Смерть Кощея. Полусказка. Часть шестая

Накрытые столы ломились от изысканных яств. В столовых приборах отражались многочисленные светильники, которые вместе с солнечными бликами на расписных стенах создавали причудливый узор. Разноцветные ленты трепетали под потолком, а пышные букеты цветов наполняли воздух благоуханием. Разместившиеся на хорах певчие и музыканты изливали в зал потоки сладкозвучной музыки. По периметру зала навытяжку стояли рынды, держа на плечах топоры. Разодетые в пух и прах гости в нетерпении ожидали момента, чтобы наконец предаться безудержному веселью. Все дышало великолепием и праздником.

По правую руку от престолов брачующихся восседал Борис-царевич. Вся его фигура излучала гордость и достоинство, как и подобает наследнику престола. Иногда даже могло показаться, что это не он присутствует на свадьбе своего родителя, а сам родитель приглашен на его торжество, настолько важным взглядом обводил он собравшихся. Я легко мог себе представить мысли братца об историчности момента и его значении, в политическом смысле, естественно.

По левую руку, блистая щегольским нарядом, сидел Аркадий-царевич. Обилие камней и золотого шитья в его одежде делали ее тяжелой, как ратный доспех. Но было ясно, что ради того неизгладимого впечатления, которое он производил на присутствующих, братец готов был терпеть любое неудобство. Ловя на себе завистливые взгляды, он, кажется, был вполне доволен. Думал ли он в этот момент о каких-либо финансовых выгодах от торжества, я сказать не берусь.

Сидя чуть левее брата Аркадия и разглядывая все это великолепие, я размышлял о том, зачем понадобилось нарушать традиционный порядок брачной церемонии и совмещать обряд венчания с праздничным пиром. Ничего определенного у меня из этого не выходило. Дедукция не самая сильная моя сторона. Поэтому я довольствовался объяснением, данным самому себе, что раз так делается, значит так задумано, значит есть цели, которых я не знаю и не понимаю, может экономические, а может даже и, чем черт не шутит, политические. А раз так, то мне оставалось только радоваться за батюшку, за то, что его вдовству пришел конец, и жизнь свою ему не придется доживать в одиночестве.

Гости непринужденно переговаривались и перешептывались. Содержание этих бесед я как раз был способен представить очень даже неплохо: сплетни, хвастовство, флирт. Не думаю, что есть на свете такие светские приемы, где бы собранные вместе компании подобного рода, говорили о чем-то ином. Не будучи мастаком в этих делах, я не умел поддержать или развить ни одну из этих трех тем. Более того, слыша сплетню, у меня возникало непреодолимое желание ее опровергнуть, хвастуну дать в морду, а кокетничающих пристыдить. Не самые подходящие качества для царевича. Но поделать с собой я ничего не мог. Поэтому кулачный спорт был для меня отдушиной, в которой было несравненно больше честности, чем в любой светской беседе. Желание победить противника в бою заявляется открыто, никто не лицемерит, что победа ему не нужна, а намерения у него самые добрые и бескорыстные, и драться он выходит лишь затем, чтобы поддержать оппонента. Даже во всех обманных финтах честности больше потому, что изначально все в курсе, что противник будет финтить, и ты будешь финтить, и делается это ради победы, а не ради того, чтобы выглядеть лучше в чьих-то глазах. Ты такой, какой есть. Не зря же кто-то сказал, что человека можно узнать только в бою. Я был рад тому, что нахожусь достаточно далеко от гостей, чтобы не слышать того, о чем они говорят.

В этот момент на хорах грянули торжественные аккорды. Это означало, что молодые начали подниматься по дворцовому крыльцу. Головы всех присутствующих разом обернулись к распахнувшимся створам дверей, шеи вытянулись. Как только брачующиеся переступили порог, певчие затянули величальную песнь.

