Культур-мультур. Часть тринадцатая

Голоса сплетались друг с другом, Багрову казалось, что они возвращаются к нему по замысловатой траектории, и тут он снова увидел, как приоткрылась узкая, около метра щель в воздухе, словно прорезанная кривой бритвой и показались какие-то внутренности воздуха – цвета удивительной, небывшей жизни, чего-то яркого и счастливого. Багров потянулся к этой узкой полоске, она стала расширяться, вдруг оказалось, что весь воздух пошел разрывами и из него хлынула в залу какая-то яркая масса, поток, который стал медленно перетекать друг в друга, меняя цвета на линиях пересечения, сверкая на изломах и неожиданных поворотах вещества. Словно разноцветные линии лент, летящих вслед гимнастке, они образовали какой-то яркий узор и вдруг слились в яйцо размером чуть больше куриного. Яйцо вращалось секунду, словно заглатывая цвета и вдруг стало полупрозрачным и повисло в воздухе.

– Вам плохо? Помогите! – послышались голоса, и Багров в следующую секунду обнаружил себя полулежащим на небольшом диванчике. Вокруг него хлопотали женщины, в их лицах сквозило недоумение и озабоченность, и только краем глаз Багров видел в них остатки тягостного чувства, которое только что было в галерее.

Он огляделся. Разумеется, никакого яйца в воздухе не наблюдалось. Была обыкновенная большая комната, в которой висели картины. Багров еще хлебнул воды из стакана, который ему сунули под нос, с трудом, пошатываясь, поднялся и, буркнув что-то, долженствующее означать спасибо и неумелое прощание, вывалился в коридор.

Дамы переглянулись, а затем, как это бывает после неожиданного вторжения, поверхность дня сомкнулась над событием, которое ушло на дно, течение плавно понеслось дальше, и только редкие завихрения поверхности, сохранившиеся где-то по углам, говорили о том, что случилось нечто необычное. Но чтобы увидеть их – не было ни человека, ни глаза, который бы различил это в наступающих сумерках вчерашнего дня.

29

Багров помотал головой, потом заморгал – не помогало. Наконец, он принялся тереть глаза, словно от этого зависело прояснение в голове. Чего-то он не помнил, словно перелистнул в книжке пару страниц, а в них была пара-тройка каких-то важных вещей, словно герой переехал в другой город или пережил метаморфозу, равной которой еще не было на земле. Мутным взглядом он обвел комнату. Бледный свет дня, идущий от окна, прояснявшийся с каждой минутой, успокоил Багрова, он поднялся с дивана, постоял так еще немного, оглядывая разруху, которая царила в его комнате, а потом снова растянулся на диване. Была суббота, не надо было идти на работу, которая – странное дело – уже не вызывала в нем такого сильного, как это было раньше и он еще не успел забыть, отвращения, да и безразличие, которое комом лежало в груди, вроде бы ослабило свое действие и отодвинулось в тень, так что при желании можно было сделать вид, что его нет. Что же случилось, что за вещи творятся с ним, задумался Багров. Он довольно энергично почесал голову, в которой, это было ясно, как раз и творилось бог знает что. Собственно, понять, что творится в жизни, чаще всего просто невозможно. Тут Багров задумался над течением ее и вдруг понял то, что он всегда чувствовал, но не мог сказать словами – отсутствие некоторого плана. Блин! Дожить до тридцати и никогда не задумываться над тем, зачем ты живешь! – думал Багров. С ним, собственно, так и было. Закончил школу, потом институт, потом работа. Вот и все.

Ну хорошо, а что потом? Только черточка между годами рождения и смерти, только столбик на могилке появится и не останется ничего, что бы говорило о жизни человека. Собственно, если бы это происходило с кем-то еще, Багров бы еще как-то смирился. Но ведь это происходит с ним самим! Что делать, как быть? Багров разозлился, в первую очередь, конечно, на то, что живет так бездарно, а во-вторых, что он разозлился. Когда же, ну когда же он начнет жить спокойно, не нервничая из-за пустяков. Но тут дело было, конечно, не в пустяках. Но ведь можно как-то жить, как-то успокоиться и решить, что же делать, выправить положение. Но положение не хотело выправляться, и Багров вскочил, походил по комнате туда-сюда, наконец включил компьютер и долго ждал, когда он наконец загрузится. Винюк – операционная система виндоус – наконец выкинул рабочий стол с какой-то голой теткой на нем. Багров бешено погонял пасьянс, но успокоения так и не было. Наконец он решил, что пришла пора пообедать и решительно выключил комп. И чего, спрашивается, включал? Ответа на этот вопрос не было.

