Босяк и голуби. Часть первая

Всякий раз, когда голубиная стая словно бы по невидимой спирали уходит в небо, Босяк цепенеет. В такие минуты чудится ему, что он вместе с голубиной ватагой рассекает взмахом крыла голубую бездну. И с бесконечной высоты он явственно видит внизу, глубоко под собой, маленькие коробочки домов, кривые нити дорог и мелкую, муравьиную суету людей. И тёплое чувство блаженства на какое-то время сладкой истомой охватывает его душу. В такие минуты Босяк становится мягким и очень покладистым.

Сколько он себя помнит, голуби были рядом с ним всегда. Ещё когда были живы родители, отец сажал его на свою крепкую, словно бы литую, шею, и они поднимались по скрипучей и шаткой лестнице в голубиный домик. Там отец усаживал его на пол и подавал голубя в крохотные ручки мальчика. Босяк прижимал птицу к лицу и с наслаждением вдыхал терпкий запах голубиного пуха. На всю жизнь остались в его памяти могутная шея отца и ни с чем не сравнимый запах голубя.

Витя Босяк перешёл в седьмой класс, когда его родители погибли в автомобильной катастрофе. Босяк остался вдвоём с сестрой. Позже к ним переехала жить сестра его отца, тётя Нина. Начало было хорошим – стали они гнать самогон, чтобы на вырученные деньги покупать необходимые вещи и продукты. Но первая часть процесса их затянула, и ровно через полгода тётка с сестрой запили.

По весне Босяк, не сказав ни слова, скатал постель, собрал все свои нехитрые пожитки и перебрался в баню. Слава богу, баня была добротная, почти новая. Сестра и тетка не отговаривали, только посоветовали: «Ты хоть есть-то приходи домой». Босяк на такое предложение кисло улыбнулся – у них самих порой и куска хлеба на столе не бывало – но кивнул.

В бане, напротив окошечка, он установил большой фанерный ящик, который заменил ему стол, чурбачок стал табуретом, а банный полок – кроватью. Так и зажил Босяк в своей новой обители то ли аскетом, то ли затворником.

Обычно после школы приходили одноклассники и, как бы между прочим («...да вот, захватили по случаю...»), приносили кто пирог, а кто и кусок мяса. Делали вместе уроки, потом возились на голубятне – так день и проходил.

Ещё когда Босяк учился в третьем классе, отец подарил ему на день рождения акварельные краски – а желание работать Витьке подарил, видно, Бог. Как бы то ни было, но с того самого дня он стал рисовать. И, на удивление, очень хорошо. От одиночества, а чаще – от безделья проводил над рисунком долгие часы, и раз от раза выходило у него всё лучше и лучше. Позже с не меньшим азартом увлёкся Босяк живописью масляными красками, найдя в них неограниченные возможности для применения своих способностей.

Эти два занятия и скрашивали серую, безрадостную его жизнь – голуби и краски; только в них находил он утешение.

Босяк сидел за своим импровизированным столом, подперев подбородок кулаками, и невидяще смотрел в окошечко бани. Все его мысли были о будущей картине. Перед ним лежали загрунтованный холст, натянутый на подрамник, и мягкий карандаш. Чуть в стороне, по левую руку – недоеденный кусок хлеба и варёная картофелина.

Он давно задумал написать серьёзную картину, даже название ей придумал: «Девочка у фонтана». Вот только лицо девочки никак не получалось. Он пересмотрел множество фотографий, репродукций, но всё было не то. Однажды во сне он увидел русоволосую девочку с большими синими глазами, стоящую на фоне действующего фонтана, над которым пролетали два голубя. И вот уже почти полгода Витя бился над этим сюжетом, но всякий раз получалось совсем не то, что он задумывал. «Если бы ещё раз увидеть этот сон, – безнадёжно думал он, – я бы каждую чёрточку запомнил, каждую линию».

