Красная, кровавая строка. Часть шестая

7.08.1986

«...Живу выступлением нашего генсека (28.07.86) во Владивостоке, где он и про нас обмолвился. «Авось» наша шхуна...»

Последнее время продуцирую, как комар своих питомцев, только «лирические» стихи. «Война» осточертела, да и Денис Давыдов из меня никудышный. Все-таки я хочу научиться писать именно лирические стихи (вообще-то, масло масляное – стихи ведь другими не бывают)...

Эта комната

Толстое стекло оконное.

Свет смолою медленной живится.

Досками оббита эта комната.

Доски здесь дороже, чем жилище.

Будто на ладони – жизни линии,

а сучок, как взгляд в сам себя.

Трещина, извилистою лилией,

расцветает шляпкою гвоздя.

Я за ними углядел особенность:

Вот доска чуть желтая – из пихты,

источает солнца мед сосновая –

мысли они могут мои впитывать.

Только я подумаю о доме,

о тебе тоска, хоть голоси –

свет глотают из дверных проемов

клетки мозга сосен и осин.

И набрякнет ранка желтой жалобой,

а мечта смолой чуть-чуть горчит.

Могут занозить всю душу жалами.

Тени гнезда вьют, будто грачи.

А пожар вдруг?

                         Из его ладоней

жадных, треугольных, как осколочных –

от гвоздей свободное, нагое

тело вознесется твое облачком.

В полынье огня – мой дом родительский,

в визге трещин – брань моя хрипящая...

Кем вы в синем небе возродитеся?

Досочки горят снарядных ящиков.

Ночная пряжа

Свет укорачивается, как вяжут узелки.

Потом – завязан в узел темноты,

и наступает время, я назвал –

                                                  кудель тоски.

Как черной шерсти мягкие мотки.

Совсем не больно мне, а сладко даже,

ломая списки, пальцы в хруст ломая,

перебирать тихонько эту пряжу –

ее касались бабушка и мама.

И лунный свет свою впрядает нить,

уже не голубую – в серое окрашена.

Наверное, вот это и роднит

пастушку с феей – рукотворность пряжи.

Ночь убегает осторожно,

                                          как по краешку,

но быстро-быстро –

                                 нужен глаз да глаз.

Сама собой связалась она в варежку,

такую мягкую, что можно сердце класть.

А может быть не варежку –

                                               гнездо.

Как хорошо им снова быть проглоченным.

Пролиться бы мне словом иль слезой,

ведь благодарность быть собою хочет.

Но коготками застревают в горле

                                                         (ложью?)

слова новорожденные и тощие.

Сказать нежней – не можно,

                                               больше – можно,

чем «мама моя»,

                            «дочь моя».

Спасибо вам, что сладко так не спится,

спаси вас бог от недругов и сглазу.

Покалывают сердце тонко спицы –

артерии и вены наши вяжут.

*  *  *

Звезда колючая, как дождь за воротник.

Я не пойму тебя, не объясню.

Дыханье затая по-воровски,

краду глазами и люблю.

Пульсирует роса на листьях чаще,

сиянием охвачена, как инеем.

Я полюбил отверженности счастье –

молюсь звезде под твоим именем.

Течет она пронзительной слезой,

но темен ночи лик и неразгадан.

Я подымусь на цыпочки,

                                         слизну –

боль солона, совсем как радость.

Запомню вкус, о лучик уколовшись,

и в долгий день с собою унесу.

Глаза мои запали, как колодцы,

и вижу потому я днем звезду.

Вызывание души (?)

Чай заварен, а тебя все нет.

Воздух беден,

                       будто узенькое горлышко.

Шкурою к стене прибита тень.

Птица, затаясь, лелеет горюшко.

Где ты, долгожданная моя?

Кажется, стоишь ты за плечом...

Пульс свой тихо слушает Земля,

он стрекочет свадьбою сверчков.

Через этот свист и ток крови,

в душу загляну свою,

                                    как (в) скважину,

и тебя увижу:

                                           Говори,

через тыщи тиши связь налажена.

…......................................................

Чай холоден.

                   Ты давно ушла.

Ночь стала прозрачною совсем.

В кулачке сердечных мышц – душа

сжата от предчувствия вестей.

От ветра

Застилают слезы небо и Луну,

потому что веки содраны песком.

Вымою глаза.

                       Подкошенно усну.

Безнадежно.

                     Слышу крик:

                                           – Постой...

Сон трясет кровать мою, как розвальни.

Под обрыв – так под обрыв...

                                              – Постой.

Веки утра приоткрыты нежно-розовые.

Свежестью промыты, как водой.

*  *  *

Я, наверно, люблю свою грусть,

будто томик стихов зачитанных.

Зачитал я ее наизусть –

это спичкой последней чиркнули

и остался пустой коробок.

Грусти короб из-под азарта.

Обихожен он, как огород,

и зеленый – навзрыд и до зарева.

Почему я люблю свою грусть?

Потому что забудем мы, встретившись,

ожидание наше.

                            А грусть,

как птенец просит света в скворешнике.

Незнакомка (За что?)

А кто мне

                 эта женщина?

Знает разум,

                    да губа закушена.

Глупо это,

                 как самосожжение,

или на ночь не впустить заблудшего.

Зачем мне фотография

                                      с детишками?

Я не исповедываю.

                                Да не о том! –

души моей приют притихший

не будет церковью –

                                  я не святой.

Зачем лицо

                   такое половинчатое:

– Вся жизнь к чертям моя.

                                                       О боже!

С таким лицом

                          идут по половице,

когда поблизости

                              не спит усопший.

