Культур-мультур. Часть четырнадцатая

Багров снова поймал себя на мысли, что думает о смысле собственной жизни, странным образом он припомнил, как недавно ему ничего не хотелось, так что его охватил столбняк на улице Ленина. Но вот прошло несколько дней и ему снова хочется жить, и даже приходят какие-то мысли, и он даже испытывает какие-то чувства, и даже опостылевшая работа не так тяготит, как раньше. Что же такого случилось с ним, думал Багров, в общем-то никак не связывая перемену своего настроения со странными событиями последних дней.

А почему с ним произошло то, что произошло с ним в самом начале января? И на этот вопрос у Багрова не было ответа, потому что люди в общем никогда не задумываются особо над тем, что с ними происходит. Ну вот случилось и случилось, кому какое дело! И прошло, и забылось, как например, с зубами – два дня болел зуб, а теперь боль прекратилась, и значит, можно на время забыть о том, что во глубине тихо набухает нерв, что он-то ничего не забыл, он только копит силы, чтобы заявить о себе, когда настанет его время.

Багров повздыхал, думая о том, что сейчас уснет и провалится в некоторое небытие, в котором он будет так беззащитен и нелеп, как бывают беззащитны и нелепы дети во сне, но детям не угрожает зло просто потому, что они безгрешны и спят дома, под присмотром своих родителей, скорее второе, чем первое, разумеется. Багров потому и засыпал всякий раз, припоминая всех, кого обидел или думал, что обидел, ворочался, пока, наконец, сон не смежил ему веки.

Все же, какой-то частью своего сознания Багров понимал, что погружается в сон, и, даже уснув почти полностью, он помнил, что все это видится ему во сне. Первое время, когда предметы расплылись и стали неуправляемы, он думал, что сейчас, еще через несколько минут, он погрузится в сон и постарается забыть обо всем на свете, что в общем-то и составляет главную прелесть сна. Однако время шло и предметы, которые окружали его, вовсе не собирались уходить в дальнейшую темноту, вдруг оказалось, что они начали приобретать какую-то особую четкость, буквально за несколько секунд они переменили свой облик, но произошло это, видимо, только для того, чтобы они явили Багрову какую-то иную сторону своего бытия – словно в себе они содержали еще интерьеры, как то бывает в театре, когда стоит повернуть декорацию и городская квартира превращается в степь и можно кричать на все четыре стороны света, или же невинный стук за окном, сопровождавший погружение в сон окажется выстрелом из пистолета, и некто во фраке зашепчет на ухо – уберите Илюзу Эриковну, Абрам Гаврилович только что застрелился. Бедный, бедный Абрам Гаврилыч! Это, как понял Багров, была «Чайка», но в это время декорации повернулись еще раз и его взору предстала картина, которую он словно бы наблюдал изнутри, и даже был в ней почти что непосредственным участником.

Багров повернулся на бок, устроился поудобнее и затих. Сон, наконец, вступил в свои права.

31

Неясные обрывки какого-то происшествия преследовали Багрова почти всю дорогу до работы. «Какого черта мне приснился аэропорт? Что это были за люди?» – думал Багров, который не узнал никого из тех, на ком останавливался его взгляд во время сна. Привыкнув к мысли, что сон это, в общем, некоторое продолжение дневной жизни, когда возбужденный мозг успокаивается от всех перипетий и потому сбрасывает какие-то излишние сцены просто для того, чтобы они не путались под ногами, Багров не мог понять, с чего вдруг ему приснилось абсолютно незнакомое место и абсолютно незнакомые люди.

Троллейбус равномерно качался из стороны в сторону, время от времени дергаясь так же или назад. Пассажиры уже привыкли к странным его движениям и потому не обращали на него никакого внимания, послушно выписывая собственные траектории в пространстве. Собственно, поэтому и Багров не обратил внимания, что на задней площадке происходило какое-то шевеление, но когда оно приблизилось к нему, он понял, что и кто был причиной волнения – к нему пробирался Рапиров, огромным корпусом отодвигая в сторону пассажиров.

