Петербургский поэт Александр Гущин

Но перейдём непосредственно к самим стихам петербургского поэта Александра Гущина.

Подборка из 23 стихотворений (озаглавлена мной). 

Это цикл, или даже поэтический сборник. Книга стихотворений.

Единая – по стилю. По замыслу, миросозерцанию, мироощущению.

Книга исполнена как бы в реалистической манере, без особых или игровых, семантических сдвигов в структуре текста (например, в «Письмах», манера эпистолярного, в общем, жанра-стиля).

А между тем, содержание цикла для адекватного прочтения требует известной читательской подготовки. Например, умения читать не только слова и понятия, но и символы, философские, религиозные, мифические, мистические. А, возможно, и целые концепции или системы научного знания. Не одну только современную, тем более, одну только естественнонаучную его парадигму. Этого было бы крайне недостаточно для проникновения в смыл стихотворений подборки. Здесь потребуется не просто умение понятийного, горизонтального чтения-понимания (хотя и его уже немало, чтобы что-то «ухватить» для понимания). Но желательно ещё и символическое, почти забытое современниками, прочтение-разумение по вертикали. Для полноты эффекта-постижения, для погружения реципиента в полноту звукового и образного смысла – в глубинную, подлинную, духовную реальность стихотворения в целом. Не только беглое, рациональное, поверхностное чтение, но и интуитивное чтение-озарение, видение – через знаки текста – иного бытия.

Назовём такое чтение перекрёстным чтением. Сосредоточенным и перекрёстным. Такое чтение (и написание стихов) иногда лишь приходит на смену обычному, чтобы не сказать заурядно-обыденному, чтению-написанию. Оно – не «прозаическое». И складывается оно лишь тогда, если с его автором, сознанием и подсознанием последнего, со всем существом автора-человека вдруг почему-либо происходит или уже произошло нечто из ряда вон выходящее, неординарное – некое сверхъестественное событие.

«Сверхъестественное событие» – не метафора. Это лишь констатация некоего, в слове фиксируемого, превращения бытия-сознания: просветление материальной массы сознания человеческого существа. Мгновенное: был человек – стал пророк. Такое случалось и прежде в русской литературе. («Пророки» Пушкина, Лермонтова, Тютчева… нашего современника поэта Ивана Жданова… и вот – Александра Гущина).

Поэтому для выработки самой квинтэссенции всей гущинской поэтики данного цикла стихотворений, для «формирования» её – характерным, центральным, стихотворением и является это знаковое, значимое, программное стихотворение «Пророк». Для «формирования» стихотворения, вернее, как раз-таки, наоборот, необходимо расформирование и пересцепление элементов духа имярека, пишущего это стихотворение, если не самого авторского тела.

Уже то одно, что стихотворение «Пророк» вообще написано, казалось бы, в неподходящее для этого технократическое время, сразу поражает воображение натренированного читателя совершенных стихов, возбуждая его исключительное внимание. Бывалый читатель привык получать от поэзии именно такого рода и такой примерно силы духовно-эстетическую «информацию». И именно сомнительные, «застойные» времена («подлые») и «переходные» эпохи более других периодов нуждаются в прорицании поэта. Когда вместе с технологиями меняется (не в лучшую сторону) сам человеческий фактор, как бы оторванный от своих человеческих корней, уподобляясь колёсам или реактивным двигателям и т. д. Тогда именно такой «прогресс в культуре» требует не столько естественнонаучного объяснения положения людей, сколько открытия и переоткрытия самих глубинных структур человеческой Психеи заново. Переоткрытие человека как замысла Бога, как идеи Бога о человеке. Это необходимо как раз тогда, когда человек автоматизируется, роботизируется вместе с изобретённой им машиной. Тогда и требуется расформирование человека-машины, освобождение внутреннего человека, его сознания, для сотворения нового, духовного уже тела. Об этом – «Пророк» Александра Гущина. И поэт наш, в сущности, славный малый, вдруг становится прорицателем. Волей-неволей. Собственно, для этого выхода из прогрессивного тупика, из замкнутого порочного круга рациональной бездуховности потребуется опять невинность ребёнка или чистота человеческого духа. Я повторяюсь, это случается в поэзии на высоких символических, образно-смысловых её уровнях. Именно таков уровень «Пророка» и Гущина-поэта.

Читатель помнит, что в сущности проделывает божественный хирург с беззащитной плотью пушкинского персонажа, подготавливая его для пророчества. Это только сначала Шестикрылый лишь нежно касается ушей и зениц обессиленного путника, поэта, страждущего посреди пустыни человеческого смысла. Вернее, полного отсутствия ощутимого смысла в своей обыденной жизни, подчинённой лишь общей необходимости, как-то: рождению детей, заботе о хлебе едином, обогащению или злобному обнищанию, наконец, смерти. Смысла в самой такой круговерти нет, есть одна лишь жёсткая, натуралистическая (материальная) последовательность. Но по сути, это та же негативная пустота: безмыслие-бесчувствие, автоматизм бездуховной или околокультурной «жизни». Но проблемы такой общей бездуховности и сосредотачиваются вдруг по закону единства противоположностей в отзывающемся буквально на всё, чутком сердце поэта. «Трещина прошла по сердцу поэта» (Гейне). И что из этого следует дальше. Архангел вырывает лукавый (человеческий) язык (олицетворение, метонимия общего для всех людей общения-безмыслия), рассекает поэту грудь мечом и вырывает его человеческое сердце. Теперь поэт лишён глупого сердца. А чем ещё объясняется пресловутая некоторая холодность лирика к человеческим несчастьям, как ни его сверхчувствительностью?

Это уголь (небесный огонь) внедряется взамен слабого сердца в грудь будущему человеку-пророку. Вместилищу сверхчувствительности. Теперь его оживит и сдвинет с места лишь глас Божий. Но не упрямое томление материальной пустоты, утомительной и для нас самих, для племени людей.

И в «Пророке» Гущина, как и в предшествующих ему «Пророках», случаются события, изображающие другую, высшую, бесподобную обыденности реальность. В ней не действует механический закон отражения, он как бы отменён, годный для «нормальной» науки. И закон отражения замещён отныне «законом» преображения всей действительности, превращением плоти мира, одухотворением организма человека изнутри и во вне. Поэт отныне начинает видеть мир иначе. Теперь он – пророк, прорицатель, и слово его – вещее. Это значит, что истина, благо и красота слились воедино в его слове. Отсюда и вся дальнейшая поэтика Александра Гущина. Как и поэтика вообще всех «Пророков».

Прозаически необъяснимое «символическое сродство» двух реальностей, высшей – трансцендентной, и повседневной – обыденной (как это есть в понимании русских философов-метафизиков и мистиков) раскрывается только в настоящей поэзии, в подлинном искусстве. С помощью уже поэтического видения. Но такая Реальность ни субъективна, ни объективна, она и субъективна и объективна сразу. И личность поэта, божественной своей частью, отныне приобщена к этой Реальности, ей соприродна.

Есть глубина духа, измерение космическое и изоморфное, универсальное, иногда открывающееся персональной человеческой сущности, поэту. И здесь духу человечка требуется не скафандр и телевидение, но огонь, вода и медные трубы, и лично – поэт, способный дух этот выразить как бы на равных с ним, с духом. И эта борьба порой мучительна. Что и отражено в «Пророке».

Пророк

Пророк Александра Гущина, кто он? Это не житель столицы, не пустынник, даже не странник в буквальном смысле слова, не скиталец или типичный современный человек в трудах его, в работе. Но он и то, и другое, и третье... И это вполне традиционный персонаж вообще в русской лирике. Он такой же житель стихов, как иной – обитатель современной жилой коробки. С той разницей, что герой стихотворения, выходит за границы времени и трёхмерности пространства. В иную, но всё-таки – реальность. Это реальность духа, или искусства, или стихотворения. И всё же пророк, прорицатель, как и русский поэт, «существует», он даже изображён автором, или является через поэта – в его слове «весомо, грубо, зримо». Во всей своей фантасмагорической экзистенции – весьма достоверно. И поэт, написавший такого «Пророка», несомненно, сам пережил и ощутил все эти экзекуции. Бывалый, опытный читатель стихов знает, о чём я говорю. Эта боль преображения, пресуществления, просветления – не выдумка. Тем более, не пустая. Пуста наполненная и скованная повседневной необходимостью (механической, автоматической) человеческая жизнь – без стихов, преображающих её. Пусть такое искусство и есть экзекуция по одухотворению. Превращение среднего, в его бездуховности, массового человека, – в поэта и пророка. В подлинного читателя поэзии. В конечном счёте – в человека, в животное, наделённое разумной, членораздельной речью. А уже язык поэтический преобразует и животное в человеке. Эта тонкая, объективная, духовная реальность открывается поэтическому гению человека в момент вдохновения. Любой читатель в принципе способен к такому восприятию и может стать соавтором. Но не каждый читатель знает, что он на это способен.

