Босяк и голуби. Часть вторая

На следующий день пришла Оксана Валерьевна и торжественно пригласила Босяка в музей – на встречу с художником Князевым. «Не забудь, – поминутно твердила она, – это один из лучших учеников великого мастера Домашникова, и его слово много значит для начинающих художников». Босяк слушал и кивал. Его так и подмывало похвастаться «Девочкой у фонтана». Когда директриса утомилась от славословий, Босяк робко промолвил: «У меня есть еще одна работа», и выставил перед изумленной Оксаной Валерьевной свою необыкновенную девочку. Лицо директрисы окаменело, а зрачки за стеклами затемнённых очков восторженно расширились. С ней творилось что-то невероятное. Она то снимала, то вновь надевала очки, то приближалась к картине, то отходила на несколько шагов назад, при этом шептала: «Это невозможно...» Босяк, приятно удивленный и растерянный, топтался подле нее.

– Знаешь что, – сказала наконец Оксана Валерьевна, – у нас в музее сейчас проходит выставка «Юные дарования Стерлитамака»... Другие твои работы там уже есть, давай разместим и эту, – с нескрываемой мольбой попросила она.

– Она еще сырая, – виновато ответил Босяк.

– Ничего страшного, я понесу ее осторожно, – скороговоркой и голосом, не терпящим возражений, убеждала она. – А для полной уверенности, что с картиной ничего не случится, ты меня проводишь, договорились?

Босяк поджал губы гузкой и кивнул. Провожать Оксану Валерьевну пришлось до самого порога музея.

– Не забудь – завтра к десяти, – на прощание громко сказала она и скрылась за дверью.

Едва забрезжил рассвет, и частники погнали из дворов коров и коз, как Босяк проснулся. Долго и тщательно умывался, мысленно представляя себе художника Князева. Затем стал одеваться – не спеша, придирчиво рассматривая каждую вещь в своем скудном гардеробе. Натянул новенькие джинсы, которые ещё осенью подарила тетя Нина, серенький бодлончик, а поверху застиранную до белизны джинсовую курточку, рукава закатал – впрочем, они все равно были коротки. А вот с обувью было дело швах, старые кроссовки были дико малы, а деньги на новые, которые зимой заработал грузчиком в магазине, уехали вместе с Губастым. Босяк едва не расплакался, но, поняв, что слезами делу не поможешь, стал, стиснув зубы, натягивать старые. Когда обулся, то попрыгал, попинал по венцу бани, разминая тесную обувь. Затем не спеша вскипятил на примусе чай, заварив собранную в прошлом году матрешку, и долго, без сахара, пил, обжигаясь о край железной кружки.

Хотя в музей Босяк отправился пешком, пришел он туда всё равно задолго до открытия. Пошатался у киоска, вызывая подозрительные взгляды киоскерши, попинал по аллее пустую пачку из-под сигарет, и только когда в музей стали заходить люди, вошел следом.

Он долго ходил из зала в зал, по стенам которых были развешаны картины, и все удивлялся: откуда в Стерлитамаке столько дарований? Тут были работы воспитанников художественных школ и изостудий; картин ребят-одиночек, таких, как он, практически не попадалось. Многие работы, по его мнению, были просто великолепны. В конце последней залы, по правой стене, он увидел свои картины. Сначала он даже застеснялся – настолько незначительными, даже плохими показались ему эти картины. Но когда он увидел «Девочку у фонтана», все мысли о своем ничтожестве были отброшены прочь. Это была самая яркая, самая душевная из всех работ на выставке. Теперь никакая сила не могла бы разуверить его в том, что он растет как художник.

Именно в ту минуту, когда Босяк тепло смотрел на «Девочку у фонтана», к нему подошли Оксана Валерьевна и мужчина – средних лет, невысокого роста, бородатый.

– Вот, Николай Михайлович, это и есть Виктор Босяк, о котором я вам рассказывала, – сказала Оксана Валерьевна. Мужчина довольно крепко пожал Босяку руку.

– Князев, – глуховато представился он. Его взгляд скользил по картинам Босяка.

– Самобытно и не лишено прелести, – после непродолжительного молчания задумчиво изрек Князев. – Настроение есть.

Босяк выдвинулся вперед и, смущённо указывая рукой на «Девочку у фонтана», каким-то виноватым голосом прошептал:

– Я её за два дня написал, она ещё сырая, – и опять нырнул за спину Оксаны Валерьевны.

Художник мягко улыбнулся и потрепал сконфуженного Босяка по голове:

– Великий Айвазовский писал за три, четыре часа свои полотна – на спор, а от этого они ничуть не стали хуже.

Он достал из внутреннего кармана блокнот с ручкой и просто сказал Босяку:

– Я знаю, тут напряженка с красками и кистями... Ты дай мне свой адрес, я постараюсь тебе помочь. Ну, и работы твои заберу на республиканскую выставку, ты не против? – закончил он вопрошающе.

Босяк от такой перспективы заалел, как красна девица:

– Да я, я всегда... – только и нашел он, что сказать в ответ. Николай Михайлович еще раз пожал ему руку и перед тем, как отойти к Оксане Валерьевне, на прощанье сказал:

– Ты только не забывай, что ты художник, и работай каждый день, по несколько часов, не меньше, а нужную литературу я тебе пришлю.

