Культур-мультур. Часть шестнадцатая

34

Штаб вооруженного восстания в Уфе располагался на Новостройке. Это был район, в котором впервые после хрущевского строительного бума стали снова строить дома. Когда-то, лет двадцать назад это была страшная глухомань, окраина Уфы. С тех пор пролетела куча времени. Район был обжит, стал даже престижным. Но все же все эти годы возле Сутолоки, на той стороне оврага, в котором журчала эта городская речка, давным-давно превратившаяся из быстрого ручья с пузырями на стремнине (откуда и название, хотя скорее от башкирского «хыу») в обыкновенный поток грязной воды, омывавший или, говоря точнее, оставлявший по пути своего следования всякую всячину из таблицы Менделеева.

С правой стороны шумел сороковой завод, на котором производилось что-то строго секретное на благо социалистической родины, а слева понемногу гнил остов будущего кинотеатра, в котором, как обещали когда-то, новая, уже коммунистическая молодежь должна была смотреть коммунистические же фильмы. Однако началась перестройка, коммунистическая молодежь забила на коммунизм, предавшись зарабатыванию денег и разворовыванию своей страны, а на месте остова-фундамента странным образом возник татарский театр, в котором лет через пятьдесят по такой же странной логике должен был разместиться штаб вооруженного восстания.

Троллейбус свернул с проспекта, благополучно миновал развороченный участок дороги, – здесь велось строительство первой в Уфе дорожной развязки, и почти минуту ехал мимо сорокового завода, а точнее обыкновенного серого забора, за которым могло быть что угодно. Раньше и правда был завод, а теперь он практически не работал, так что былая многолюдная остановка «Ростовская» потеряла свое значение.

Четыре минуты по ущелью, образованному глыбой завода и жилыми домами с другой стороны, троллейбус вырвался на оперативный простор – впереди была Новостройка. Лет тридцать назад здесь был пустырь, именно здесь началась в то время массовая застройка, образовался первый в Уфе спальный район. За многие годы краска облупилась, девятиэтажки почти утратили желтизну правительственных зданий, как сказал бы один щегол, но все еще бодро смотрелись посреди остатков дремучего леса, выходившего одной стороной к оврагу, в котором темнела помойная речушка Сутолока. Да, когда-то из нее пили удалые стрельцы, обитавшие в игрушечном деревянном кремле ниже по течению, хорошем месте для приема необременительной дани, возложенной на окрестных башкирцев. С тех пор многое изменилось, много воды утекло в Сутолоке, так что она поменяла свой цвет с хрустально-белого, пузырящегося по всему течению, на темный, отливающий радугой бензина. Пить из нее теперь было невозможно, но сливать отходы – это было пожалуйста, и теперь текли в нее веселые ручейки с того же сорокового завода, да и всех предприятий и домов вдоль оврага. Багров, которому услужливая память журналиста вечно подбрасывала истории, которые не прошли в печать, вдруг вспомнил, что на этом самом заводе случилось как-то, что в каком-то цеху уборщица пришла на работу со страшного похмелья. Разумеется, это не повод отлынивать от своих прямых обязанностей, и потому она стала наводить порядок в своих владениях. Пара огромных гальванических ванн все еще была полна какой-то бурой жидкостью, которая к тому же оскорбляла эстетические чувства милой дамы. Она нащупала цепочку, на другом конце которого была пробочка, рванула ее на себя и... жидкость из ванной устремилась в сливное отверстие, затем по темным трубам с вековой слизью она попала в коллектор. Минута, другая и вот уже ее приняла Сутолока, которая понесла эту жидкость к Белой реке, в которую она впадала возле монумента Дружбы.

Вместе с этой жидкостью в реку уплыли и шестнадцать килограмм золота, растворенного в гальванических ваннах, приготовленных для покрытия специальных инструментов для космического заказа. Он был аннулирован, руководитель проекта, без пяти минут доктор, так им и не стал, завод практически перестал работать, высадка Советов на Луну была остановлена, а затем была свернута и сама космическая программа. Такова роль бодуна в истории.

