Красная, кровавая строка. Часть восьмая

29.10.1986

« ...Ну, вот мы и в Союзе. Вы, наверное, тоже знаете, что наш танковый полк вывели оттуда. Какие впечатления? Да, сначала все казалось необычным и праздничным (можно спокойно выйти из машины, не боясь, что подщелкнут, можно спуститься на обочину и т. п.). Потом же — будни. И кончилось то, что было заманчивым — дороги, выезды, новое. Ну да ладно, не так уж и много осталось — полгода.

...Лишился библиотеки. Здешнюю еще не открыли. Тосклица (по выражению одного остроумного узбека, т. е. тоска)... Нашел здесь себе хороший уголок — тоже аккумуляторная, где хоть всю ночь могу читать и писать... Мне еще что интересно: все ли письма мои доходят до Вас?.. Или все-таки некоторые «почикала» цензура?.. Сейчас я зарекся писать. То есть сяду за бумагу, когда уж будет невмоготу. А то мне кажется, что уж  слишком легко я могу написать стихи...

В трущобах моей разной памяти

В трущобах моей разной памяти

бродит и плачет побитый щенок.

Как, обнявшись, мы горько плакали

из-за того, что ударить я смог.

Плачет знакомый ребенок спросонья –

это тебя я обидел когда-то.

Дело все в том, что обидев сегодня –

детство мы бьем невиноватое.

Унизив сегодня брата и друга,

плач разгляди иной и рябиновый –

ребяческий плач,

                            воздетые руки

страшного горя безмолвных родителей...

В трущобах моей разной памяти

плачет щенок печали все крепче.

Кричу на него,

                        бросаюсь с палкой –

горе все в том,

                        что мне не утешить.

Красная боль

Я осторожно смежаю свои веки,

зрачков коснулись –

                                  и я слеп.

Красная боль!

                       Красная боль.

                                                Ветер,

застряв в зрачках,

                             оставил след.

Я вижу, где пронесся этот ветер -

разрушенная хижина,

                                    рябой арык...

И желтая пыльца, как с вербы,

на дне зрачков не гаснет –

                                             не горит.

Теперь боюсь размежить свои веки –

под ними спит ущербная любовь,

лишь острый след песка, как ветка

взметнется вверх.

                             Красная боль.

И потому размежу свое сердце –

налитый кровью, будто плод,

                                                зрачок –

сквозь ребер  неуютную расщелину,

со временем сливаясь,

                                    взгляд течет.

Это не больно.

                         Только страшно,

что сердце вытечет через уколы в бок...

Глаза открыты. Смотрят в скважину,

как боль перетекает.

                                   Красная боль.

Ночь при свечах

Пламя дрожало нервною жилкой,

ночь подставляла бесстрашно висок.

Чай поспевал, как сумерки жидкий,

жар опадал на жадный песок.

Не говорили. Понятно молчали,

так как знакомы знакомствами нош.

Себя и друг друга в пламя вмещали –

мы все были ночью,

                                 лишь пламя не ночь.

Мозг был иссушен по самое дно.

Пламя из тела торчало, как нож, –

ведь, если будет совсем темно,

то мы не увидим даже ночь.

Уфа

– Уф-а –

это мужчина,

отведавший парилку и прорубь.

А еще –

это мой город.

У-ф-а –

это филин,

моргающий желтым оком

полночного светофора.

А еще –

это мой город.

–Уф-а –

это вздох облегчения,

что миновала беда.

А что же такое

Уфа?

Сон

Глаза мои, отдохните. Я вами камень крошил.

Станьте мягче.

Вы настолько остры, что можно карандаши

вами затачивать.

Но можно вами порезать щеку младенца,

подснежника раннего.

Я порою боюсь. Боюсь оглядеться,

чтоб не поранить.

Руки мои, отдохните от курка и от лома,

станьте слабее.

Во сне я увидел деревья – такие ломкие,

от прикосновенья.

Я мыл себя в роднике, как кого-то чужого,

от грязи и от соли.

А на ладонях вздувались, как от ожога –

цветы.

            Как мозоли.

И плакала горько вода, боль мою выпив

до самого дна.

И родник пересох. До капельки высох –

кровь потекла.

Кровь – это к родным. Кровь – хорошо...

А утром я понял:

в меня

           кто-то

                      тихо

                              вошел.

Вошел.

И успокоил.

Прощание с Афганистаном

(мы уже в Тахта-Базаре)

Я прощаюсь,

                      афганская земля.

