Красная, кровавая строка. Часть пятая

30.05.1986

«...последнее время мне кажется, что я начинаю что-то терять в моем «творческом» плане. Ну, во-первых, это однообразие тем. Вернее, тема теперь у меня одна – теперешняя жизнь. Во-вторых... Нет, главное, что я хочу спросить Вас (со стороны всегда виднее), а не повторяюсь ли я? Не жую ли одно и то же? А если так, то надо ли это? Интересно ли это кому-нибудь кроме меня да жены? И, вообще, стихи ли я пишу или так, что-то похожее? Может быть, стихи у меня немного получались раньше (как дань затянувшемуся юношескому возрасту), а теперь я повторяю свое (или что еще хуже – чужое) и ничего более? Пишу Вам вполне откровенно, т. к. сказать, что я недоволен собой – это совсем ничего не сказать. Пишу очень редко, но довольно быстро, а иногда и по нескольку дней. Читать некому. А если и читаю, то почти в «студенческой» компании. Так что их откликам не верю... Посылаю Вам еще несколько стихов. Возможно, некоторые пошлю Вам во второй раз, т. к. блокнот со всеми стихами у меня украли (крали-то не блокнот, а х\б. Просто в нем он был. Бог с ними. Надо – другие напишу. Не надо – тоже не беда). Короче, Иосиф Давидович, очень жду от Вас какой-нибудь весточки. Раз уж стали Вы поверенным души моей, то уж не бросайте. И еще, не обессудьте меня за мой почерк и тон письма: жара – сволочь, да и многое другое...

 

Прощание

Машины, на выезд!

                                   Машины, на выезд!

Ночь плотной ладонью

                                       закрыла глаза.

Ребята, вернитесь!

                                Живыми вернитесь.

Но кто

           о смерти

                         сказал?

Закурим «Охотничью»

                                      на прощанье?

Но в небе – ракеты,

                                  как прутья у короба.

Рукопожатье твое,

                              как перчатку,

я не сниму

                 до приезда нескорого.

А в капсюлях звезд

                                ночь эта минная

пусть добрая будет

                                   тебе

                                          и тебе...

Машинные морды –

                                    добрые,

                                                 милые.

А ну, погоняй

                      по песочной пурге.

Войдешь ты в ущелье,

                                      как в посвященье.

Там немощен страх

                                 и ужас там жухл.

Но дует в душе

                          в тревожные щели:

ты все же везучей –

                             я

                               тебя жду.

И чиркнул огонь,

                             как пламень былого,

из тяжких времен

                              пожарищ и лих.

Сияет, Россия,

                        в очах рядового

пыльной победы

                            неласковый лик.

Ночь миновала.

                          Следы просветлели.

Припадок природы – «афганец»

                                                     утих.

Ползет работяга-мураш из расселин...

Проводим,

                 чтоб встретить.

                                            Встретив – уйти.

 

Перед казнью

Неустанно маятник тикает.

Звук растет,

                   как растет дыра.

В этой комнате очень тихо.

Там –

            враг.

За окном бродят кошки черные,

воплощением мыслей чьих-то.

А по небу,

                 будто по коже,

кто-то болью огненной чиркает.

А когда на дверях

                              засов лязгает,

то в луче,

               кое-как за(а?)левшем,

будто дети,

                 песчинки отплясывают

безмятежно.

                     Безмятежно.

И мелькает в глазах его страшное.

К воспаленному

                           будто

                                     окну

приник кто-то ждущий

                                      и страждущий,

и ушел,

              устав,

                         себе вглубь.

 

*  *  *

Мелькают руки, будто в драке.

В солярке прядь

                           и воронА.

Мир держится на вас,

                                    трудяги!

И держится на вас война.

Товарищ старший лейтенант,

от ваших рук

                      вокруг

                                 рябое.

Ваш мир,

               я думаю,

                              война.

Вы возражаете:

                          работа!

Разбить сады назло всем сварам –

вот ваши ратные труды.

Глаза застенчивы

                              от сварки

я прячу,

                  как от наготы.

Запомню на запястье жилки,

что бьют, как чистые ключи.

Трудягами живем

                             и живы.

