Все новости
ЛИТЕРАТУРНИК
28 Июля 2021, 16:00

Красная, кровавая строка. Часть седьмая

Иосиф Гальперин об Александре Банникове

30.08.1986

«...Сегодня просматривал старые газеты и нашел в «Правде» за 27.08 статью Ваншенкина, который упоминает нашу Башкирию, в которой есть настоящие поэты. Так приятно стало. Это уже признание. Пусть такое расплывчатое. Не всё ж нам быть республикой нефти и газа. Будем республикой поэтов (я, как всегда, наверное, хватил лишку).

Я еще что пишу Вам – недавно написал ст-е. Хочется, чтобы Вы его услышали. Что-то в нем вроде есть. Хотя понимаю, что изложил свои мысли несколько аполитично (?)... Но до него – 2 простеньких. Под общим названием «Восточные стихи»:

 

Я.

Жизнь, ты трижды прекрасна:

разлукой, любовью и встречей.

Закрыт, будто бритва опасная,

мака к вечеру венчик.

Он утром однажды раскроется,

ты звать его станешь: «Люб...».

Губы раскровленные

тобою я утолю.

 

II.

Мой жадный взгляд твою сжигает фотографию,

твою улыбку, смущением ограбленную,

твой взгляд, воронкой вырастающий,

как груздь,

и грудь, и грудь, и грудь.

Взгляд опаляет бедра в тонком ситце,

пола халата бьется синей птицей.

И голень голую высокого резца,

и начинает

                   вновь

                             сжигать с лица.

О, жадный взгляд, как пламень, плотный...

Когда увидишь ты свой облик опаленный,

когда твой рот тюльпаном рассмеется,

скажу:

           «То солнце, милая.

                                           То солнце».

 

Что делать ему?

Что делать мне, увидевшему

пробившую сердце пулю?

Упала перезревшею вишнею.

Ты разгадала душу, пуля?

 

Что делать мне, увидевшему

тело с ногами – поврозь?

Хотелось лизать сладкоежкою

белого сахара кость.

 

Что делать мне, услышавшему

легкий постук, как смеркнет –

так по стеклу бегут мыши –

надежды,

                отчаянья,

                               смерти?

 

Что делать мне, узнавшему

оружия власть и кровь?

Взгляд подлый в ствол, будто в скважину,

и палец, влюбленный в курок.

 

Что делать мне, узнавшему

сторожкость шага и страх

через минную пашню,

как внутрь выросший сад?

 

Что делать мне, увидевшему?

Что делать мне, услышавшему?

Что делать мне, узнавшему?

Что делать ему –

                            убившему?

 

P.S. Иосиф Давидович, в прошлом письме вы меня предупреждали об опасности беззастенчивой эксплуатации факта. Не скатился ли я уже? И, вообще, честно говоря, мне кажется, что Вы говорите не всё (вот маньяк-то!). Да, а Вашу «Реку» я понял. Какую интересную особенность я увидел в Ваших стихах (или мое восприятие их таково): они мне сразу непонятны (к моему стыду). Но прочту раза 3-4, и удивляюсь себе: чего же мне непонятно-то было? Все просто и гармонично. Слово – к слову. Или отупел я вконец? (Что точно, то точно. Представляю, сколько в этом письме ошибок. В своих письмах отец уже устал меня исправлять. Но ничего, дело это поправимое)».

Без даты.

«...Высылаю Вам свой последний улов. Почти все стихи из моей, так называемой, рубрики «Черных стихов». Такие уж получаются.

У меня все относительно нормально. Всё на пределе, а еще 3-4 месяца. Отправлять, видимо, будут поздно... Первое ст-е «Против течения своей крови» написал только что, поэтому кажется, что получилось. Слушайте:

 

*  *  *

Против течения своей крови я гребу –

молчу.

(Язык висит по-щеньи).

Ломают пальцы спичку, как стрелу,

дрожа от холода и пораженья.

 

Против течения своей крови я гребу –

иду.

(А впереди душа, будто стена).

С натоптанной тропиночки сбреду,

пусть говорят:

Сошел с ума.

 

Против течения крови...

Чтоб не сцапали,

я не иду.

Я прячусь в камышах

запретов –

знаков восклицательных.

Но все равно – туда ушла душа.

 

(Наверное, надо вскрыть свои вены

и крови задать течение верное).