За что,

           скажи мне,

                              эта женщина?

Как будто лезвие под горло.

А пониманье

                     будет отрешением...

Зачем пожары,

                           войны,

                                        горе...

В камере

Губы сморщены крапивною усмешкой.

(Я-то думал – нету здесь крапивы).

Русские слова

                       пуштунскими размешивая,

говорит,

               как будто корни пилит.

Почему Создатель дал ему язык?

Недостойный,

                       да не изречет!

Два наречья – в скверне.

                                           И сквозит

холодом могильным из зрачков.

Почему Создатель наградил руками?

Недостойный,

                       ими пусть не сыщет

хлеб и воду,

                     и могильный камень.

Лучик света в кулаке русой косичкой.

Но пока еще дарован речью,

говорит,

              остаток жизни смерив.

Недостойный,

                        он отмечен

последнею усмешкой Смерти.

Из прошлого (из будущего?)

Осень стреляет из рогатки

пульками кленовыми семян,

сквозняки шныряют воровато,

лужи,

          сквозь дороги сны,

                                             сопят.

Бьет кленовый лист ладонью оземь,

будто бы с землею спор затеял.

Кто мужик хозяйственный – тот

                                                        (осень?)

небо густо дождиком засеял.»

19.08.1986

«...Хочу спросить у вас совета (дембель неизбежен, как крах капитализма, посему думаю о будущем. А что еще делать?!). Даже два совета. 1) Насчет литинститута. Естественно, заочно. На ваш взгляд, честно – стоит мне туда идти? Ну то, что мировая литература не пострадает, если некий Банников вдруг не решится поступать в сие заведение – это очевидно. Вопрос в другом: не обольщаюсь ли я и не хватаю ли лишку, вот так серьезно (т. е., логически, житейски) относясь к своим виршам, якобы, в надежде, что сумею сказать Нечто, которое никто еще не слышал? Я понимаю, что мой вопрос к Вам более чем странен, но Вы меня мудрее, поэтому не осудите. 2) Насчет работы. Педагог из меня будет никудышный (вот черт, ведь еще богоугодное педагогическое заведение кончать надо! Всего-то курс остался). Я знаю и чувствую, кто такое учитель. Надо отдавать себя всего работе, а у меня есть другая страстишка – стихи. Наверное, это несовместимо. Наверное, работа селькора, журналиста или редактора стенной газеты «Даешь урожай – рожи (рожь) рожай» ближе к стихам, нежели учитель. Теперь вопрос конкретизирую: смогу ли я сам найти в Уфе такую работу? Почему именно Уфа? Потому что там есть грамотные люди. (Я Вам не льщу, но после каждой встречи с Вами и даже после каждого Вашего письма я приобретал и приобретаю столько, сколько бы мне потребовалось читать и думать (тоже хорошее занятие) не один и не два месяца). Моя супружница и дщерь согласятся годика 2–3 жить в общаге (в принципе, у меня же будут льготы. А вот какие – черт их знает? Но, говорят, в течение года – квартиру. Может быть, это только для деревни?). (И еще. Ей-богу, здесь я полюбил Уфу. Иногда даже снится)...

Читал недавно Брюсовские переводы. По-моему, его честность и дотошность в переводах даже вредят ему. Слова, как прибиты гвоздями. Впрочем, я в этом несколько того...

На что тебя?..

Ночь, не роскошествуй!

Затея меня унизить – зряшна.

Я знаю наверно, что ты меня больше,

если ты даже на два зрачка.

На что тебя много так?

На что тебя много так!

30 патронов на что в автомате?

29, наверно, для смеху.

Всякий знает одной пули хватит,

чтоб жизнь стала смертью.

На что тебя много так?

На что тебя много так...

Лежал на песке, как сражен наповал.

Песочек в руке бежал, нерасчетлив.

Улыбку он детскую напоминал:

бежит и бежит. Улыбка без щечек.

На что тебя много так?

На что тебя много так!

Я день вспоминал, отверзший мне взгляд.

Глаза, как мозоли кровавые, ныли.

Память, как веки, смежить нельзя,

я взгляду кричу губами немыми:

на что тебя много так?

На что тебя много так.

Пытался я счесть за день шаги.

Число их огромное было, но все же

не было шага того. Может быть,

ступлю его завтра. Он больше, чем больше.

На что тебя много так?

На что тебя много так.

И ночь снизошла, попав в глаз слезинкой,

колючкой проткнув тонкую кожу.

Ночь снизошла, скользнув унизительно

(тень убежала серою кошкой):

на что тебя?

                    Мало так.

На что тебя мало так.

След

Слова мои искренни, как кровь:

я этой земле плохого не сделал.

Но если я был чем-то плох –

песок не держит здесь следа.

И я потому не следил.

Во следе есть что-то от праха.

Я знаю, что за мною следит

кто-то высший и правый:

в буднем мире рассеянном,

осязаемо, как струи,

взгляд я чувствовал с Севера

в работе, в драке, всуе.

И я потому не следил.

Мой высший След мал до стыдного:

вот эти стихи,

бачата, консервами сытые,

и песен корявые веточки,

но искренние, как кровь –

погибшим в ущелье разведчикам

и Старостиным – под горой.

Я расплетаю

                      дорогу

                                  домой.

След чует гусениц траков.

Делились мы хлебом,

                                    декхане – едой.

След, как от борта канат тратят.

К дому, корабль!

                           След не скрой

по общим бедам, по золам.

Слова мои искренни, как кровь.

Что искренней кровавых мозолей?»

Стихи Александра БАННИКОВА