались живы, и даже обошлось без сообщения в школу (чего наш подросток опасался более всего). Мол, не занимается, а ящики таскает – что, учитывая далеко не примерное поведение Евгения в целом, могло бы обернуться серьезными проблемами.

На макаронной фабрике наш герой помимо прочего встретил своих героев – то есть, героев своих будущих книг. Вообще, ему это удавалось делать везде и всюду, в том числе и в своем собственном доме. Но тут был иностранец, знакомство с которым, как полагаем, потом аукнется во многих рассказах, где появятся в той или иной мере обрусевшие пришельцы извне (включая, между прочим, и пришельцев настоящих, тоже иностранцев своего рода).

История, как обычно, примечательная. В конце рабочего дня у грузчиков собирают паспорта, чтобы выдать расчет. И вдруг среди знакомых каждому, однотипных «краснокожих паспортин» (причем по тогдашнему установлению зеленого цвета) он видит документ необычного дизайна. Как раз – красный. Принадлежал этот документ парню, который ни внешне, ни по разговору от простых красноярских мужиков не отличался. Тощий, испитой, одет в униформу советского человека – кирзовые сапоги, телогрейка, тряпичная шапка – ушанка. Так вот, оказалось, что он – природный венгр. После получения расчета, за привычной выпивкой в пивнушке с неофициальным названием «Белый лебедь», выяснилась удивительная история из венгерской, а равно и советской жизни. Парня звали Ласло Кольтенекер. Он был подростком, когда война заканчивалась. Чтобы не пропасть с голоду, 14-летний Ласло записался в немецкую разведшколу. Их накормили и отправили в Германию – а тем временем война закончилась, и он вернулся в Будапешт с крайне полезным, как сказали бы сейчас, девайсом. А именно немецким автоматом. Дело в том, что в Будапеште власти не было никакой. То есть, как вспоминал мечтательно сибирский венгр, подойдешь к магазину, очередь дашь и берешь, что хочешь... Потом советские войска навели порядок, обнаружили списки разведшколы, и венгерская жизнь Ласло закончилась навсегда. Транзитом Львов-Москва-Норильск со сроком в 15 лет он прибыл в Сибирь, да в ней и остался. Получил еще пару сроков, стал блатным по виду и по образу мыслей – а грузчиком подрабатывал, собственно, ожидая очередного суда и неминуемого срока. Хоть и мечтал о родной Венгрии, где его сестра вроде как держала аптеку.

Как вспоминал о Ласло Евгений Попов много позже в своем эссе «Сибирь», «Говорил он решительно безо всякого акцента, зато с использованием всей гаммы ненормативных слов и блатной лексики. Говорю же, простой сибирский мужик… Это – пример волшебной эманации Сибири, где любой мужик зачастую имеет биографию, достойную пера писателя Александра Дюма-отца, создателя графа Монте-Кристо».

Вообще, иностранцев в Сибири в то время было крайне немного. Наш герой вспоминает и 60 лет спустя как встретил на улице Красноярска негра. Такое же воспоминание на всю жизнь осталось и у его друга Александра Кабакова – кабаковский негр обратился к будущему автору «Невозвращенца» с сакраментальной фразой «Командир, добей на бутылку».

Красноярск в 1962 году еще помнил пленных японцев, строивших здесь, как и по всей Сибири, дома. Причем японцы условиями жизни и отношением местного населения были вполне довольны (а главное, довольны, что остались живы и вернулись потом на родину – а кто умер, был похоронен как и местные, нормально). Еще задолго до всяких разговоров о китайской аннексии Сибири, здесь было много китайцев, настоящих сибирских старожилов. У которых на рынках всегда были лучшие овощи. Местные конкуренты даже разворачивали против них кампанию по дезинформации – дескать, китайцы удобряют огороды ничем иным, как человеческими фекалиями... Но венгр, или, скажем, француз – совсем другое дело.

Мы тут имеем в виду рассказ «Влечение к родным деревьям», который начинается с того, что некий Володя Шенопин, «слесарь-сантехник из квартиры № 2, вывесил за тридцать копеек штука в трех местах на доске ужасное объявление насчет обмена жилплощадью. "МЕНЯЮ 1-КОМНАТНУЮ KB 17 КВ. М., БЛАГОУСТРОЕННУЮ, 4 ЭТАЖ, ЭЛ. ПЕЧЬ, ЦЕНТР, С ВИДОМ НА ОЗЕРО НА РАВНОЦЕННУЮ Ж/ПЛОЩАДЬ В Г. ПАРИЖЕ (ФРАНЦИЯ). ЛАТИНСКИЙ КВАРТАЛ НЕ ПРЕДЛАГАТЬ".

Причем ведь нашелся желающий такой обмен совершить! Этот самый Шенопин, вызванный на собрание, относительно своего странного намерения, отвечает народу так

«– Как то всем хорошо известно, история России иногда изобиловала неожиданными поворотами и событиями.

Например, в 1812 году Россия воевала с Францией, где участвовало много гусар, пехоты и артиллеристов, а французы сожгли Москву и, отступая, умирали.