 

Страх

Да что ж так больно?

                                     Больно!

Я приходить зарекся впредь

к излучине реки, как к изголовью

того, кто должен умереть.

 

Я приходить зарекся в лес,

в котором не растут деревья,

где лишь песчаный мертвый блеск

перебирает тупо время.

 

Не перейду порога сгоряча:

на стенах, как наскальные бизоны,

пасутся трещины,

                              мычат.

Дом без жильцов – навек бездомный.

 

Висит пустующей фуражкой

гнездо на бесполезных ветках.

О, как мне пропастно

                                   и страшно,

что люди оставили планету.

 

Мыши

Здесь всегда бегают мыши.

В догонялки играют.

Быть может,

мне царапает ребра умышленно

сердце,

ставшее злющею кошкой.

 

По ночам,

когда запершись в теле

свой щабаш заводит тоска –

свой шабаш заводят метели

неразжеванного песка.

 

И аукает где-то хохот,

вместо звона ночных колоколен.

И хватает за сердце холод,

был с тобою которым холоден.

 

И, наверное, от холода этого,

как сама зима – беспредельного –

все движения, тени, предметы

невзаправдешние.

Как из дерева.

 

На вершине действия кукольного,

вдруг мне кажется –

из груди

тьма течет,

не откуда-нибудь.

Эту ночь

я породил...

 

Страх уйдет, как окажется лишним,

и увяжется за прохожим.

 

Почему ж так жиреют мыши

и становятся больше, чем кошка?

 

Воюем

С несправедливостью и ложью

воюем мы.

Да еще как!

Мы

       бьем

               наотмашь

                               в рожу.

В лицо!

В лицо попал кулак.

 

И растеклися по щекам

глаза,

синее быть не может.

Воюем мы.

Да еще как!

С отраженьем своей рожи.

 

Певчая птица

Я запираюсь в себя,

                                 как в клетку

запирают птицу певчую.

Но звуки голоса клейкие

прилипают к решетке,

                                     как семечки.

Их никто не слышит.

                                   Ни писка.

Раздражение закипело:

сломали клетку,

                           выпустили птицу:

все равно не пела.

 

Аэропорт

Если бы я был художником,

я б нарисовал аэропорт.

Детские голубенькие рожицы,

спящий профиль –

острый, как топор.

 

И с грудными,

и с грудными,

и с грудными.

И страдания,

страдания,

страдания.

И руины,

и руины,

и руины

встреч,

             надежд,

                           свиданий.

 

Я б нарисовал на полотне

пульс,

удирающий от ста.

Страх –

противоестественно лететь,

но противоестественней отстать.

 

Трубку телефона у виска,

как самоубийца с пистолетом.

Вход,

прокуренный до сквозняка, –

выхода-то нету.

 

И привыкший к непогоде очень

страж порядка –

                           продолжение поста.

Очередь,

               как после очереди

лента пулеметная пустая.

 

Черный штрих мелькнувшего карманника,

белое пятно обворованного.

Спинкою согбенною кроватною

подпирает гражданин колонну.

 

Окончаньем всяческого счета –

(почему?

              Да потому что опоздал он)

ярко-розовая пощечина,

как букет тюльпанов пятипалых.

 

Свадьбы,

                похороны неотложные,

как горошина, твердая слеза...

 

Если бы я был художником,

я б аэропорт не рисовал.

 

*  *  *

Когда вымирает сердце однажды,

как сад от неведомых пил,

пустыней становится,

                                    желтою жаждой –

засейте крапиву,

                             репей

                                      и полынь.

Три жадных сестры верой и правдой

(разлука,

              тоска

                       и жестокость)

сердце обхватят прочно корнями,

не дав разорваться,

                               засохнуть.

 

Но только подумай с горстью семян,

как жжет от крапивного сока:

с собой разлучать,

                               тосковать про себя

и быть с собою жестоким.

 

Ошибки, к счастью, неизбежны

Ошибки, к счастью, неизбежны,

Я срыва жду, и вновь придется

мне крышку приоткрыть над бездной,

как люк канализационного колодца.

 

Ошибки, к счастью, неизбежны:

я жду, и приоткроешь ты.

Во срыве лишь познаешь человека,

как на обрыве – горные пласты.

 

Ошибки, к счастью, неизбежны.