Твой песок,

                   твоя соль,

                                  твои камни,

твоя пристальная вода,

                                      как слеза,

не мигая, глядят в мою память.

Горький чад,

                     горький жар –

                                             эта горечь

в память канут,

                          как в небо жажды.

Перехваченным болью горлом

тихим утром наполнят однажды.

Подбирая разбитое зеркало,

отражаясь в его соколках,

вспомню зарево боли серое

от разорванного взрывом ребенка.

Я оглох от тишины.

Я ослеп от цветов

                              красных,

                                            синих.

Словно узел,

                    чуть-чуть

                                     развяжи

мою память.

                     Спасибо.

Я иду по неминному полю,

я иду по мирному,

                               полному.

Лишь трава ничего не напомнит.

Лишь роса ничего не напомнит.

Гимн сумерек

Я растворяюсь в своих сумерках.

Они мои – я их дождался.

И заливает теплым суриком

глаза мои, уже не жадные.

Я растворяюсь в нежных сумерках.

В мелодии печальной растворяются

две ноты, будто вишни сорванные.

Две вишни – смеха и раскаяния.

Я растворяюсь в светлых сумерках.

Они светлы внутри. Снаружи черные.

Как будто бы, пройдя распутицу,

увидеть Дом и Сон за шторами.

Я растворяюсь в сладких сумерках.

В них плачут сладкими слезами.

Целует врач меня прищуренный.

Прочь, сладкоежка. И до завтра.

Я растворяюсь в ярких сумерках.

Они похожи тем на гимн,

что соответствует рассудку

душа, не пойманная им.

Я растворяюсь в своих сумерках.

Между тобой и мной забор

тихонько в сумерки прессуется.

Я растворяюсь.

Становлюсь тобой.

Ну и хватит. А то недолго и надоесть. В них много экспериментирования. Местами продолжаю специально ломать ритм или вовсе его избегать. Есть эксперименты и в другом, но о них я Вам расскажу при встрече. Мне сейчас очень понятен Эдгар По. Мне кажется, что он больше искал не сюжет (проза или стихи), а состояние. Найдя состояние, находишь все: и сюжет, и ритм. И еще (состояние — это псих.установка. Чаще — необычная) состояние — это как сосуд. В него заливаешь мысль, она приобретает форм у Состояния (получилась какая-то шизофреническая тарабарщина. Как не хватает собеседника: не могу даже оформить свою мысль). А может быть это Вам давно известно...»

3.12.1986

«...Вот только когда отсылаю Вам свое письмо. Все дело в том, что резко заболел желтухой и все это время лежал в Кушке. Сейчас относительно здоров. Дополняю тем, что написал в Кушке.

Смотрит дождь

Как взгляд прозрачен, отчего

не озеро, а зоркая слеза.

Дождь крупный – с глаз величиной.

На землю падают глаза.

Мне холодно от этих синих глаз.

В меня стекают, будто в лужу.

Я чувствую, как капля напряглась,

пробить стараясь кожу.

                                       Капля в душу.

И потому, наверное, мне вверх,

как ни хотел бы, а смотреть нельзя.

Стекает дождь с холодных век,

а я боюсь: глаза в глаза.

Стекает дождь в мутный ручеек,

остался на земле формою подошв.

А человек навечно обречен

смотреть под ноги, если смотрит дождь.

Этюд с крестом

Внизу гадали глазастые цыганки,

вверху галдели галки и грачи.

Недоумевая, трескались цикады,

как перезревшие стручки.

А день пах пылью, дальнею дорогой,

казенный дом закусывал засов.

Вертелся смерч вдали единорогом,

гоняяся за собственным хвостом...

Даль утопила взгляд в слепой воронке,

пыль отплясала в солнечных лучах,

и на закат летели галки и вороны,

цыганка

               солнце уносила

                                         на плечах.

А ты глядел.

                    Глядел, как впрямь распяленный,

что в горизонте обнажилися проталины.

Серебряные слезы его падали,

как гривенники в пыль.

                                        И пропадали.»

3.01.1986

«...Спасибо за публикацию моих стихов. Что интересно: никак не ждал, что вы опубликуете «Ночную стражу», т. к. оно мне самому казалось отвлеченным и сырым (стихотворением - И.Г.). Но измененная Вами строчка: «И я завязан в узел темноты» (а у меня было «Потом завязан узел темноты») решила все. Что-то получилось.

А я был дома. Во второй половине декабря. К Вам, конечно, заехать не успел: много ли 10 суток? О впечатлениях не пишу. Дома все хорошо. (Как я не свихнулся, когда увидел дочь и  жену. Маму и отца. Вопрос. Но как я не сошел с ума, когда вернулся обратно в часть? Загадка).

