Похищенный тюльпан, пионер и милицанер

Однажды на летних каникулах

 

Гонконгские вафли

 

/надпись на приозёрном киоске/

Вафельки были и раньше уже,
Пусть не гонконгские!
Помнишь, малышка, хрустели "вже-вже"
Челюсти конские –  

Нас, восьмилетних, стирая в труху
Сладкие вафельки!?
Милая, помнишь ли ту чепуху
В школьные праздники?

Помнишь ли ты День-рожденье своё,
Милая, сладкое,
Где обручило нас то дурачьё,
Взрослое, гадкое?

Я им поверил и, радость моя,
Долго закусывал! – 
Мне эта близость казалась твоя 
Счастья присутствием.

Кофту лазореву, жёлт-сарафан,
Девичьи ноженьки – 
Книжки уже начитавший пацан
Просто обоживал.

Что это было-то – солнца удар?
Сдвинутость зрения?
Грех, первородство, божественный дар?
Рай, преступление?

Мы прожевали с тобой в том краю

До истребительства
Мнимой помолвки, – 

И каждый вернулся в свою
Школу по месту мучительства.

 

 

Пионер и милицанер в уфимском скверике им. Ленина летом от Рождества Христова конца 70-х

/говорит пионер/

– Я был неправ, милицанер!
Теперь меня прости:
За то, что, пьяный пионер,
Я сжал цветок в горсти.

Я девушке своей дарил
Похищенный тюльпан, –
Тут ты набросился: учил –
Что я не Дон Жуан.

Теперь прости, милицанер,
Но я, как ты, не мог:
Я – подавал «дурной пример»,
Ты – «исполнял свой долг».

Цветок такой же был «чужой»,
Как девушка – «моя»...
Я был влюблён, был сам не свой –
Ромео был как я!

Я знал, что – «общие цветы»,
Я – «строил коммунизм»,
Я девушку любил!... А ты –
Иначе видел жизнь.

В погонах хлопцы из кустов –
Огнь блях из их ремня! –
С набором самых главных слов
Напали на меня.

Я вам пытался разъяснить,
Что «это все – фуфня!»,
Что вправе пионер любить!
Не трогайте меня…

Но вы мне ставили в пример
Гранит из Ильича:
– Как он быть должен пионер,
Как профиль с кумача!

Он красен честью должен быть
И с клумб не рвать цветов!
С любимой девушкой ходить –
В кружок, а не в альков.

– Три головы из кирпичей – 
В погонах и ремнях –
Правее головы моей:
Лишь – хлад у них в очах!

Прости: тебя я «уронил»
(Могуч был пионер), –
Чем двух оставшихся смутил,
«Подав дурной пример».

Исчез в кустах тот пионер – 
За совесть, не за жизнь:
Прости его, милицанер, –
Он верил в коммунизм!

ПростиГосподи

/из рассказа попутчика/

Тебя пропили, Господи,
когда мой крестик маленький
с меня стянули гопнички,
пока я ехал пьяненький.

Хватило б на литровочку
ту денежку ломбардную, – 
пока, сам пьяный в досточку,
гремел я контрабандою, –

В трамвайчике – потешно так! –
с цепочкой небогатенькой, –
тогда с меня-то грешного
стащили крестик златенький:

с зубок всего пластиночка – 
а сколько вожделения!
Так было, ангел-милочка,
до светопреставления.

В городе, на остановке

1
В городе, на остановке, сидя
против билдинга, в слепом отливе блеска –
возвращаться в съёмную квартиру
не спешит, на солнце жмуря веки.

Ладная девчонка курит в капсюль.
Старый зэк смолит открыто, жадно
(в тёртых джинсах и в футболке с трафаретом
из английских букв и звёздных войн).

Слева – пацанёнок с проводками
в позе гнутой вермишели на скамейке.
А проспект гудит в закатной дымке,  
весь – в сухой черёмухе бездомной.