Пусть устоять не удалось мне,

ошибка – великая победа

бунтаря над миротворцем.

 

Ошибки, к счастью, неизбежны,

но миротворец – не из робких:

как масло, душу мою режет...

И мажет на чужие бутерброды.

 

Ожидание

Ты смотришь в окно,

                                    так в икону глядят.

Себя обрекла

                      на покорство, послушница.

Лишь пальцы, как десять

                                           близнят-лебедят,

летят по стеклу,

                          твоей воле послушные.

Иконы твои венчают все комнаты –

к одной подойдешь:

– Быть может, покажется?

И если взглянуть

                            из окна, как с иконы –

лампадою светлой

                              лик твой покачивается.

Но приглядишься:

                              жилки под кожей,

лицо заострилось,

                              как наконечник...

Ожидание встречи –

                                  религия тоже,

и нету всевышней,

                           и нету кромешней.

Ищи на иконе,

                        ночью и днем,

пусть плавит стекло

                                 жар ладоней и глаз.

Живи в заблужденье

                                  счастливом: Его

не смог написать

                            ни один богомаз.

Бывает с душой

Знаешь,

как бывает с душой,

когда затоптать ее сладко –

когда тот,

кто ушел,

все же остался.

И тогда называем мы душу –

опустошенность,

убыль.

И виснут замочною дужкой

наши скорбные губы.

Знаешь,

как бывает с душой,

когда двое,

с взаимной болью,

разрывают связующий шов,

называют это –

любовью.

Друг друга не поняли просто,

обида – стала их бог.

Глаза склевала,

как просо,

вездесущая птица –

боль.

Знаешь,

             как бывает с душой,

когда слезы в глазах,

                                   как плесень.

Так и хочется –

                          еще и еще

раздавить,

                  как окурок в пепельнице.

 

Телефонный переговор

Поверю в бога или телепатию:

твоими

            губами

                        воздух

                                    шепчет,

 когда покров над тайной отлипает

и видим мы друг друга в щелку.

 

Три тысячи отчаянья и стужи

тобой наэлектризованы, наверно.

Случись со мной –

                               узнаешь тут же,

и в горький вздох сольются километры.

 

При расставаньи нитку мы связали:

конец – в твоих,

                             другой – в моих руках.

Когда пораниться боюсь –

                                        не за себя я.

Тебе больнее будет во сто крат.

 

Когда я от тоски с ума сошел –

три тыщи расстояния и сроков,

как нитку сквозь игольное ушко,

продела сквозь «Алло!».

                                        Они короткие.

 

Лезвие ножа

Мои шутки тем и хороши,

тем, что шутки, тем, что ложь.

Лезвие ножа касается души,

когда держу в ладони нож.

 

И душа так сладко замирает,

прикрывает веки, будто ночь.

Так глаза истомно закрывает

зверь, под горлом ощутивший нож.

 

Мои шутки тем и хороши,

тем, что с правдой схожи очень.

Отдается пульс в ушах.

                                      Будто шуршит

круг точильный –

                             кто-то ножик точит.

 

Я думал – это ночь

Нас украла новая разлука,

над нами опустилась ночь.

И душу радует разруха

небес, несущих дождь.

 

На лужах появляются соски,

вздохнули лужи, миру явствуя,

что дождь благоприятствует тоске,

тоска – дождю благоприятствует.

 

Над нами опустилась ночь.

Как с суши в воду, я сошел с ума.

От освещенных мест сбегаю прочь.

Я думал – это ночь, а это – тьма.

 

Стой, дерево с уродливой прической.

Пойдем вдвоем с тобой в потемках шарить.

Пусть тени обгоняют нас, как предчувствия,

опережая на два шага.

 

Разрушенное здание, сестра,

из детских снов,

                           тоскливых, неуютных.

Сбегает из тебя бессонный страх

по мере того, как узнаю тебя.

 

Как душу радует разруха

в самом себе, как кладку разломать,

порывы без движенья,

                                      вопль без звука.

Я думал, это – ночь, а это – тьма.

 

Я заблудился, как умел,

                                         как получилось,

между собою

                       и между развалин.

Как раздражает свет от чьей-то спички.

Как дом покинутый эхо раздражает.»

Стихи Александра БАННИКОВА

Продолжение следует…

Автор:Иосиф ГАЛЬПЕРИН
Читайте нас: