Солнце всходит и заходит. Часть вторая

Говорит Евгений Попов

… Тетя Ира мне рассказывала, что во время войны у них в Красноярске эвакуированные квартировали, из Ленинграда. Сдружились. Через год они признались: «Уж мы первое время все плакали, плакали… Думали, что нас к евреям поставили. Только потом разобрались, что русские. Я происхождение своей семьи по материнской линии довольно четко проследил. Они, имевшие фамилию Мазуровы, сами были переселенцы, крестьяне из окрестностей Таганрога. По неведомой причине явились на телегах в конце XIX века в село Емельяново, там где рядом теперь знаменитый международный аэропорт того же названия. В окрестностях Таганрога жило много крестьян-греков, отчего, наверное, и моя «черномазость». Когда меня один литературный тип из так называемой «русской партии» в начале 80-х пожалел, сказав, что мне из «метропольцев» хуже всех пришлось, потому что я полукровка, я ответил ему, что будь во мне хоть капля еврейской крови, то давно бы уехал «на историческую родину» или в США, но увы – русский я, русский, товарищ! «Товарищ» все понял, поверил, проверил, после чего мне тут же по вечерам повадились звонить пьяные анонимы, попрекавшие меня тем, что я «Шукшина жидам продал за мацу». Всё это прекратилось мгновенно, как только я сказал, что записываю все это на магнитофон и на днях передам в КГБ. Магнитофона у меня тогда не было, а сейчас он мне не нужен. Свобода ведь у нас…

А по отцу… У меня папаша когда напивался, то очень сильно грустил: «Я-то думал, что я донской казак, а оказывается я тунгус». Дело в том, что мои предки по отцу оказались в Сибири в незапамятные времена, чуть ли не вместе с Ермаком Тимофеевичем прибыли, может чуть позже. Поселились на севере… Енисейск, Туруханск, Ворогово… Красноярска тогда еще не было. Они были казаками, разбойниками и священниками. Их фамилии были Краснопеевы, Поповы. Один из дальних предков женился на местной ясашной татарке, так тогда в Сибири русские называли всех инородцев. Перед этим ее окрестив. Говорили, что она была из национальности КЕТЫ. Отсюда у меня и «сибирская морда». Да и старшая моя сестра Наташа «прямо как нерусская». Это не диво для Сибири, которая такой же «плавильный котел», как США. Они не были узкоглазыми, а походили на американских индейцев, уникальным своим языком, кстати, тоже. Столицей у кетов был и есть Туруханск. Сейчас кетов осталось 1492 человека, если не меньше, включая меня и моего сына Василия. Моя любимая жена Светлана, коренная москвичка, ненавидела, когда я в пьяном виде объявлял себя кетом и намекал, что кеты имеют космическое происхождение, что Тунгусский метеорит был послан, чтобы увезти их ОБРАТНО да разбился. Я по церковным книгам определил обоих прапрадедушек, а дальше следы РОДОВЫ теряются, что не удивительно. Деда Паша сбежал в Бурятию, чтобы не раскулачили. Мой отец, сначала известный футболист и хоккеист красноярской команды «Динамо», а в конце жизни крепко пьющий майор МВД, всю жизнь скрывал, что он сын псаломщика из села Казачинское. Он умер, когда мне было 15 лет, и с тех пор я живу на свои деньги. У меня первая запись в трудовой книжке – 1962 год. Впрочем, я обо всем этом писал в романе «Душа патриота» и других своих сочинениях».

Первая бутылка

В упомянутом уже не раз романе «Душа патриота» главный герой говорит о себе так: «Меня зовут Евгением. Моего отца звали Анатолием. Деда – Евгением. Прадеда – Анатолием. Про него я уже совсем ничего не знаю, кроме того, что и он был священником, как дед Евгений. Гипотетический пра... был, наверное, тоже Евгением. Или Анатолием. Пра... теряется, как пловец в одиноком море. Услышав, что один из пра... был женат на тунгуске, ясашной татарке, я понял, откуда это генетическое, переданное по отцовской линии: расхристанность бытового поведения и толерантность к спиртным напиткам, дающая возможность пить долго и не спиваясь, пьянея то от малых, то от больших доз в зависимости от личного настроения в период пьянки. И это не мелочь, это очень важно! В нашем деле мелочей нет! Русский и водка – это очень важная тема, да только кто теперь русский и что теперь водка?»