Эта история, разумеется, не попала на страницы местной прессы, Багрову ее рассказали как курьез, опустив фамилию уборщицы, и вот теперь, всякий раз, когда он проезжал мимо завода, он вспоминал об этом случае и думал о том, что истории, которые не получили своего логического завершения, продолжают мучить людей, пока наконец не обретут покой в каком-то особом мире, мире, который еще не имеет названия. Отчего же, думал Багров, истории, которые были рассказаны в газете, забывают на второй день? Не есть ли газетная страничка тот самый пропуск в тот самый мир, который если не история, то что-то близкое к этому? Не найдя ответа на этот, как и другие вопросы, он потянул ручку татарского театра «Нур», в который, собственно, и пришел на спектакль.

Огромный театр был все еще недостроен, но малый зал уже «фунциклировал», это словечко выскочило из памяти, когда Багров топал ногами, стряхивая со своих зимних ботинок налипший снег и глядел на недалекий дом по улице 50 лет СССР. Когда-то там жила его тетка, покойный дядя и двоюродный брат. Он и рассказал Багрову анекдот, в котором было это слово. Все это вихрем прошелестело в мозгу, словно мокрая поземка по асфальту и даже не успел ничему удивиться, как уже стоял перед строгой администраторшей, которая требовала от него билет. В пяти или шести словах Багров объяснил, что он журналист, а журналисты в театры ходят на работу, то есть бесплатно. Неизбалованная вниманием прессы администраторша пришла в глубочайшее недоумение, мысль о том, что в театр на работу ходят не только актеры, режиссеры, директор, осветители, завпостом и секретарша директора была ей настолько в диковинку, что она застыла, словно робот из фильма, получивший два взаимоисключающих приказа. Микросхемы головного мозга стали опасно перегреваться, однако в этот момент сработала системы аварийной защиты, которая в просторечии именуется жизненным опытом.

– Падаждити, пажалуста, директор скоро придют, – сказала она и отошла к своим товаркам жаловаться на башкирском диалекте на городских, которые хотят пройти в театр на халяву, по-русски если сказать, "бисплатна".

Багров расстегнул пальто, снял шарф, прошелся из стороны в сторону, наблюдая великолепие, с которым был отделан театр. Теперь в Европу ехать не было смысла, евроремонт пришел к нам на дом, думал он. Что за радость ехать за тысячи километров, чтобы пройтись по такому же кафелю, каким отделан театр «Нур»?

Становилось все жарче. Багров снял пальто, обхватил его левой рукой, как ребенка, стал медленнее прогуливаться по предбаннику театра, рассмотрел кассу, аккуратную татарскую девушку, которая сидела в небольшом окошечке, тихонько напевала, улыбалась. Заметив, что ее разглядывают, она моментально смела улыбку с лица, придав ему жесткое, неприязненное выражение, сразу же постарев лет на пятнадцать.

Багров рассматривал людей, которые шли в театр, заходили один за другим, было ясно, что он словно дом родной, мельком глянув на Багрова, радостно бросались друг к другу, хлопали по плечу, улыбались, начинали громко, не стесняясь рассказывать о семейных проблемах. ("Марат пьет вторую неделю", "Роберт купил Жигули, и откуда у него деньги?" "Римма съездила в Чекмагуш, два дня, как вернулась"…). Наконец они шли к администраторше, показывали ей билетик и проходили внутрь. Было ясно, что билеты были куплены заранее, что премьеру эту они ждали, и Багрову стало даже как-то неловко стоять с кислой физиономией, когда в этих людях столько радости, столько живой энергии. Они были похожи на самые разномастные игрушки, какие только достаются ребенку в его жизни. Давно заброшенные, они нашли что-то другое для забавы, и счастливы, и живут, ни о чем не задумываясь, просто отдаваясь чужой воле.

Багров решительно нахлобучил шапку, надел пальто, неловко бросил шарф на шею и вышел на улицу размять ноги в ожидании директора. Пройдя шагов десять, он все же решил дойти до остановки, а там уже обдумать, оставаться на спектакль или нет. До дома минут семь ходьбы, так что это не вопрос, но все же.