Поступью достойной античных героев, облаченный в шикарный (снимаю шляпу перед портным) кафтан и, казалось, скинувший десяток-полтора лет, царь-батюшка вел свою суженую по живому коридору, образованному гостями и придворными. Ее рука покоилась на его руке, другая придерживала скрывавший лицо полупрозрачный покров. Невероятно изящное белое платье невесты неслышно шелестело. Возле специально украшенных к торжеству престолов пара остановилась и, повернувшись лицом к залу, поклонилась всем в пояс. Гости ответили – кто поклонами, кто реверансами.

Медленно и осторожно, словно прикасаясь к неведомой святыне, царь-батюшка поднял невестин покров. Я стоял достаточно близко, чтобы разглядеть, как дрожала при этом его рука.

Возглас изумления прокатился по залу.

Я стоял и наблюдал, как вытягиваются лица, как расширяются глаза и открываются рты. И это было единственным движением в зале, потому что люди просто остолбенели. Затем какая-то дама выронила букет, недалеко от нее, упав на пол, зазвенел разбившийся монокль. Рынды безвольно опустили топоры. На хорах смолкла музыка. Воцарилась тишина, нарушаемая лишь далеким шумом народного гулянья.

Наконец я перевел взгляд на невесту.

Не могу представить, что в этот момент происходило с моим лицом. Одно могу сказать точно, что как ни старался я контролировать его выражение, у меня ничего не получалось. Мышцы меня не слушались. Говорят, такое ощущение бывает у бойцов, отправленных в нокаут. Ничего не могу сказать, в нокауте я никогда не бывал. До этого мгновения, кажется. На свете много красивых женщин, много их и в нашем государстве, и в столице нашей их хватает. Даже среди гостей их было предостаточно. Но эта…

Я стоял и прямо-таки чувствовал, как сквозь меня проходит ее красота, как она заполняет не только мое тело, но и душу, и все-все естество, но не останавливается, а продолжает струиться дальше, стремясь в какое-то невообразимое далёко. Я стоял и ощущал такой восторг, такую радость, такое счастье, что в сравнении с ним мои победы выглядели не такими уж и блестящими. И наоборот, все эти банальности вроде «все сокровища мира» и «саму жизнь свою» вдруг приобрели вес и телесность, и уже не ощущались таким вздором, как раньше. Только сейчас до меня, наконец, дошел смысл, который народ вложил в это слово — Прекрасная.

Но ничто не вечно в этом мире. Народ в зале начал потихоньку оживать. Первыми вернули на плечи свои топоры рынды. Колыхнулось платье, качнулся парик. И вот уже всё пришло в движение, а мне так хотелось, чтобы это мгновение никогда не кончалось. Послышались возгласы восторга и неожиданно для всех какой-то пожилой то ли герцог, то ли принц, весь увешанный орденами, закричал «Ура!». Этот крик был подхвачен и трижды прокатился по залу, заставив дребезжать хрусталь и дрожать пламя светильников.

Снова грянула музыка, со всех сторон посыпались тосты, брачующихся усадили за стол, а я стоял и не замечал ничего вокруг, чувствуя, как в сердце зарождается какое-то новое, не испытанное мною до сих пор, чувство. Вернее, целая гамма чувств. Эдакий клубок хрупких нитей, который то сплетался, то разбивался, словно стеклянный, от удара о стену.

Мне и раньше приходилось испытывать чувство одиночества. Это бывало, когда я вспоминал матушку во время моих детских обид, представляя как она, склонившись, жалеет меня. Или потом, уже в более зрелом возрасте, сталкиваясь с глухим непониманием родни, не желавшей принимать мое увлечение кулачным боем. Но это все были точечные уколы. Я легко справлялся с ними при помощи спортивных тренировок. Но одиночество, которое я испытывал сейчас, невозможно было развеять никакими тренировками потому, что происходило оно из совсем другого источника. Это было одиночество мужчины, и справиться с ним могла только эта женщина, при условии, что она была бы рядом со мной навсегда. Я знал это наверняка, и это знание рождало во мне сумасшедшую, безрассудную надежду. И тут же эту надежду превращало в прах осознание того, что она — Василиса — не моя суженая, при том не просто не моя, а суженая моего отца-батюшки. Я присутствовал на их свадьбе и каждая секунда, приближавшая миг их венчания, отдавалась в моем сердце траурным колоколом. Я страстно желал и не мог осуществить желаемое. И жгучий стыд за желание оказаться на месте ее жениха, жалил меня, как ехидна. Мне хотелось выскочить вперед и стать рядом с ней у алтаря, и одновременно бежать прочь, куда глаза глядят. А глаза-то мои глядели на нее, на Василису.