В девятнадцатом веке, по свидетельствам Ядринцева, все было примерно так же – разве что с национальным самоопределением вопроса не возникало. В Сибири пили все, включая учителей гимназий: «в коридорах и на окнах артель учеников ставила часовых, чтобы предупреждать пьющих в коридоре водку учителей о появлении инспектора. Тут было не до науки!».

Без темы алкоголя в рассказе о жизни и творчестве нашего героя не обойтись. В его геологическом прошлом (а на момент начала жизни – будущем) настоящими учителями жизни выступали легендарные «алданские бичи». Пившие все, что можно было отнести к алкоголю даже с большой натяжкой. А в остальное время размышляющие, где достать спиртное. Пили помногу в московском андерграунде, где герой окажется почти на десять лет с середины 70-х. Включая легендарного Венедикта Ерофеева, с которым Попову довелось тесно пообщаться. Пили и продолжают пить доблестные представители отечественной словесности, с которыми Евгению Попову приходится иметь дело как президенту русского ПЕН-центра (но уже не так пьют, не так...).

В общем, русское пьянство – это факт, и факт неоднозначный. Евгений Попов любит цитировать свою фразу, с которой вполне была согласна Белла Ахмадулина: «алкоголизм погубил Россию – водка спасла». Ну и конечно: можно быть писателем, не притрагиваясь к спиртному, таких примеров сколько угодно. Однако таким, как Евгений Попов – наверное, все-таки нельзя.

Об алкогольных мотивах в его прозе можно легко написать диссертацию. Правильнее даже будет говорить об «алкогольном мифе Попова». Тут и знаменитые «Пять песен о водке» (в названии, естественно, явная издевательская пародия на «Три песни о Ленине» Дзиги Вертова), максимально сжато, но глубоко дающие панораму провинциальной жизни позднего Союза. И алкогольная Утопия, в которую попадают герои рассказа «За жидким кислородом». Наконец, виртуозная травестия вечной темы «алкоголь и вдохновение» в рассказе «Вне культуры». Ну и как забыть, «Плешивого мальчика», своего рода эмблему писателя, который летит «по небу полуночи» следующим образом: «Он был пьян. Он качался в воздухе и терял золотые стрелы. Они падали не землю косые и вертикальные, как дождь». Именно так должен был начинаться первый сборник Попова, составленный из ранних рассказов и в 1970 году отвергнутый (с такой-то заставкой!) всеми издательствами. (Кстати, лирический герой рассказа, давшего название сборнику, также растворяется в алкогольной утопии, путь в которую описан чрезвычайно красочно: «Я раскупорил десять бутылок и слил вино в канистру, которая не пахла бензином, керосином, тавотом – веществами смазочными, машинными, механическими; она пропиталась смуглой «Лидией», водкой, дешевым коньяком «Арагац», криками "Эй, поди сюда", тюльпанами и гвоздикой»).

Разница с другой легендарной книгой «про это» – «Москва-Петушки» – колоссальна. Герои Ерофеева попадают в алкогольный ад. Герои Попова – в русскую Нирвану. И это не случайно.

«Пора, наконец, признать со всей суровой прямотой – не любят в России не пьющих водку и другие алкогольные напитки людей. Не любит Россия трезвых и понимать их не желает – печень у них или не печень.

Увы, но большинство русских пословиц восхваляет пьянство и удаль, а любимой песней моего народа является описание того, как один приблатненный алкаш, которого правильные воры непременно осудили бы за "беспредел", с похмелюги "замочил" в Волге иностранку благородного происхождения.

Пьян да умен – два угодья в нем.

Или любимая песня маленького В. Ульянова:

Богачу-дураку и с казной не спится.

Бедняк гол, как сокол, поет-веселится» («Подлинная история «Зеленых музыкантов», 1998)

В общем, не зря вышедшая в США первая книга нашего героя имела вполне говорящее название «Веселие Руси».