Месяц назад директор городского музея Оксана Валерьевна забрала двенадцать его работ, в основном, написанных акварелью, и несколько холстов маслом, клятвенно заверив мальчика, что непременно покажет их сведущему человеку, то бишь специалисту. Перед тем как уйти, Оксана Валерьевна поминутно восторгалась и ахала, то и дело говоря о «самобытном его таланте». Работы свои он отдал совершенно равнодушно, даже не поинтересовавшись, когда Оксана Валерьевна их вернёт – все его мысли, все думы были о другой картине: картине, увиденной им во сне.

Взгляд Босяка вдруг стал осмысленным, и он, подавшись корпусом вперёд, почти коснулся лбом стекла. Во дворе происходило что-то непонятное. Из дверей дома вышли два милиционера, следом почти волоком вытащили Губастого – ухажёра сестры и несусветного вора. Следом за Губастым, держа в руках самогонный аппарат, вышел ещё один милиционер – его хватала за рукав тётя Нина, а замыкала всю эту процессию полупьяная сестра Босяка.

Губастого, заломив ему руки за спину, повели к стоящему возле дома «уазику», а третий милиционер начал яростно колотить самогонным аппаратом об угол дома. Тётя Нина, визжа и ругаясь, кидалась на милиционера.

– Всё, плакал мой долг, – глядя, как Губастого швыряют в машину, вздохнул Босяк – ухажер сестры занял у него деньги, которые Босяк откладывал на новые кроссовки. Он поскрёб ногтями шевелюру и, ещё раз вздохнув, вышел во двор. Там происходило настоящее вавилонское столпотворение – соседи, да и просто прохожие, встав у края забора, оживленно обсуждали происходящее. Босяк прислонился спиной к стволу берёзы, росшей возле бани, и стал отстраненно наблюдать.

Милиционер наконец сумел оттолкнуть вцепившуюся в рукав кителя тётю Нину и, указывая освободившейся рукой на стоявшего под деревом Босяка, громко, едва не крича, заговорил:

– Малая посрамились бы, а то развели мне здесь воровскую малину! А как малай учится, сыт ли, обут ли, тебе на всё начхать – тебе лишь бы рюмка была, да хахаль покрупнее! Прямо тебе скажу: подлая ты баба, Нинка.

Тётя Нина, увидев наконец стоявшего поодаль Босяка, запричитала, воздев к небу руки:

– Горемыка ты мой, сиротинушка, оставили тебя папанька с маманькой на нас, непутёвых, что же они наделали-и-и...

– Хватит комедию ломать! – грозно оборвал ее участковый, отбрасывая в сторону сломанный аппарат.

– Да как у тебя язык поворачивается! – без прежней скорби в голосе налетела тётя Нина на милиционера. – Я что ж – его на свою инвалидскую пензию вытяну? А может, Светка на свои уборщицкие гроши? Ты, мил человек, говори, да не заговаривайся, а то, ишь, аппарат колотить вздумал! Можа, я на него какой кусок для сиротки зроблю...

– Ты зробишь, – в тон передразнил участковый, и тут же повысил голос, – давай, чеши домой, пока в кутузку не забрали!

Светка, обняв тётю Нину за плечи, силком повела её в дом.

– Так-то лучше, – сузив глаза, пробурчал милиционер и, сняв фуражку, пошёл к машине.

Босяк посмотрел на затихшего Губастого, уже прикованного к специальной скобе. Тот, увидев Витьку, неуклюже махнул свободной рукой – мол, извини, брат, такая чехарда вышла, теперь жди должок до звонка.

«Уазик» укатил, собравшиеся стали расходиться – «цирк уехал». На зевак в раскрытое окно бранилась тётка. Босяк, не отдавая отчёта в своих действиях, бесцельно побрёл к остановке троллейбуса. На остановке старуха, торговавшая семечками, бабка одноклассника Вовки Каракеча, отсыпала ему стакан семян и стала расспрашивать о здоровье. Говорила она как-то странно, будто бы напевала. Босяк вяло отвечал, равнодушно скользя взглядом по прохожим. И вдруг, всего на мгновение, в толпе мелькнуло до боли знакомое лицо, и Босяк, забыв о старухе, расталкивая ждущих троллейбуса людей, шагнул вперед. На краю тротуара, держа в руке нотную папку, стояла девочка – девочка из его сна. Ветер слегка развевал ее русые, с медным отливом волосы, ниспадающие на плечи, синие глаза были широко распахнуты, а на губах, как солнечный зайчик, играла мягкая улыбка. Она как бы встречала улыбкой весь мир: и стоящих на остановке людей, и проходящие троллейбусы, и летящих птиц, и тяжёлые купы деревьев. Она улыбалась жизни, улыбалась яркому весеннему дню.

