Живая стихия

Работа (труд, исследование – даже не знаю, как назвать), которая сейчас лежит передо мной, мучила меня давно, отнимая силы и тревожа, расшатывая воображение. Как я ни старался забыть о ней, уйти в сторону, заняться другим делом, ничего из этого не выходило, и вот первые три главы уже завершены и ждут строгого читательского суда.

Разговор пойдет о поэзии, тончайшей, изящной, неуловимой сфере художественного творчества. Но нет ничего более бесполезного, чем пересказывать и объяснять поэзию средствами неуклюжей прозы, навязывая читателю свою точку зрения. Речь о другом – о связи поэзии с близкими, сопредельными ей искусствами – живописью и музыкой. Искусства эти имеют много общего: переливаясь и взаиморастворяясь друг в друге, они сообщаются между собой, по-видимому, на одном из высших, сокровенных уровней. Художник, напевая полюбившийся мотив, пишет маслом картину, поэт сочиняет строчку за строчкой, выхватывая танцующие в воображении образы, музыкант нашептывает стихи, выпуская в полет сотканную сердцем мелодию. Раньше других почувствовали нерасторжимую связь музыки и цвета композитор Скрябин и художник Чюрленис. Был придуман термин – «светомузыка» (или «цветомузыка»), призванный объединить два искусства в одно, подчеркнуть их внутреннее родство. Хочется и мне поделиться своими ощущениями, впечатлениями от прочтения стихов – это все жизнь моей души, ее непрекращающееся скрытое биение.

Что касается названия, то выражение «живая стихия» выбрано не случайно и означает связь поэзии с живописью и музыкой, слова с формой и звуком, подчеркивая их звуковую и ритмико-цветовую общность. Взяв с полки книжку стихов, пролистывая беспорядочно, в задумчивости, страницы, ощупывая строчки глазами, я замечал, как, теряя зримые очертания, где-то там, за гранью смысла и логики, слоги и звуки приобретают иную, колеблющуюся пространственную форму со всеми свойственными ей признаками и особенностями. Это ощущение появлялось не сразу, но лишь по прочтении определенного количества стихов и когда удавалось отвлечься от их конкретного содержания. Скользишь по гласным, как по безбрежной водной глади, легко и свободно, подпрыгивая и взлетая на звонких согласных, будто на волнах, спотыкаясь на непокорных твердых согласных, и вдруг летишь вниз, тонешь в круговороте мутных глухих согласных. Причудливо сплетаясь, звуки магическим образом влияют на сознание. Приступим…

I глава – Блок, Рубцов и Некрасов (поэзия гармонии)

Александр Блок

Если попытаться одним словом охарактеризовать силу и чудодейственную мощь таланта Блока, это, безусловно, – гений. Не так много имен в русской истории, наделенных абсолютным поэтическим и историческим чутьем, сверхъестественным пророческим даром и божественным предназначением. Блок – среди них. Не потому ли стихия ветра, бесконечного и всепоглощающего движения так сильна в его творчестве? Блок – это головокружительный танец, порыв, плач, то ласковый, безвольный, то мягкий, иссушающий, то знойный, зовущий, молитвенно-страстный. Бесконечное круженье, повторенье возвращающегося движения. Блока трудно любить, ему нужно поклоняться, как неземному существу, он требует этого поклоненья, нуждается в нем, ибо заслужил его своим беспредельным страданием. Неразгаданная тайна, я всегда прикасаюсь к ней с трепетом и восторгом, и мне страшно ее разгадывать. Да и как разгадывать – Блок, он ведь бесплотен, невесом, он везде и нигде, как воздух, прозрачный, легкий и чистый. Почтительно-одинокий и величественно-скромный.