Ну вот, ругался Багров, такое было хорошее утро, и вот опять пришла в башку какая-то странная мысль, и утро потеряно. Было уже без пятнадцати минут три часа дня. Что же делать, как быть? – думал Багров, и никаких иных мыслей в голову ему не приходило. Тем не менее отметим положительную сторону проживания в общежитии – не прошло и пяти секунд после того, как Багров задался отчаянным вопросом, как в дверь постучали. Радуясь возможности отложить на потом трудное дело, Багров легко поднялся с дивана и пошел открывать дверь. Это была Рамиля, его соседка. Пришла занимать полтинник, но дело, как всегда, не ограничилось приемом-передачей купюры, которую Багров тут же взял с телевизора, где она лежала со своими товарками. Стоя в дверях, Рамиля выспрашивала Багрова, куда он пропал, что у него происходит интересного, какие за-а-аботы гнетут молодого холостяка.

– Э, всю нармальна, – бодрился Багров, интонационно повторяя великого художника Сергея Краснова, у которого как-то пил в его мастерской, быстро перешел на ты, хлопал по плечу в пьяном угаре, кричал что-то типа «клевый ты парень, Серега!», отчего наутро было не по себе.

– А у нас сняли Элеонору Абдрашитовну, – жеманясь, рассказывала Рамиля. – Вызвали в министерство и сказали, чтобы убиралась сей же секунд.

Они поахали и поохали. Судьба творила свое дело, не обращая внимания ни на какие заслуги перед национальной культурой. Багров смущенно почесал подбородок и без малейшего перерыва обнял Рамилю за существенную талию.

– Ну опять, – пропела Рамиля, не меняя интонации. – Как к тебе не зайдешь, ты обниматься лезешь. Ну что это такое?

Багров не обращал ни малейшего внимания на эти ее песни, он уже слышал их тысячу раз, и только упорно продолжал свои изыскательские работы. Сопение, возня, наконец, Рамиля вырвалась из рук, пропела что-то вроде до свиданья и удалилась. Багров вздохнул, пожал плечами и закрыл дверь.

30

Жизнь катилась дальше, не спрашивая, хорошо тебе или плохо, просто некий механизм неутомимо двигает секундную стрелку, накапливая некий груз, который передается минутной, и уже вместе они сдвигают час, казавшийся непоколебимой глыбой. Вслед за часом перекатывается второй, за ним третий и вот уже день идет к закату, и в окне зажглись огоньки – сначала рукотворные, домов напротив, а потом уже и небесные, один за другом, словно проявляясь на гигантском фотоснимке под неумолимым действием вещества январских сумерек. Спохватываясь, ты размышляешь о том, что удалось сделать за день, а что не удалось, потягиваешься, вздыхаешь, ходишь по комнате взад и вперед, думая о чем-то непонятном, затем идешь в ванную комнату и, пока вода с грохотом, словно лед, наливается в электрочайник, еще о многом можно подумать, о многом помечтать. Спохватываешься, когда вода перебегает через край и приятно холодит руку, которая внезапно становится словно бы из другого вещества, и смотришь на нее, перехватив чайник другой, не случится ли и с ней метаморфоза, подобная небесной. Однако ничего такого не происходит, и ты идешь в комнату, ставишь электрочайник на родную ему подложку, щелкаешь выключателем и ждешь, погрузившись в блаженство ничегонеделания, блаженство мечты, когда все, что от тебя зависит, сделано и осталось только получить результат. Маленькое чудо не замедляет проявить себя, чайник словно ни с того, ни с сего начинает шататься, затем словно подпрыгивает на месте, раздается щелчок, и все стихает. Далее в ход идет мелкий заварной чайник, купленный под окнами, в торговом комплексе, кипяток шумно устремляется в него, звучно наполняет до краев и успокаивается, достигнув каких-то, ему одному известных пределов, и далее идет уже другая работа, которая уже не видна, потому что в действие вступает крошечный пакетик зеленого чая. Кладешь на место коробочку, из которой он был извлечен, и мысли уже о другом, и сознание места и времени словно отключилось на миг, отошло на второй план, а на переднем – только легкая грусть прожитого дня.