Запомню,

               чтобы научить.

И ваш комбинезонец ветхий,

порезы,

            шрамы –

                          их штук сто.

Бессонные

                  малиновые

                                     веки,

как лепестки целебнейших цветов.

 

Однополчанину

Мы вспомним с тобой –

                                         обхохочемся

над жарью

                  и пылью пехотною.

Как мы давились «Охотничьими»,

хоть не были в жизни

                                    охотниками.

Но не были мы

                         и добычею.

Мы были обычными,

                                    русскими.

Мы были тем необычные,

что знались

                   с автоматными

                                              ручками.

Мы вспомним

                         и может поплачем,

что кончилось все

                         и не кончилось.

Что в жизни походно-палаточной

селилось в нас мужество

                                          с корчами.

И как по пустыне пестованной

проклятьем и потом

                                 проехали.

Машина мчалась под сотню,

а мины — в обратной проекции.

А как выворачивал веки

своих лепестков тот цветочек.

Домой

           себе в сад

                            ты навеки

 хотел.

               Он не хочет.

Ему милее пустыня,

азиатского

                 желтого тона...

А все ж согласись,

                              что красивей

таких цветов

                     нету дома...

Мы так наглотались песку,

что стали часами песочными.

Шуршит песочек секунд:

до дома осталось

                             вот столечко.

 

Розы революций

Мы идем по пустыне к солнцу.

Минареты,

                  мечети

                             и клубы...

Мы в пыли,

                       как в угаре,

                                          мы в соли.

И арык,

              как отравленный кубок.

Налетевший «афганец» вколачивает

нас в песок,

                   как серые гвозди.

Мы в ремни вцепились

                                         «Калашниковых»

по-бурлацки,

                     с решительной злостью.

Мы страну эту тянем к свободе,

забывая об этом подчас.

Только плечи порою так сводит.

Очень много на этих плечах.

Мы пришли сюда пацанятами.

Знали все

                и совсем ничегошеньки –

революцию по году семнадцатому.

А узнали по году

                             сегодняшнему.

Мы идем по камням ли,

                                        песку ли...

Только вдруг,

                      как потеря сознания,

будто кровь в глаза нам плеснули –

это розы

              цветут

                           на развалинах.

Видно, кровь наших всех революций

пропитала розваль паршивую...

Свои головы

                     к ним

                               развернули,

будто маршем почетным

                                      прошли мы».

14.07.1986

«...Не сочтите за пустую сентиментальность, но, ей-богу, письмо Ваше меня окрылило (не подыскал другого слова). Тут я еще великую глупость совершил: отсылал свои стишата в «Юность» (в декабре). Одновременно с Вашим письмом получил естественный отказ, аргументированный моей худ. незрелостью. Так что скучную кислоту их рецензии весело нейтрализовала щелочь Ваших рассуждений (пишу, как профессионал-аккумуляторщик).

Иосиф Давидович, а судить меня и мои стихи нужно только с точки зрения поэзии. И не иначе. Ведь и агитки Маяковского (вот, теперь приплел авторитета) остались полупрощенными, не глядя на то сложное время. А то, что здесь творится, важно только с точки зрения, как об этом написано. Вы правы, я тоже начинаю бояться того, что скачусь до уровня тех репортажей, которые пишут про здешние места. Главное сейчас: не переступить грань между необходимым охудожествлением и явным сладким враньем. Ведь если писать правду, то получится полуматерщина, за которую и сесть недолго. Но и врать неохота. Наверное, надо на все посмотреть не отсюда. Но тогда приходится ждать еще год! Так и буквы позабуду. Поэтому пишу «отсюда». И еще что. Чувствую, что мои стихи сейчас похожи на проволоку, которую размотали. А настоящие стихи – это моток колючей проволоки, смотанный изящным образом, так что начало соединяется с концом и с серединой. И, вообще, прорастает. Вам, наверное, смешно читать мои рассуждения. А мне надо – выговорюсь.