Гонимый судьбой по смутному бездорожью на срыве времен, он оставил потомкам помимо стихов загадочные поэмы – «Соловьиный сад», «Роза и крест». В этом же ряду и «Двенадцать», гениальная карикатура на перекошенного злобой красноармейца, ослепленного обидой и жаждой наживы, написанная яркой народной речью, пересыпанной частушками и площадной бранью. Точный слепок безумного времени, преступившего вся и все. И кто нашел в этой поэме революционную правду (если вообще таковая имеется)? Только слепец мог не заметить в ней едкой иронии и грусти, выразившейся в бессмысленном освящении крестного хода красноармейцев фигурой Иисуса, чего не должно и не могло быть

Тихий, безмятежный свет утешения брезжит в стихах Блока, об этом говорит весь его звуковой строй, опирающийся в значительной степени на звонкие и мягкие согласные. В какой-то степени буквы – это те же краски в палитре поэта, и их чередование формирует некий умственный настрой, влияя на подсознание читателя и подготавливая его ответ на изображаемые события. Светлая, радостная личность, устремленная к любви и гармонии, Блок отобразил и темный спектр жизни, дав развернутый портрет целой вселенной человеческих чувств и переживаний. Бесконечно можно купаться в водопаде звуковых струй, порожденных его поистине божественным талантом.

Совершенство стихов Блока настолько велико и безупречно, что, растворяясь в самом себе, оно уходит на задний план, в тень, добровольно уступая лидерство мягкой, ненавязчивой и несколько приглушенной авторской интонации. Это понимаешь с некоторым запаздыванием, возвратившись в обычную, земную жизнь и сбросив с себя колдовские чары поэзии, но все еще ощущая на себе отголоски остывающей магической силы.

Поэтическое наследие Блока почти все в равной степени гениально, и очень трудно что-либо выделить, поэтому остановлюсь на стихотворении, которое мне ближе и чаще других всплывает в памяти:

Девушка пела в церковном хоре

О всех усталых в чужом краю.

О всех кораблях, ушедших в море,

О всех, забывших радость свою.

Так пел ее голос, летящий в купол,

И луч сиял на белом плече.

И каждый из мрака смотрел и слушал,

Как белое платье пело в луче.

И всем казалось, что радость будет,

Что в тихой заводи все корабли,

Что на чужбине усталые люди

Светлую жизнь себе обрели.

И голос был сладок, и луч был тонок,

И только высоко, у царских врат,

Причастный тайнам, плакал ребенок

О том, что никто не придет назад.

Об этом стихотворении можно говорить долго – о волшебном хороводе звуков, переливающемся всеми красками, точно радуга, вспыхнувшая при дожде, о вечной, неумирающей в душе надежде, о жалости как кровной связи, удерживающей родство душ, о неизведанном детском сознании, – но объяснить его невозможно, как невозможно, например, объяснить красоту озерной лилии, расцветающей ночью под сиянием бледной молчаливой луны.

Чтобы объяснить читателю метод своего исследования, я решил ввести понятие «звуковой волны». Для меня все поэты располагаются как бы по кругу, каждый вдоль своей звуковой оси, и таким образом происходит естественное расслоение поэтов, классификация по звуку. Думаю, «звуковая волна» поможет читателю глубже проникнуть в механизм скрытых связей поэзии и живописи (и, разумеется, музыки как основного связующего начала). Определяющим, основным параметром звуковой волны является ее тип, который и означает частотную характеристику звука, зависимость ее от плотности употребления букв, характер волны отражает эмоциональное поведение этой характеристики, амплитуда измеряет глубину проникновения поэзии в сознание и определяет размах творческой силы поэта. Цвет и символ волны не поддаются прямому толкованию и объясняются субъективными ощущениями.

Итак, для Блока параметры волны будут следующими: тип волны – легкий, гармонический; характер – нежный, ровный, непрерывный, амплитуда парит в поднебесье, отчего порою кажется размытой. Цвет волны – прозрачно-голубой, символ звука – играющее море.

Николай Рубцов

Из современных поэтов ближе всех к Блоку по звуковой волне Николай Рубцов, яркий, талантливый вологодский поэт, кометой прочертивший свой след на рубеже 60–70-х годов. Масштаб дарования Рубцова более скромен, чем у его великого предшественника, и наследие, оставленное им, подчас неровно, но звонкая чистота, проникновенность его лучших стихотворений, свежесть рифм и предельная искренность чувства ставит Рубцова в один ряд с Александром Блоком.