И тут наши взгляды встретились.

Нет, я не утверждаю, что она посмотрела на меня специально. И уж тем более, что этот взгляд предназначался именно мне. Что именно меня она искала в этой сверкающей пестрой толпе. Просто впервые с момента своего появления во дворце, она подняла глаза и оглядела собрание. Этот самый взгляд и задержался на мне на почти неуловимое мгновение дольше, чем на остальных. И я понял, что она поняла. Все то, что сейчас клокотало во мне, перестало быть для нее тайной. Она прочла меня, как раскрытую книгу. И еще она поняла, что я тоже понял, что теперь ей все обо мне известно. Клянусь всеми своими победами, всей спортивной карьерой и славой, если бы в эту крохотную долю секунды в ее взгляде промелькнула хотя бы тень, хоть намек на тень призыва о помощи, я бросился бы ее спасать, не раздумывая ни о каких последствиях. Но никогда еще я не видел такого прекрасного лица и такой обреченности во взоре…

То, что произошло дальше, сложно описать.

Внезапно пиршественный зал осветили яркие вспышки. Свет их был настолько резким, что, даже инстинктивно зажмурившись, я некоторое время ничего не видел, кроме расплывающихся белых пятен. Вслед за вспышками раздался грохот, от силы которого мои ноги подогнулись. Пришлось ухватиться за спинку ближайшего кресла, чтобы устоять. Я почти оглох. Казалось, что под сводами зала разразилась гроза. Через несколько мгновений послышались ужасные вопли, женские и мужские, причем звучали они откуда-то снизу и одновременно со всех сторон. Я понял, что это кричат гости, многие из которых не смогли удержаться на ногах. Открыв глаза, перед которыми все еще продолжали расплываться оранжевые круги, я увидел клубы дыма, заволакивающие помещение.

Я бросился туда, где только что сидели новобрачные, а сейчас расплывалась чудовищная клякса. Там мелькнула какая-то черная тень, не то плащ, не то вороново крыло. А может мне просто показалось. Сердце колотилось в страшном предчувствии. Видимость была отвратительная, дым царапал глаза и горло. Спотыкаясь о распростертые на полу тела и расталкивая тех, кто уже успел подняться, я рвался вперед. Продвигаться приходилось почти на ощупь, но ориентироваться мне помог голос батюшки, который непрерывно звал на помощь. Он был жив!

Перемахнув через стол, я ощутил под руками роскошный кафтан. Первым делом я ощупал батюшку с головы до ног, не ранен ли. Он не только был жив, но оказался и цел. Затем я бросился к братьям, но их уже поднимала на ноги подоспевшая стража. Братья тоже оказались невредимыми, и у меня немного отлегло от сердца.

Дым начал рассеивался. Его вытягивал через выбитые окна сквозняк. Первый шок прошел, людские крики начали стихать, уступая место причитаниям и стонам. Батюшка, приходя в себя, оглядывался по сторонам. Рядом со мной Аркадий-царевич, схватив воеводу за грудки, кричал ему в лицо: «Это что такое было?! Я тебя спрашиваю?! Ты куда смотрел?!». Борис-царевич, отряхивая платье, бормотал себе под нос: «Конфуз. Международный скандал. Катастрофа…»

Меня продолжала беспокоить одна вещь, но я еще толком не мог понять какая именно. Глядя на пустой престол, предназначенный для невесты, слова как бы сами собой сорвались с моего языка:

— А где Василиса?

Продолжение следует…