Иосиф Давидович, а Ваше письмо пришло вовремя. Дело в том, что я давно не пишу. Какое-то отвращение и боязнь садиться за бумагу. (Это когда обопьешься и утром тошнит от одного запаха — что-то сродни. Сравнение не в духе нашего времени. Каюсь)...Спасибо за хлопоты. Сейчас мне очень трудно что-то решать, а я еще Вас в это дело втянул. Как-нибудь выкручусь. Лишь бы уволиться побыстрее. Осточертело все. Там было лучше со всех сторон.

И еще. Раз уж речь зашла о «там», по газетным статьям сужу — о нашем брате пишут, как о каких-то рафинированных героях (хорошо, что Вы-то не пишите. Неблагодарное это дело: тем, о ком пишут, это не нравится. Тот, кому пишут — остается в заблуждении). Какие, к черту, герои. Обычные парни, только еще грубее и прямолинейнее (не только наша вина. И наша). Думаю, что те, кто служил в Союзе, возвращаются такими же (вспомните себя). Просто «оттуда» меньше треплют языком. А кто треплет, тот, значит (% -80-90) сидел в штабе и придумывал героические истории. К чему я обо всем этом? Тошнит, когда в ином журнале-газете читаешь велеречивые рассуждения «о доблести, о подвигах, о славе». Не так все. Мне что понравилось в «Ленинце»: это когда парень вспомнил о том, как щебечут пули, что речка не шире Дёмы. Обыденность — вот в чем правда. Смешно, когда простое усложняют и расцвечивают. И так все сложно.

А пока у меня есть только один стишок. Даже не не стишок, а...(так и хочется перематькнуться — вот наш быт). Написал дома. Назвал: «Вместе со мной»

Вместе со мной не смейся –

взрывоопасна смесь.

А я другою смесью

наполняю смех.

Вместе со мной расплачься –

в слезах все далеко.

А слезы, как расплата –

и грустно и легко.

Вместе со мной не смейся,

а я могу взрыда.

...восемь,

               девять,

                          десять!

Не будет взрыва.

Вместе со мной не смейся.

Мой смех — не мой.

                                  Он занят.

...смейте...

                 ...смерьте...

                                    ...смерти...

Над чем смеюсь – не знаю.

Цвел сад.

Съела сталь.

Стар, стар

стал, стал?

Сад, сад?

Сам, сам.

Написать-то написал, а вот надо ли последние строчки? Теперь и сам не знаю. А Ваша книжка должна выйти. Сейчас (или мне так показалось) многое новое появляется. И настоящее появляется. А мне еще до настоящего далеко. Вот приеду домой... (так обычно я заканчиваю каждую свою мысль). А не отсылал ли я Вам это стихотворение уже?... Вспомнил. Не отсылал я Вам эти стихи. Тогда не отсылал и эту парочку:

Мысли

Многорукий, будто Будда,

я вертелся у огня.

Думал я о том, что будет,

если вдруг меня не будет.

Меня?!

Уносились остро искры,

будто птицам в небо просо.

И к костру прижались мысли.

Как замерзли мои мысли

от проклятого вопроса!

Шевелил золу со злобой

взглядом, как рукою, точным.

Отыскать хотел я, словно,

под золой ответ свой, словно,

испеченную картошку.

Вдруг огонь погас и высверк.

Я ищу его слепцом.

От кипенья моих мыслей

(может быть, напрасных мыслей)

глаз сварился, как яйцо.

Друг уехал

Улетают листья, наверное, на юг.

Человек уедет, наверное, он друг.

Я его читаю, как строчку на листке.

Защемило сердце, как руку в косяке.

Состав железом лязгнул, как нитку откусил.

Следом засмеялся я, что было сил.

Пусть увидит он, что хо-

                                         ро-

                                              шо...

Кто-то за спиной встал, но не прошел.

Я обратно шел, себя я убеждал:

тот, кто за спиной, конечно, убежал.

Я сумею все, только мне захочется...

Обернулся к поезду –

                                  стояло Одиночество.

Несколько раз тусовал, какая строчка лучше: «За мной шло Одиночество» или «...стояло Одиночество»? Решил, что что лучше «стояло...». Ведь говорят так: «Стояла такая-то погода» или «Стоял штиль...». Одиночество как погода, как состояние природы».

Стихи Александра БАННИКОВА

Продолжение следует…