В горнице моей светло.

Это от ночной звезды.

Матушка возьмет ведро,

Молча принесет воды…

Достаточно вспомнить эти строки, чтобы убедиться, что Рубцов и Блок – братья по звуку, порождены оба одним и, кажется, неиссякаемым источником.

Появление Рубцова прошло незамеченным для тогдашнего общества, умами которого владели идеи «шестидесятников» (отмечу попутно, что преданность идеалам демократии и служение поэзии – не одно и то же), и лишь нелепая, трагическая смерть привлекла к нему внимание столичных критиков и культурной элиты общества. Стихи Рубцова получили широкую известность и признание, их стали издавать массовыми тиражами, и его имя вошло в антологию русской поэзии, заняв достойное место.

Но откуда, каким образом паренек из глухого архангельского детдома мог услышать, почувствовать тягу к поэзии? Оставшись сиротой при живом отце, скитаясь из угла в угол без куска хлеба на каждый день, учась, работая где придется, Рубцов пишет стихи, которые никак не увязываются с его образом жизни и которые сейчас можно определить как музыку русской души с ее вечной неустроенностью, широтой и поклонением красоте. Сейчас можно с полной убежденностью сказать, что с приходом Рубцова возродилась и обрела новое дыхание русская поэзия в ее классических, традиционных формах.

О чем бы ни говорил Рубцов, какие бы темы ни затрагивал, его волшебный звук, озаренный любовью и радостью, завораживает и пленяет, и невозможно уйти, освободиться из этого плена, ибо имя ему – красота. Весь мир вокруг нас пронизан красотой, повсюду простираются ее тонкие невидимые нити, и Рубцов заостряет наше зрение, помогая по-детски непосредственно увидеть красоту в самых будничных, простых и, казалось бы, примелькавшихся вещах. В его стихах словно ожила сказка, тихая, доверчивая, и хочется закутаться в эту сказку, как это часто делал сам Рубцов, защищаясь от бытовых и семейных неурядиц. Природа преподнесла невыносимо роскошный подарок поэту, наделив его абсолютным, «моцартианским» слухом. Но болезненно обостренное чувство прекрасного не добавило счастья поэту, превратив его жизнь в сплошной клубок неразрешимых противоречий.

Главным стихотворением Рубцова, отразившим направленность его духовных поисков и соединившим проникновенно-светлое начало с тончайшей, совершенной пластикой звука, стали «Зеленые цветы»:

Светлеет грусть, когда цветут цветы,

Когда брожу я многоцветным лугом.

Один или с хорошим давним другом,

Который сам не терпит суеты.

За нами – шум и пыльные хвосты,

Все улеглось! – одно осталось ясно.

Что мир устроен грозно и прекрасно,

Что легче там, где поле и цветы.

Остановившись в медленном пути,

Смотрю, как день, играя, расцветает.

Но даже здесь чего-то не хватает,

Недостает того, что не найти.

Как не найти погаснувшей звезды,

Как никогда, бродя цветущей степью,

Меж белых листьев и на белых стеблях

Мне не найти зеленые цветы.

Для Рубцова это не просто цветы, а нечто большее, собирательный символ, надежда, опора и мечта, тоска по несбывшейся мечте и отчаянный прорыв в прошлое, кажущееся счастливым сквозь дымку исчезнувших лет.

Остается определить звуковую волну Рубцова: тип – гармонический, как и у Блока, но синусоида искажена и не так совершенна; характер – неровный, ломаный, но без особенных скачков и без разрывов; амплитуда – значительно ниже, чем у Блока, но достаточно заметна. Цвет волны – светло-зеленый, как первая трава, символ звука – цветущий луг.