2
Раньше здесь стояли проститутки.

Вспомнил толстую, смешную, разбитную,
с красными губами от Мальвины,
в школьной юбке, укороченной и в складку,

в парике дурацком, белокуром,
с белыми чулками на коротких,
сильно накоблученных ногах.

Ночь. Зима. Все три дымят. Все в шубках – 
нараспашку. Веселы, и ждут клиента.

3
Майский город – в самокатах и гуляках,
на моторчиках стрекочет, весь мигает,
всё по кругу движется, как в цирке:
город, лица, билдинги, квартиры.

Парком иди

Бессчётные детки
и деткины мамки,
а маткины дядьки…
(так душно – как в танке!):

болтливы, вихлясты,
шумны, как цыганки.
И всюду – коляски: 
слюнявцы, засцанки.

В тени – комарыльцы:
скуласты, носасты.
Папашки-кормильцы:
два – оба с коляской.

Младенцы в колясках
глазасты и глупы! – 
им челюстью клацнешь –
ощерятся зубом!

А вот две сестрицы: 
затылки – с пучками,
в узорчатых платьях,
сверкают очками.

У каждой – сосалка
в большом кулаке, –
оближет до палки:
вся палка – в руке!

В футболке – мужчинка,
похож на ковбоя:
живот – аки кринка,
и две – за кормою.

Крупнён и башкирист,
и весел как джин…
А вот – не задирист:
зане – семьянин! – 

С дочуркой-козявкой:
Та – веткой на плечике – 
грозит мне – за явку
мою – ей навстречу!

Поцокал-поклошкал –  
наладил контакт…
О, детка, ты – блошка!
(юрка для атак!).

Кругом – молодёжи
моржовый галдёж,
мощи пожилёжи:
– «никак не помрёшь!»

2
И в каждой коляске – младенец,
грядущий и зубодробильный!
Но, может быть, он – парикмахер
и дамских усов брадобрей?

Весь – в памперсах он, как гостинец,
и шаг его в жизнь – семимильный,
и вьются сусальные ахи
макушкой его эмпирей!

3
И мамки – кудахчут, как пташки
(их прелые – ляжки). Лужки – 
лесные. А мошки! А ряшки! –  

семейных наследий грешки.

4

Да будет она неподсудна – 
вся битая эта посуда:
по парусу всем и по судну,
по гавани, по сундуку…

5
Ах, жизнь! ты – горнист-барабанщик,
ты вьёшься, как глист и обманщик,
нечаянна ты, неподсудна – 
как преданной суки глаза,

Как преданной муки слеза.

 

 

Месть Ангела

1

Не усвоив запоздалых

Уроков любви,

Так и не научившись прощать,
Она превратится в обычного
Ангела мести:

Волосы выкрасит чёрным,
Примет отчуждённо-равнодушный вид, – 
Чтобы, мстя тебе за свои обиды,

Нанесенные ей кем-то в детстве
(Задолго до вашего знакомства),

Выглядеть убедительней.

Её самонадеянности
Хватило бы на Третью Мировую:

Но мог ли ты рассчитывать
На персональную газовую камеру?

2

Всё это
Случится с тобой потом,
А ещё потом –
Станет едва различимым,

Почти незаметным.
Будто и не было
Ничего этого вовсе:

Ни любви,
Ни этой несчастной мести,
Ни вашей растерянной жизни.

3

Ты подумаешь автоматически:
«А наш ребёнок?..» – 

Но только чтобы показаться себе самому – 

Не вполне не нужным,

Не окончательно одиноким.

Эта последняя,

Разбитая надежда

На взаимность,

 

Ещё долго будет казаться тебе
Действительной.