Вряд ли кто сомневается, что в алкогольной Утопии не раз побывали не только его герои, но и сам автор. Любознательному, активному подростку, выросшему в сибирском городе, да еще среди такой родни, что называется, в самой народной гуще, раннего знакомства с алкоголем, конечно, было не миновать. Тем более, что алкоголь всегда входил в состав литературной традиции. Входит, надо заметить, и до сих пор, хотя молодые поэты и прозаики пьют меньше – просто у них есть больше возможностей для проведения досуга с удовольствием, да и пользой для своих литературных занятий.

А тогда… «Все друзья моего отца, насколько я их помню, были спившимися альпинистами, футболистами, хоккеистами. Один был саксофонист. Он играл в кинотеатре "Совкино", и меня к нему хотели отдать в ученики, но потом сочли, что у меня слабые легкие. Остались лишь фамилии Гунька Цыбин, Ваня Маевский, Алеша Задоя, Костя Зыкин. Они все исчезли. А куда – мне решительно неизвестно» («Подлинная история «Зеленых музыкантов», 1998). Пить – но держаться, не тонуть в этой нирване окончательно, соблюдать – нет, не меру (какая мера для сибиряка!), но свое направление.

Вот парадокс: хотя в 50-60-е в Сибири пили, кажется, все, того алкогольного кошмара, который опустился на страну в 70-е все же не было. Очевидно, что тогда кроме пьянки было в жизни еще что-то – надежда на то, что окружающий мир все же изменится. Может быть, еще шел импульс от Победы. Или от разоблачения культа. Или от великих строек 60-х… Потом это исчезло. «Безвременье вливало водку в нас» – скажет в 70-х еще один знакомый Попова.

Так вот, мужчины пили водку. Женщины – «красненькое». Упаси бог, не сухое, которое народ сибирский скорее презирал. Красненькое – это портвейн. Ну и шампанское на Новый год, это уж как заведено. В деревнях женщины запросто пили и водку… Коньяк был продуктом для немногих – в народе считалось, что он клопами пахнет. Да и дороже он водки был почти в два раза. У коньяка была вполне определенная социальная предназначенность – его пили спекулянты, воры, профессора, руководящие работники...

При том, что каждый день помногу пили только пьяницы. Может быть, еще и «богема», те немногочисленные в Сибири сограждане, которым с утра каждый день на работу ходить было не надо. Остальные находили, как минимум, праздничный повод – ну или отмечали настоящие праздники.

Абсолютно ничего криминального родители не видели в том, что подросток мужского пола начинает понемногу выпивать. Разве что скажут: деньги зарабатывай сам. Наш герой так и делал. Работал грузчиком. Получал крохотные гонорары в газете. Наконец, устроился, еще учась в школе, в геологическую партию (об этом в следующей главе).

Соответственно, денежки у него на выпивку водились. Да так, что оставалось на угощение друзей старшей сестры, так называемых «стиляг», с которыми наш герой водил развеселую кампанию, несмотря на существенную разницу в возрасте.

Вот характерный случай.

Завалилась компания стиляг в ресторан «Енисей». Денег, как всегда, было мало, поэтому взяли много портвейна – и совсем чуть-чуть закуски, какого-нибудь сыра с хлебом. Пока несли это изысканное угощение, наш герой достал из школьного портфеля, который был у него с собой, тетрадки и стал готовить уроки… Можно представить себе это зрелище! Портвейна было так много, что выпили не весь, одна бутылка оказалась в том самом портфеле, где к несчастью и разлилась, придав всему содержимому соответствующий вид и аромат. Несмотря на ужасное похмелье, нашего героя с утра растолкала мать и отправила в школу с сакраментальной фразой «Вот как вчера пил, так сегодня в школу иди». И он даже пошел – но одноклассники указали как на его внешний вид, так и на то, что представляли собой залитые вином учебники и тетрадки. Поэтому наш герой предпочел из класса гордо и без объяснения причин удалиться, причем уже после того как начался урок.

И такое случалось, скажем так, достаточно регулярно. При этом наш герой продолжал учиться, читать книги, пробовал писать.