Николай Некрасов

Неожиданным и даже странным кажется соседство в звуковом строю рядом с Блоком и Рубцовым Николая Некрасова, поэта-гражданина, глашатая демократии и свободы. Идейный противник самодержавия и крепостничества, заступник угнетенных и униженных, он умел оставаться поэтом там, где не рядился в идеологическую тогу. Некрасов – один из первых отечественных стихотворцев, которого можно читать просто так, легко и свободно, безо всякого напряжения, перечитывая и наслаждаясь его душистым и теплым, родным, как деревенский свежевыпеченный хлеб, слогом. Даже когда в яростном гневе он громил, обличал господ, чиновников и помещиков, интонационно-ритмический, звуковой строй стихов говорил чуткому сердцу больше, чем все его передовое демократическое мышление. Когда же течение мыслей, предмет изображения совпадали с внутренним биением слога и душа поэта получала возможность изливаться естественно и свободно, из-под пера Некрасова выходили настоящие шедевры русской поэзии. Со школьной скамьи я запомнил строки:

У бурмистра Власа бабушка Ненила

Починить избенку леса попросила.

Отвечал: «Нет лесу и не жди – не будет!»

– «Вот приедет барин – барин нас рассудит,

Барин сам увидит, что плоха избушка,

И велит дать лесу», – думает старушка…

Но не потому, что я что-то там ребенком понял, – нет, меня увлекли задушевность и простота повествования, неизъяснимое обаяние некрасовской интонации. Сам того не понимая, я полюбил эти строчки, и они сделались мне близкими и понятными, оставшись надолго в памяти. Существует, и я в этом уверен, звуковое облако наиболее употребительных для русской речи звуков, являющихся ее главными, характерными обертонами; Некрасов отгадал это облако и остался в благодарной памяти русского народа. Во всей отечественной поэзии не сыскать роднее и ближе простому человеческому сердцу строк, чем его стихотворения, посвященные русским детям, природе, крестьянам и крестьянскому труду.

Выбрать небольшое стихотворение так, чтобы оно целиком характеризовало Некрасова как художника и человека, нелегко – короткая форма нередко сбивала поэта на декларации и демократические отступления, заставляя отдавать дань шумному времени (и это приносило ему немало хлопот, мучая издерганную под конец жизни душу). Поэтому я сошлюсь на строчки из тех же «Крестьянских детей»:

Опять я в деревне. Хожу на охоту,

Пишу мои вирши – живется легко.

Вчера, утомленный ходьбой по болоту,

Забрел я в сарай и заснул глубоко.

Проснулся: в широкие щели сарая

Глядятся веселого солнца лучи.

Воркует голубка; над крышей летая,

Кричат молодые грачи…

Тут весь Некрасов – легкий, молодой, счастливый (и охотно делящийся со всеми своим счастьем), добрый и радостный. И об этом кричит его звук, омывая читателей теплой, душистой, материнской волной.

Теперь о звуковой волне Некрасова: тип – мягкий, гармонический, синусоида плавна, уверенна и округла; характер – тихий, незлобивый, как взгляд любящей матери; амплитуда – невысока, но обладает поразительной проникающей способностью. Цвет волны – желто-коричневый, как пшеничное поле, символ звука – дом, изба.

*  *  *

Не желая утомлять читателя, в этот раз ограничусь тремя поэтами, – думаю, этого достаточно, ибо общие признаки поэзии гармонии уже найдены и обозначены. Это устойчивый, ровный, синусоидальный характер звуковых колебаний и в значительной степени равномерно распределенный частотно-буквенный спектр, что дает с полным основанием назвать поэзию гармонии поэзией естественного равновесия. В силу данного обстоятельства поэты, звучащие на этой волне, независимо от тематики стиха или от выражаемой мысли, неизбежно несут читателю радость и восторг, бесконечную свободу и парящую легкость, ибо такова природа звука – приводить в движение те стороны души, на которые он потаенно и скрыто воздействует.

Завершая первый рассказ, должен отметить, что в России своим рождением поэзия естественного равновесия обязана Александру Пушкину, который «пригладил грубый, неотесанный» язык Ломоносова и Державина, сообщив ему изящество и музыкальность, приспособив к выражению тонких и нежных душевных чувств.