А дома, Иосиф Давидович, у меня все в порядке. Марья растет – уже 2 с половиной годика. Жена работает в школе. Нравится. Через три дня буду чествовать свой «юбилей» – 25. Для меня это, конечно, как семикласснику в детсаде хоровод водить. Но «таково селяви». Был недавно на дороге 17 суток. Съездил удачно. Все в порядке. Было весело и интересно...

 

Моментальный снимок

Колонна тянется.

                            Парит.

Без сигарет я загрустил.

Протягивает свой «Памир»

теперь знакомый мне грузин.

Что говорим?

                     Конечно, дом

и виноградная лоза...

И бродят молодым вином,

еще тоской,

                   его глаза.

Хлебнул, видать, немало лиха:

вино зрачков чуть-чуть кислей.

Жарою стянута улыбка,

как веревочкой кисет.

 

Ночной обстрел

Сверчки тянут песню

                                    уныло-стоячую

внутри тростникового лога?

Или земли дыханье свистящее?

Дыханье простреленных легких.

Время подумать мне не хватило.

Вдруг время (времени?)

                      вовсе

                                 не стало:

белое-белое накатило.

Я утром понял:

                         из стали.

А ночью казалось кустами сирени.

Мгновенными кустами.

Из ничего вырастали свирепо.

Я утром понял:

                           из стали.

И кто-то дерзкий над нами

                                             встал,

оградою гор

                    пространство отмерив.

Ночь расцветала, как призрачный сад.

Я утром понял:

                            сад смерти.

И щебетали,

                  как птицы,

                                    осколки,

красные клювы вонзавшие смело

в землю,

              в тела, в траву подростковую.

Я утром понял:

                         сад смерти.

Но не было страха.

                               Был этот сад.

И тело казалось провидчески мудрым.

Над хаосом встали

                                судьей

                                           голоса.

Я утром понял,

                         что утро.

 

И еще одно, слава богу, не военное.

 

Единственная

Мне б в ладонях,

                              как спичку от ветра,

уберечь глаза твои высшие.

За три тысячи километров

о любви моей

                       выслушай.

Улыбнись,

                   отпусти прегрешения,

что порю любил не по-доброму.

Но тебя знал Единственной женщиной.

Остальные –

                     твои подобья.

Вечереют очи любимые.

Кто мне скажет цену разлуки?

Надвигается ночь черной льдиною,

месяц,

              будто краешек хрупкий.

И висит звезда на соломинке –

красота с вершин своих спешилась,

а в суставах черемух заломленных

просыпаются силы нездешние.

Я закрою тебя от черемухи:

красота для двоих,

                              а мы порознь.

Будет ягода изчервленной,

если кто-то в цветенье

                                      боль вспомнит.

Но спасти не сумею от боли.

Я сам вечерею,

                         Единственная.

Если выживу –

                        только любовью,

будто искра,

                       искренней-искренней.

А насчет спектакля, Иосиф Давидович, наверное, не надо. Во-первых, я не уверен, стоят ли мои стихи этого, а, во-вторых, все это стоит времени. Вашего времени. А ну их к бесу, лишь бы писались... Иосиф Давидович, о Вашем стихотворении. Если честно, то сразу понять мне трудно (я и сам чувствую, что начинаю тупеть. Делаю такие идиотские ошибки и не могу высказать простейшую мысль). От Вашего ст-я у меня впечатление тростниковых зарослей: очень трудно пробраться, но зато какая гармония в их сплетении. И еще что, недавно (но до Вашего письма) у меня тоже было ст-е, которое неизвестно чем напомнило мне Ваше. Хотя и глубина, и метод абсолютно разные. Вот оно:

 

Берега этих лет

                          круты и обрывисты.

Ты не можешь спуститься ко мне

                                                        и испить.

Только ветер по травам

                                       рыскает-рыскает,

только ночь на коленях полян синих спит.

Коронованы мы одною разлукою,

самодержцы всея Любви и тоски.

Ты идешь вдоль теченья                                        по берегу хрупкому,

а в губах, как в ракушке,

                                         стон свежий стих.

Родная моя,

                   тебе занедужилось?

Родная моя,

                  держись реки.

Ветра осталось

                         на две понюшки.

Разлуки осталось

                             на две руки.»

Стихи Александра БАННИКОВА

Продолжение следует…