Так или иначе, но такова реальность, или вечность, образа-символа пророка.

Итак. Поэт Александр Гущин затрагивает в «Пророке» высший уровень – символическое существование вполне конкретной, личностной теперь уже, освоенной поэтом реальности. В ней происходит то, что произошло с пророком. И это – не пустая выдумка, а событие, открытое каждому, «доросшему» до него. Как дорос тот или иной русский поэт до пророка.

Остаётся констатировать. Таким образом, современная русская поэзия на частном примере возвращается к своей метафизической природе, к своей поэтической вечности. Из машинной реальности – к высшей человеческой области. И вечность эта, глубинная реальность, трансценденция, в свою очередь оказывается благополучно не отменимой. Ни модернизмом, ни постмодерном. Только ещё обогащённой разными направлениями в искусстве подлинном, не мнимом. Она и сверхзадана и дана, выражена в совершенных стихах. Вечность поэтической реальности существует параллельно современным технологиям, орудиям новейшего производства, новейшей технике, и уже самой виртуальности, в которой способна также проявляться, хвала машинному богу.

Здесь мы коснулись одной грани поэтического дарования Александра Гущина. Много разных книг у Александра Гущина издано, но о них наш читатель узнает в подборке с предшествующим ей обширным портретом петербургского поэта. Читайте подготовленный мною цикл замечательного современного поэта, моего ровесника, рождённого в прошлом веке, в славные 60-е годы, на самом взлёте эпохи русской космонавтики. Нам с ним посчастливилось вдохнуть полной грудью весёлый воздух свободы, или оттепели. Чистый воздух! – столь необходимый для поэтического здоровья.

Я привожу здесь только одно стихотворение, которое выше пространно попытался истолковать. Я сделал это, чтобы у читателя возникло представление о всей поэтике (удивительной даже для петербургской поэзии) цикла из 23 стихотворений современного нам поэта из города святого Петра.

И если наш читатель пройдёт испытание прочтением пророческого стихотворения, он может смело обращаться и к остальной – подлинной – русской поэзии (в том числе, гущинской), современной и вечной.

Стихотворение, как я уже и сказал, написано языком парадоксальным, перекрёстным (как я его назвал выше), антиномичным («ледяной огонь» и пр.).

И здесь стоит привести стихотворение целиком. Тем более, что оно небольшое, хотя и ёмкое, обнимающее, если не порождающее, весь цикл стихотворений Александра Гущина.

Чтобы лучше понять всю подборку поэта, вчитаемся в его «Пророка». Вся поэтика подборки из 23 стихотворений как бы обращена к этому своему бытийственно-смысловому ядру, как расходящиеся концентрические круги к своей неподвижной точке. Но я уже повторяюсь.

Пророк

Есть у края России невидимый круг,

Где застыли вода и земля.

Воздух там беспощаден, как брат и как друг,

Для игры ледяного огня.

У последнего круга встречает Господь

Самым сладким дыханьем своим,

И пророк подставляет открытую плоть

Для ударов мечом ледяным.

Черным молотом вьюга глазницы дробит

На границе и ночи и дня,

Погребает пророка и гимны трубит,

Белым золотом снега звеня.

Задохнувшись, восстал и, ослепнув, прозрел,

И теперь, там, где нет ничего,

Из костей человеческих сделает мел,

Чтоб записывать слово Его.