В троллейбус, в который села девочка, Босяк вскочил уже на ходу и, отыскав глазами ее фигуру, уже успокоенно переместился ближе к дверям, чтобы, не мешкая, выйти следом за незнакомкой.

Вышла она на «Вечном огне», и Босяк тенью проводил её до самого подъезда – жила она недалеко от остановки. А потом ещё долго топтался по тротуару, желая увидеть синеглазую в одном из окон.

Домой он отправился пешком – денег на проезд не было, зато было большое желание побыть со своими чувствами наедине.

Он шел, утопая в мыслях о синеглазой девчонке, когда за мостом его грубо остановили трое парней.

– Ты чё, шкет сивый, за проход по мосту зеленые кидать треба.

Босяк от неожиданности попятился, но спиной наткнулся на одного из трех гопников.

– Тпру, мерин сивый, – ткнул тот кулаком под лопатку Босяку, – стой, не артачься...

Из-за спины Босяка ломаной походкой выступил широкоплечий парень с какими-то сине-зелёными волосами и, жёстко потрепав Босяка по непокорному чубу, гнусаво сказал:

– Ты, братан, борзоту не лепи, давай, в натуре, добазаримся, – и снова протянул руку к шевелюре Босяка.

Тот, скорее по привычке (вспомнились уроки физрука), перехватил руку нападавшего, молниеносно вывернул ее за спину и, подставив ногу, локтем ударил «цветного» в хребет. Удар был настолько неожиданным и сильным, что «цветной» снопом рухнул на асфальт, потешно задрав ноги. Двое из оставшихся блатных молчаливо и очумело смотрели на происходящее, словно не в силах понять, что произошло.

Босяк, не дожидаясь, пока два переростка придут в себя, проворно отбежал прочь, и уже на недосягаемом расстоянии показал лихим гопникам средний палец:

– Что, козлы, съели?

Домой Босяк вернулся взбудораженный. На бревнах, сложенных возле забора, сидели уличные пацаны, Сережка и Федька, и трескали викторию.

– Пореже мечите! – пошутил он, загребая пригоршню ягод. Набив рот, пробухтел:

– Тут на мосту трое гопников ошиваются, кто они?

– А-а, – махнул рукой Сережка, – проспектовская шушера, мелочь. «Цветной» своих архаровцев решил вывести в крутые... Так, ерунда.

– Понятно, – вытирая руки от капель липкого сока, задумчиво произнес Босяк, но тут же прежним голосом добавил, – я поработаю, а вы голубей без меня погоняйте, годится?

Босяк вытащил из бани самодельный мольберт, кисти, краски и, стянув с себя рубашку, принялся за картину. Он писал «Девочку у фонтана» – девочку из своего сна. Он никогда еще не работал с таким вдохновением, с таким восторгом. Поистине, это был самый удачный, самый чудесный день в его жизни. Картину он закончил только на следующий день под вечер и, сделав последний мазок, обессиленно опустился на траву. Усталость и осознание важности сделанного приятной истомой разлились по телу. Босяк, еще не веря, что работа завершена, в который раз посмотрел на полотно, где в нимбе из перламутровых брызг водопада, с голубем в руках стояла девочка из его сна.

Подошли пацаны и долго, с немым удивлением переводили взгляд с картины на Босяка. Наконец рыжий Федор с восторгом выдохнул:

– Ну, маэстро, ты и даешь…

Босяк лишь смущённо пожал плечами.

«Истоки», № 26 (378), 30 июня 2004. С. 8-9

Окончание следует…