Да и выпускной вечер в красноярской средней школе номер 20 запомнился прежде всего огромным количеством спиртного, которое предприимчивые школяры прятали в унитазных бачках и потом периодически удалялись в туалет, чтобы принять очередную дозу… Напились все безумно. Универсальный способ, который, поди, в ходу и сегодня.

Зато наркотики обошли красноярского подростка, как и все его поколение, стороной (что сегодня, увы, представить почти невозможно). И наш герой разделяет точку зрения, согласно которой наркомания так бурно развернулась именно после того, как в горбачевские времена водки достать стало невозможно. Иначе было в годы его позднего детства. «Образно говоря, в те годы нормальные люди "черемок не шабили", "колеса" не глотали и "на игле не сидели". Я пробовал два раза в жизни. Первый раз в институте, совместно с А.Э. Морозовым, Б.Е. Трошем и "Красным крепким", после чего все мы сильно блевали, второй раз – уже будучи "писателем" – вместе с водкой, классиком Фурдадыкиным и колдуном Ерофеем, после чего все мы тоже блевали. Не пошло, знаете ли... И слава Богу, что уберег Он от этой несомненной заразы. Подлость перестроечного "антиалкогольного указа" еще и в том была, что наркомания начала свое победное шествие по России» («Подлинная история «Зеленых музыкантов», 1998)

А вот какой была его первая – легендарная – бутылка.

Говорит Евгений Попов

Все правители России, за исключением Путина, перманентно боролись с пьянством и всегда проигрывали. На памяти моей жизни они делали это три или четыре раза. Может, даже пять. Сейчас бороться с пьянством бесполезно, потому что сейчас люди стали меньше пить, хотя спиртного в магазинах хоть залейся.

Мне было пятнадцать лет. У моей бабушки по матери в ее деревянном доме, где мы все тогда жили, вечно находили приют всякие клерикальные элементы. Монашка Анфюшка из разоренного большевиками женского монастыря, про которую мой двоюродный брат Саша утверждал, что видел у нее хвост, отсидевший и сосланный нищий по прозвищу Деда, который приезжал на Пасху из ссыльной деревни побираться. Он плакал, вспоминая своих детей, которых убили немцы. Однажды он умер у бабушки на сундуке, велев отдать мне и брату собранные на паперти монетки.

На них мы и купил бутылку портвейна «Лидия». С непривычки оба опьянели, и я стал задираться с прохожими, а брат меня окорачивать. Когда я начал курить, не помню. Последнюю сигарету выкурил 6 июля 2009, когда меня хлопнул инфаркт. Читать я начал в четыре года.

Сказки, письма, фотографии

….а вскоре начал и писать. Сначала, так сказать, бессознательно, просто как всякий читающий мальчик. Но вскоре – и вполне серьезно. «Осознанно занялся литературой в 1961 году». Однако об этом в следующих главах.

Пока – читал. Книги в семье водились, и было их довольно много (потом, увы, когда дети подросли и стали самостоятельными, многое они снесли в букинистический магазин…). Именно об этом один из самых ранних рассказов Евгения Попова «Спасибо» (1961). В этой, по сути, лирической миниатюре герой отправляется продавать букинисту собрание сочинений Паустовского, заодно вспоминая, как он эти книги читал. Обстановка этого чтения чем-то напоминает описанную Михаилом Булгаковым в «Белой гвардии», которую наш герой в то время, конечно, знать не мог. Со стилистической и интонационной точки зрения тут, конечно, влияние автора «Мечтателей» (Булгакова, конечно, читавшего), но важнее совпадение доброй семейной атмосферы, будь то неблагоустроенный дом в середине Сибири, или профессорская квартира в Киеве. Приведем этот маленький рассказ почти полностью.

«Все-таки придется продать. Шесть томов в коричневом переплете. Каждый опоясывают две полоски: красная и черная. Я обертывал книги калькой, и полосы все равно были видны, только немного тускло. Я люблю эти цвета. Они не дают успокоиться. «В жизни много дряни», – говорит черная. «Не бойся, победа за нами», – говорит красная. Она немного шире черной...