– Ты слышал, что пропал Шалухин? – спросил он трагическим шепотом. Видимо, это было что-то вроде «здравствуй». Все тревоги и страхи ночи отошли на второй план, и Багров принялся расспрашивать, что да как, отчего возмущенные пассажиры стали оглядываться на них, словно в троллейбусе ни с того ни с его два бегемота устроились танцевать буги или шейк. Через остановку ничего не разъяснилось, но и было уже пора выходить. Багров выскочил на Доме печати, помахав рукой Шапирову, который поехал дальше, навещать склады театра «Нур». Из краткого обмена информацией Багров так и не понял, в чем дело.

Выйдя из троллейбуса, который страшно долго стоял на перекрестке, пропуская трамвай, Багров пошел в дом печати, по пути расспрашивая встречных. Кое-что прояснилось – оказалось, что его коллеги вернулись из командировки, но с ними не оказалось Шалухина, который пропал неизвестно где. Можно было подумать, что коллеги сему обстоятельству дают путаные объяснения просто потому, что на самом деле где-то в Белорецком районе они попали в пургу, заблудились, замерзли, потеряли окончательно человеческий облик и просто съели товарища, вот и все.

Встревоженный Багров вошел в дом печати, опять страшно долго ждал лифт, отбивая пальцами такты по железной двери. Наконец эта черепаха, моргая огоньками, подъехала к ним и открыла свою гостеприимную пасть. Но к тому времени уже набежало почти с десяток коллег, в основном женщин, и Багров был вынужден пропустить их вперед. Нетерпение его нарастало, он даже подумывал побежать вверх по лестнице, но, вспомнив, что это довольно высоко, на девятом этаже, он все же остался ждать лифт. Мысли, одна другой враждебнее, словно вихрь, метались в его голове, он не знал, что делать, как быть, куда бежать и только одна из них еще более-менее держала его в равновесии – это мысль добраться до коллег в редакции, расспросить, узнать, в чем дело, что случилось. Ошибка? Но такими вещами не шутят. Ведь это же Зауралье, снег, мороз. Как может пропасть человек, который поехал вместе со всеми в легковушке?

Лифт лязгнул и остановился. Дверь открылась, из лифта вышел сияющий Касымов, а за ним – Багров не поверил своим глазам – тот самый черный человек!

– Здравствуйте, Багров! – сказал витиевато Касымов. – Вот, познакомьтесь, это поэт Леша Кривошеев. Я вам о нем не раз уже говорил.

Кривошеев смущенно улыбнулся и протянул Багрову руку. Тот автоматически ее пожал. Но рука была крепкой, сильной, человеческой.

Багров помотал головой, говорить он уже был не в силах, и вошел в лифт. Дверь захлопнулась, машина пошла наверх. Атомный взрыв в голове достиг своих крайних пределов.

Лифт остановился, дверь отворилась. Багров вышел на площадку. Первый, кого он увидел, был Шалухин, который выходил из туалета, на ходу застегивая ширинку. Багров очумело посмотрел на него и спросил:

– Это, зарплату сегодня дают?

– Нет, – мрачно пробурчал Шалухин и пошел дальше. Багров долго смотрел ему вослед, потом побежал в туалет, на ходу вырывая пуговицы на брюках, пальцы не слушались, хотя чуть позже наконец все получилось. Очнулся он только когда обнаружил, что стоит возле дверей своего кабинета. Он вошел в кабинет, бросил на стол пакет и поднял глаза.

32

Шалухин сидел за своим столом возле окна. Он холодно глянул на Багрова поверх своих узеньких американских очков, после чего уткнулся в бумажки. Было ясно, что он в степени глубочайшего раздражения, поэтому Багрову ничего другого не оставалось, как тоже сесть за стол и разложить свои бумажки. Впрочем, одна такая бумажка уже лежала на столе – толстенная рукопись с прикрепленным к ней клочком, на котором пьяной рукой главного редактора было написано «Подготовить к печати».

Это на неделю, а то и на две, подумал Багров, внутренне уже готовясь получать шишки за небрежное редактирование. Это была коронная фишка Андроидова – найдя запятую, которая, по его мнению, стояла не на месте, он поднимал вселенский ор, как если бы именно от нее зависела судьба человечества.