Один из таких умирающих и был мой молодой прапрадедушка, которого подобрала русская казачка и ухаживала за ним, любя.

Как-то она спросила прапрадедушку:

– Каково же твое имя, мой милый французик?

На что прапрадедушка, пережив ужасы несправедливой и захватнической войны, глухо отвечал:

– Я есть негодяй, хулиган. Я по-французски называюсь шенопан.

И прапрадедушка разволновался и в волнении стал пахать русскую землю, а появившиеся вслед его дети стали носить фамилию Шенопины дети, или просто Шенопины. Из чего явствует, что сам я как потомок оказываюсь французом и поэтому мне положено жить в Париже...

Перецеловавшись со всеми присутствующими, Шенопин сел в поезд и уехал в Париж... иногда нам даже кажется, что он нас разыграл и вовсе не уехал во Францию, а завербовался куда-нибудь на передний край семилетки, где и работает, верша трудовые успехи».

Обменявшийся же с сантехником-потомком французов «двойной эмигрант Орлов», по мнению общественности, «оказался ужасный мерзавец. Даром что из Франции. Привез с собой псов. Щеголь. А они гадят на лестнице. Орлов! Если он прогрессивных убеждений, тогда зачем он такая сволочь? Мы ему говорили, чтобы он научил псов, а он не слушает. Он ночью ходит по квартире и поет твист. Он грубит. Он обзывается. Будем его за это обсуждать на товарищеском собрании. Он у нас догрубиянничает, француз проклятый!»

Рассказ этот по советским временам содержал огромное количество совершенно невероятных происшествий, которые нынешнему молодому читателю понять до конца будет сложно. Ну, например, ни обменяться «на Париж», ни даже выехать свободно из страны в то время было решительно невозможно.

Как рассказывал по сходному поводу Евгений Попов в одном из недавних интервью, «Я веду семинары у молодых писателей, и там обязательно находится человек, который спрашивает: “Почему вы не уехали?” “Даже если бы захотел уехать, то как бы я это сделал?” – интересуюсь я. “Купил бы билет и уехал”, – говорят. “А загранпаспорт где взял?” “В ОВИРе”. “Ага, сейчас, – смеюсь. – Даже когда за границу уезжали делегации проверенных писателей, то паспорта им давали только в 11 вечера, перед вылетом. Как только они возвращались, паспорта у них отбирали в аэропорту”

Но несмотря на ушедшие советские реалии комическая оппозиция «сантехник – француз Шенопин (свой парень)» и «реэмигрант-аристократ Орлов (противопоставивший себя коллективу и явно за это поплатившийся в скором будущем» выглядит классической для рассказов Евгения Попова и до сих пор впечатляет. Наводит на раздумья о парадоксах и перемещениях, создавших наш мир. Вообще, в закрытом обществе иностранец это всегда «Другой». В грустном рассказе «Иностранец Пауков» герой, чувствуя свою «отличность» от прочих (он отучился в Москве, вернулся в родной город), пытается записаться «в иностранцы» – да терпит унизительное поражение. В том и парадокс, что стать «Другим» в то время было почти невозможно – так что иностранцам в этом отношении «везло».

Образ Шенопина, героя нескольких рассказов, по словам Евгения Попова – собирательный (про Ласло-блатного, думаем, наш герой тоже вспоминал). Зато уже в новое время Евгений Попов встретил в самой Франции знаменитого там «французского сибиряка» Андрея Макина. Уроженец Красноярска, лауреат Гонкуровской премии, член Французской академии пишет исключительно по-французски. Все благодаря бабушке-француженке, застрявшей в СССР после 1917 года. Сумел уехать во Францию, бомжевал, жил даже в склепе на кладбище Пер-Лашез, известном всякому советскому школьнику по расстрелу там коммунаров. Чем не сюжет Евгения Попова! Правда, в своих книгах Макин о России отзывается, скажем так, не очень. Судя по переведенному у нас – даже очень не очень, вполне так себе русофобски. Хотя, надо признать, на словах осуждает «очернение российской действительности». По словам Макина, если русский писатель хочет опубликовать свой роман на Западе, "ему надо писать карикатуру – о русской грязи, пьяницах, словом, о чернухе. И она пойдет. Вы принесете вред России и русской словесности, но у вас будет успех. Я же из этой чернухи вылавливаю какие-то мгновения духа, красоты, человеческого сопротивления". Парадокс в том, что гневные слова месье Макин мог бы смело адресовать самому себе… С нашим героем (своим как-никак земляком) при встрече он толком и общаться не стал. Нет, Володька Шенопин так бы себя точно не вел!

Ближе к окончанию девятого класса наш герой нашел себе работу классом повыше. Более того, именно тогда начался его «геологический период». Который дал Евгению Попову немало новых приключений, а нам, публике, не один десяток «фирменных» поповских вещей.

Тут мы имеем в виду вещи, конечно, литературные, рассказы и романы, однако в 1962 году в перипетиях жизни участвовали и вещи самые что ни на есть настоящие, одежда. Да еще и модная (хотя, как говорили в Сибири уже позже, «самострок»).

Продолжение следует…