Как часто в некоторых местах детства, при захлопывании очередной книжки приходила мысль о том, как интересно живут ее герои, которые по мановению руки, перелистывающей страницу, оказываются в переплете один интереснее другого, ведут разговоры один любопытнее другого, переживают события, которых другим хватило бы на сотню лет судьбы. Это как в индийских кинофильмах – еще одна любовь детства – главный герой, после восьмидесяти пяти ударов, каждый из которых превратил бы в лепешку автомобиль «Камаз», как ни в чем не бывало, встает и делает – как дань некоторой правде – отбивную из врагов немеряного числа.

В жизни, какую проживал Багров, ничего подобного не случалось, и вот теперь, как он понимал, уже может и не случиться никогда. Жизнь это только день, и этот день повторяется и повторяется – то радуя, то надоедая до омерзения. И слава богу, что сегодня все обошлось, ничего страшного, ничего грустного или печального не произошло. И пусть не было ничего, чем можно было бы похвастаться кому-нибудь, желательно особе противоположного пола в соответствующей обстановке, но и это вполне компенсируется отсутствием неприятностей.

Размышляя подобным образом, Багров вдруг вспомнил, что вычитал эту мысль в каком-то стихотворении Сашки Банникова, своего друга, уже лет пять как ушедшего из жизни. Там как раз и говорилось обо всем этом, за единственным исключением – полный мрачного настроения, Сашка считал, что каждый день только есть ухудшенная копия предыдущего и что радость постепенно исчезает, чтобы сойти на нет. Неудивительно, подумал Багров, что Сашка умер, кто бы вынес такой груз отчаяния, который носил в себе Банников, притом что груз этот увеличивался день ото дня.

Настроение у Багрова стало еще более элегическим. Он включил телевизор, сел на диван, бросил руку на спинку и вдруг – о чудо! Рука его нащупала пульт! И Багров принялся яростно щелкать, переключаясь с одной говорящей головы на другую, пока не обнаружил какой-то американский боевик, в котором все было предсказуемо вплоть до последней секунды.

Рушились дома, поднимался в небо вертолет, унося Багрова в неизведанные дали, на подножке обнаруживался враг, который лез в кабину и которого надо было без всякого на то настроения бить ногой по лицу, чтобы он упал и чтобы мир, таким образом, оказался спасен. Оглядываясь на картину феерических, фантасмагорических разрушений, Багров думал о том, что на этом месте пару веков не сможет жить ни одна сволочь, но кто гарантирует, что в это самое время в эти места не летит какой-нибудь другой Багров, который проделал то же самое с местом, куда сейчас летит главный герой боевика.

По экрану пробежала быстрая рябь имен, которые ничего не говорили Багрову – все это мелкие американские иероглифы тех, кто продуцировал мечты для стран третьего мира, затем картинка сменилась другой. Реклама – все та же мечта, но уже более материальная. Багров поймал себя на мысли, что повторяет всю эту чушь, и даже ждет, когда появится та или иная, хотя ни прокладками, понятное дело, не пользуется, ни мылом этим долбаным, зато время бежит со страшной силой, время убегает, словно оно и есть самая невыносимая вещь на свете, от которой нужно избавиться во чтобы то ни стало.

Но время и вправду бежало вперед, и уже надо было ложиться спать, потому что завтра снова на работу, такую привычную, такую надоевшую, но тем не менее дающую хотя бы какую-то уверенность в том, что жизнь твоя нужна, что от нее есть какая-то польза.

Продолжение следует…