Да, была бы его воля – эта рукопись просто никогда не вышла бы на страницах журнала, но, должно быть, это и есть та самая особенность провинции, что чем хуже вещь, тем она вернее будет опубликована. Из двух проектов будет осуществлен наихудший, из двух рукописей будет опубликована наихудшая – с этим Багров сталкивался уже не то что один или два, а миллион раз, так что вся жизнь словно бы вопит – провинция для того и создана, чтобы возобновлять то, что было в веках, что прошли до нас, а если хочешь чего-то новенького – езжай в столицу, она тебя ждет. Москва, разумеется, ждала с распростертыми объятьями, закрыв от умиления глаза. Время от времени она приоткрывала левый или правый глаз, немало удивляясь, что как-то не слишком много людей бросаются в ее объятья и они все еще полупустые.

Багров постепенно остывал от внутреннего напряжения. А когда прочитал несколько страниц, ну не то чтобы прочитал – пробежал глазами, текст показался ему более-менее интересным, и он решил, что из этого может что-то получиться. Речь была о строительстве аксаковского дома, в котором теперь был театр оперы и балета. Все подавалось так, что губернатор Ключарев, озаботившись попаданием в историю, решил построить памятник себе. Багров вздохнул и, вооружившись карандашом, вонзил его в рукопись.

Есть особого рода беспамятство, когда мозг, погруженный в своего рода ванну, освобождается от оков внешнего мира и для него реальными становятся бесплотные тени ушедшего, каждое слово понемногу наливается кровью и словно оживает под пристальным взглядом читателя-мага, вызывающего его из теней позабытого прошлого. Сонм имен, событий, явлений пролетел словно смерч перед глазами Багрова, и, когда он очнулся от какого-то нетерпеливого возгласа, эти тени все еще стояли у него перед глазами, более живые, чем те, что находились в кабинете рядом с ним. Оказалось, это Шалухин зовет его перекурить.

Багров не курил, это вышло как-то само собой, еще в детстве, после первой затяжки беломорканалом, осуществленной в пятилетнем возрасте, но сам процесс перекура, в общем, не вызывал у него никакого раздражения. Дело, скорее всего, было в том, что перекуры прерывали эту нудную, никчемную и жалкую работу, которую он должен был делать¸ в какой бы конторе он ни служил. Сделав этот смелый вывод, он встал и пошел вслед за Шалухиным в коридор, а затем и на лестничную площадку, прокуренную насквозь. «Тихо в коридоре, пусто в коридоре, где вчера болтали о каком-то вздоре», – Багрову вспомнилась шалухинская строчка.

Сам поэт тем временем, не спеша закуривал свою сигаретку, то ли мальборо, то ли беломор. Из всех сортов табаку некурящий Багров знал только эти два. Оба они застряли в памяти со времен детства, а что сейчас курил Шалухин, его как-то мало волновало. Вот если бы он носил в кармане две пачки – одну подороже, для себя, а другую, подешевле, для стрелков – это другое дело. Тогда был бы какой-то интерес запомнить, как характерную особенность. И Багров помнил пару таких людей именно по этой особенности. Но Шалухин был человек честный, и цена для него по большому счету значения не имела.

Тут Багров задумался о наличии-отсутствии денег у курильщиков и некурящих. Если ты куришь – понятно, куда уходят деньги. А если нет? Хорошо бы они складывались в какую-нибудь копилку, чтобы потом, скажем лет в тридцать с небольшим, вдруг пролиться на некурящего золотым дождем.

Но ничего подобного не было – деньги уходили в неизвестность, непонятно куда, словно невидимые силы старались соблюдать баланец, словно курение – это некое наслаждение, на которое деньги выделяются, но обналичить их нельзя…

И тут Багров понял – по блеснувшим глазам, по небрежному жесту, с которым была отставлена в сторону сигарета, по тому, как раздухарился – вспомнил еще одно слово из детства – Шалухин, который не случайно носил кличку «Маркиз» – было в нем что-то залихватское, свойственное аристократам природным, в первом поколении.

– Ну, что случилось-то? – не выдержал паузы Багров, он уже понимал, что может быть нетерпелив. – Куда ты пропал?

Но Шалухин все держал свою эффектную паузу, подкрепляя ее веселой ухмылкой, покачиванием головы и размахиванием сигаретой, чтобы в какой-то, ему только одному ведомый момент существования Вселенной начать рассказ.

Продолжение следует…