Багров смотрел через овраг, в котором угадывалась Сутолока, на сороковой завод и думал о том, что театр построен в стратегически великолепном месте, именно здесь будет штаб вооруженного восстания. Теперь он и сам был словно игрушка, в которую вонзили мысль, постороннюю сознанию, но которая дает какое-то странное возбуждение, ощущение причастности большому делу после стольких лет забвения. Он стал мысленно расставлять посты и доты, а возле дороги, которую перегородили перевернутый троллейбус и несколько сожженных, видимо, чеченских джипов, встала артиллерийская батарея, на чердаке театра засели восемь снайперов, которые простреливали пространство между ним и сороковым заводом. Лесок за театром был заминирован, обрывки знаний, полученных на военной кафедре сельхозинститута, перекатывались в его голове, словно шарики от изувеченного подшипника – накатываясь друг на друга и скрежеща.

– Багров! Ты что, меня не слышишь, что ли?

У обочины дороги тормознул дорогой джип, из тех, что потоком мчались в сторону торгового центра «Башкирия». Словно у жука на теле, у него появилось множество крыльев, и оттуда посыпались боевики с автоматами наперевес. Один из них замедленно побежал к Багрову – также медленно открывая рот и размахивая руками. Пока он шел, слова один за другим, переваливаясь лениво на воздушных ухабах, долетели до Багрова и тяжело и щекочуще, как шарики, один за другим перекатились ему в ухо:

– Ты что, глухой? Кричу тебе, кричу!

Багров мотнул головой и наваждение исчезло. Перед ним стоял Юнусов.

– Ехал мимо, смотрю – стоишь. Ты что тут делаешь?

– Да вот, в театр пришел, – сказал, не задумываясь, Багров и тут же пожалел об этом, потому что теперь он уже не мог не пойти на спектакль, словно это была клятва, стянувшая его пластиковыми обручами, какими бывает упакован товар в магазине. Это был тот самый момент, когда опыт лжи, который так тяжело приобретаешь и который так выручает в жизни, не срабатывает, и приходится отдуваться по полной.

Багров устало рассматривал стоящего перед ним Юнусова, который был теперь в ипостаси бизнесмена и весело рассказывал о том, как вычислил работягу, который воровал у него бумагу.

– Представляешь, он подделывал программу учета! Добавлял задним числом, приписывал к реальным заказам, – улыбался Юнусов, довольный тем, что ему удалось побывать в роли сыщика, причем успешно. – Ну, я сверил реальные квитки с тем, что в компе, все и выяснилось.

– И что с ним теперь? – выдавал из себя Багров, – с этим ворюгой?

– Ничего, отрабатывает! – улыбнулся Юнусов. – Мы же не звери.

Обмен информацией занял какое-то время, наконец они как-то радостно попрощались друг с другом, словно на этот раз оба были в руках безжалостных кукловодов, которые вертели ими, как вздумается, заставляя играть роли. Еще немного, и пленка обаяния начала бы таять, обнажив следы беспощадного времени на лицах, руках, очертаниях тела.

– Постой, – сказал тут Багров. – А как там карасик поживает?

– Какой карасик? Ах, да, – улыбнулся Юнусов, уже сделавший пару шагов обратно к машине, но затем возвращаясь. – Жив, представляешь! По ночам выползает, хавает что-то. А с щуренком мы аттракцион придумали – повесили табличку – кто купит товара на полторы штуки, сможет покормить щуренка. Ну, клиент запускает какого-нибудь пескарика, он там плавает, а щуренок в это время лежит себе как бревно. Потом р-р-р-раз – и хавает!

– Весело! – сказал Багров.

– Ага, – сказал Юнусов, подмигнул и пошел к машине.

Делать было нечего. Багров поплелся к театру. Времени было уже почти семь, и потому директор, который только что встретил каких-то важных гостей, стоял у входа. Багров подошел к нему и объяснил, в чем дело. Директор, видимо, понимал, что такое пресса, и потому без разговоров пропустил Багрова в зал. Пробежав гардероб, в котором он оставил свое хасидское пальто, шапку и шарф, затем миновав предбанник с огромным буфетом, Багров поднялся в зал. Он уже был полон, свет гас и пришлось в полутьме пробираться в конец зала, где Багров заметил пару пустых кресел. Наконец заиграла гармошка, послышалось уханье оркестра, и спектакль начался.

Продолжение следует…