Витька посмотрел вслед художнику и в прямом смысле слова оцепенел: в окружении подруг к нему шел прообраз «Девочки у фонтана». Босяк судорожно огляделся – но рядом с ним никого не было. Ошибки быть не могло, она шла именно к нему! Босяк стал сам себе неподвластен, он заволновался, не зная, что ему делать...

– Здравствуйте! – с улыбкой сказала девочка, останавливаясь напротив Босяка.

Он сглотнул вставший в горле комок и не своим голосом ответил:

– Здравствуйте.

– Мои подруги, Аня и Галя, – представила она своих спутниц.

Босяк только закивал головой.

– Мне Оксана Валерьевна сказала, что вы автор этой картины, – и она указала на «Девочку у фонтана».

С Босяка вдруг разом слетела скованность, и он, себе на удивление, стал подробно рассказывать о картине.

– Я увидел ее во сне, – начал он, – а затем увидел вас на остановке, и тогда сюжет окончательно созрел. Вы, сами того не подозревая, стали моей счастливой звездой, – с откровенной улыбкой пояснил он.

– А мы с девочками всё гадали: почему лицо на картине имеет такое поразительное сходство с моим? Оказывается, вот где собака зарыта, – и ямочки на ее щеках задрожали в смехе.

– А вы давно рисуете?

– А как вас зовут? – вместо ответа поинтересовался Босяк. Девочка, улыбаясь, протянула руку ладонью кверху.

– Валя.

– Виктор Босяк, – представился он и, не сдержавшись, прыснул.

– Это что, такое прозвище? – Босяка развеселил её обескураженный вид. Он дружески улыбнулся:

– Ну, почему сразу прозвище... Некоторые мальчишки из класса, правда, дразнят «голубем» – это оттого что я люблю голубей. Но Босяк – это моя фамилия. Хохляцкая, а точнее, украинская, – с прежней веселостью поправился он. И, тут же погрустнев, добавил:

– Вся моя родня из Белой Церкви, из-под Киева, один только наш род – отщепенцы.

... Они еще побродили по выставке (подружки скромно удалились), а потом Босяк напросился проводить Валю до дома. Они не спеша шли по чистым и светлым улицам города, и всю дорогу Босяк смешил Валю. Он узнал, что Валя живет вдвоем с матерью, а старший ее брат служит офицером на корабле. Учится она в музыкальной школе по классу фортепиано и мечтает стать музыкантом.

– Я обязательно напишу вас за фортепиано, – неожиданно сказал Босяк.

– Зачем? – удивилась Валя.

– Я так хочу, – скороговоркой ответил он, уходя мыслями в сюжет новой картины.

У самого подъезда Валя неожиданно предложила:

– Идёмте к нам в гости – мама будет очень рада. И, в конце концов, давайте перейдем на «ты», – предложила она.

Против того, чтобы перейти на «ты», Босяк ничего не имел, но вот в гости... Вспомнив, что под тесными кроссовками у него дырявые носки, он, скрепя сердце, отказался, сославшись на то, что ему пора кормить голубей.

– В следующий раз, – пообещал он, помахав на прощание Вале рукой.

А на углу дома его встретили гопники – те самые, что дежурили у моста на Выселки.

– Кто к нам спешит-то – борзой хорек, – растопырив руки, ощерился «цветной».

– Знает кошка, чье мясо съела, – пробасил парень лет восемнадцати, самый рослый и самый патлатый из троицы.

Босяк краем глаза увидел, как третий из окруживших его парней, с кожаной кепкой на голове, воровато нырнул ему за спину. «Обложили, сволочи», – озираясь, мельком подумал Босяк.

– Час мы тебе форс ретивый сбивать будем, – осклабился «цветной», щелкая лезвием выкидного ножа. Он поднес нож к груди Босяка и, дохнув в лицо винным перегаром, хохотнул.

– Чё, очко жим-жим, а-а?

Босяк на секунду упустил из виду парня в кепке, когда тот неожиданно ударил его ногами в спину. Ножа Босяк не почувствовал – только под сердцем будто током ожгло. «Цветной» отпрянул, выпучил глаза и, ловя ртом воздух, бестолково затряс перед своим лицом руками:

– Ты чё, козел, ты чё наделал? – истерично завизжал он.

– Да я думал, что ты, – оправдываясь, лепетал парень в кепке.

Закричали две проходящие мимо женщины. Патлатый вдруг резко сорвался и побежал, «цветной» отбросил окровавленный нож и припустился следом, за ним парень в кепке.

Босяк, зажав рану рукой, прошёл несколько шагов и упал с побледневшим лицом. Женщины всё кричали, надсадно и истерично. Сквозь крики Босяк едва расслышал игру на пианино – на третьем или четвертом этаже кто-то самозабвенно играл «Полонез» Огинского.

Он уже не слышал, как пришли машины «скорой помощи» и милиции, не видел столпившихся вокруг людей – он только чувствовал, что поднимается в небо. Вокруг него были его голуби, а с высоты птичьего полета виднелись маленькие коробочки домов, кривые нити дорог, муравьиная суета людей, ничтожно маленьких людей – а Босяк уходил в небо...

... Хоронили его ярким весенним днем. Было много народу и очень много солнца. А над кладбищем до самого вечера кружила пестрая голубиная стая. В лучах золотого солнца – они были как ангелы. Добрые ангелы.

«Истоки», № 26 (378), 30 июня 2004. С. 8-9