Скажут, сентиментальный. А я жил за этими книгами лучшие часы своей жизни, которая только начинается.

...Зеленый свет настольной лампы освещает фигуру парня, почти подростка…

В окно врывается зной батумского дня, гремит бубен, за столиками шумят посетители: рыбаки-греки, матросы. Здесь и я, сильный и смелый. Чокаюсь с моряками, слушаю истории, полные выдумки и соленых брызг…

– Пора спать.

– Сейчас.

Голубой Север. Крепкие девушки-рыбачки. Бородачи-охотники. Царство силы, холода и красоты. Листаю дальше.

Соленый запах Кара-Бугазского мирабилита. Непередаваемая красота средней России.

Хватит. Решил, значит, все...

Букинист очень старый. Говорят, что он «работает с книгами больше тридцати лет». Сухо очень. Ведь он дышит этими пожелтевшими томами. Я считаю его хорошим человеком, гражданином. Да он и не может быть другим, таким его сделала книга.

– Здесь все шесть, – мой голос срывается.

Он медленно перелистывает страницу за страницей. Это его обязанность – смотреть, чтоб не было вырванных и грязных листов.

Он возьмет, обязательно возьмет. Книга редкая, попробуй достань. Почему же, когда подаю пятый том, дрожит рука.

Он на меня странно посмотрел. Клянусь, что посмотрел, а теперь вот снова манипулирует желтыми от папирос пальцами.

– Н-не возьму, – неожиданно говорит старик, уже бесстрастно глядя вперед.

Я хочу спросить – почему? Но слова застывают на губах. Теперь мы с ним объединены какой-то маленькой тайной. Никто больше не знает о ней. Ни бабка, сдающая пышные издания Ольги Форш, ни высокий студент с беспокойным взглядом (боится, что не возьмут учебник без титульного листа).

Я иду и думаю о том, что денег ни копейки. До стипендии неделя, а завтра мне – восемнадцать.

Но тут я замечаю, что небо светлое и какое-то особенно хорошее. Глазам больно от дерзкого солнца. Нарядные девушки проходят, громко переговариваясь.

Жизнь.

Спасибо тебе и старому букинисту. Сегодня вы мне дали хороший урок. Как это назвать, я не знаю, но думаю, что урок этот тесно связан с правдой и честностью жизни.

Спасибо.

Я иду, закинув за плечо тяжелую спортивную сумку».

Итак, книги у Поповых не только покупались, но читались и обсуждались всей семьей. Например, «Россия молодая» Юрия Германа – неплохая книга неплохого советского писателя. Даже отец, выпив, жалел о судьбе героя книги – честного таможенника, который за свою честность и пострадал. Были и другие советские книги для массового, но не чуждого культуре читателя – например, «Цусима». Но не такие «Как закалялась сталь», или упомянутая Ольша Форш, что называется, из официозного пантеона.

Однако это в семейном кругу, а что же читал будущий организатор подпольного альманаха «Метрополь», герой андерграунда, президент Русского ПЕН-центра лично?

Из самого раннего назовем, например, "Мордовские народные сказки" (1941 г., г. Саранск). Эти сказки были напечатаны на серой шершавой бумаге и содержали, по воспоминаниям нашего героя, в отличие от дистиллированных и адаптированных для юного возраста отечественных сказок, мотивы и сюжеты "идейно-ущербные, находящиеся на грани клеветнических, с элементами цинизма и порнографии" (как выразились потом в "прокурорском предупреждении" сотрудники КГБ по Москве и Московской области, арестовавшие архив и запретившие существование на территории СССР и всего мира ряда сочинений Евгения Попова). Возможно эти произведения и были написаны – почему бы нет? – отчасти под отдаленным влиянием сказок дружественного народа… В мордовских сказках совершенно не было Патриотизма и Духовности. В них описывались пьяные и скабрезные похождения мордовских граждан, глумящихся над властью и собственным телом, орудовали разбойники. При этом суровой принципиальной нравственной оценки происходящим безобразиям дано не было. Самое то для пытливого ребенка, постигающего азы народной смеховой культуры (о каковой мы еще не раз поговорим).

Продолжение следует…