Танцы на озере

Кавалеры и дамы

(кто в юбках, кто в брюках),
и вольеры, и дамбы,
в тюбетейках – урюки,

в душегрейках – младенцы,
их – в дойках – мамашки,
молодайки – в голенцах,
их – в сланцах – парняшки,

пионерка – из гипса,
переливы – из твиста,
старички Кукрынисов,
поцелуи горниста – 

в пионеркины щёчки,
что пылают, как топки,
и литавры пощёчин,
и шампанские пробки,

мускулистые икры
и задор ягодичный
(их курносые биксы,
их подручный отличник),

 

а ранет, а каштаны!
бархат неба и танго:
кавалеры и дамы
(в дымке солнца – так парко!), –

травы свежего трипа,
шум волны в складах тела,
и дыханье, и липа...
всё как ты и хотела.

 

 

 

Двустишие

 

1

 

Я сегодня рано встал,

Как в отставке генерал,

Потому что генералу,

Вдруг приснился либерал.

 

Либерал ему сказал:

Генис-пенис генерал,

Я надел свой лучший ватник,

Чтоб тебе приятен стал!

 

Генерал в ответ: мюсьё!

Либен майн, май лав, пасьё:

Ты – поэт Иосиф Бродский, 

Я читал твоё досьё!

 

От меня тебе – устав:

На, владей им, не устав!

Потому что пьесу "Мрамор"

Я уже перелестав.

 

– Официрин, ист ехрен*,

Ты не парься, старый хрен!

Не вали меня понтами,

Дай, спою тебе взамен!

 

Так, суставом похрустев,

Пел поэт, а старый лев – 

Обнимал его и плакал,

Как ягнёнок, разомлев.

 

*это честь...и т.д.

 

2

 

Я ватником жил среди ватников,

и как бы каркун ни перхал,

немало встречал я приятников,

хоть не был шаркун и шакал.

 

Среди мужичков человеческих,

меж царственных тех мудрецов, 

воистину веры отеческой

бил чистый родник из стихов.

 

Пока привокзальная грамотность

пронзала гудками страну, –

тянулись смолистою пряностью – 

как музыкой – шпалы – в струну.

 

Лучи эти струны нагретые

пощипывали, как на духу,

и прело полынью, поветренно

склоняющейся к лопуху.

 

Старухи у станций, где галочья

гнездилась взлетевшая брань,

столовая, тут же центральная,

автобусная магистраль.

 

Служилые всюду и прочие,

хлебнувшие счастья с лихвой, –

народной и разнорабочею

умели сказаться молвой.

 

И речью такою окатываясь,

как в бане хмельной инвалид,

вдруг лица светлели, наплакавшись, –

хоть счастье горчило на вид.

 

 

Дорожные стихи

 

                   стихи, сочинённые по дороге в больницу

                   к умирающему от рака приятелю,

                  по общим мотивам жизни-судьбы поэтов

 

 

Одиноко мне, как потерянному в мире младенцу.

Сам виноват, что в розовых свиньях ангелов видел.

Кормил их не только кормом, учил их слову.

Корм сожрали, слово сплюнули, ещё обокрали.

 

Разве можно со свиньями как с родными, сёстрами или братьями?

Что рылу их – слово, много ли им нароешь?

Хрюкая, ищут боровья что бы сожрать им? –

А ты им приносишь слово и уши моешь.

 

Толстая шкура их, пасть их свиная кислая.

Горе тебе, с кем близок был, добрый олух!

Мордой к тебе повернулось их брюхо вислое.

Сам виноват, что горнее кинул долу.

 

 

На смерть кофемолки

Мне изменила сегодня единственная кофемолка:
Сердце старушки не выдержало и в миг один оборвалось!
Кто теперь зёрен душистых с ложбинкою посерёдке
мне наворотит помолу? Вся жизнь моя под вопросом!

Счастья былого крупицы дохлёбываю, рыдая, 
из чашки, где розов слон, высок минарет, а Будда
оранжевый ноги скрестил. Вдыхая, я вдруг понимаю:
жизнь – сущая кофемолка! – когда она не мясорубка.

Так выгорает время, ждущее возвращенья
блудного мира в родные, забытые им пенаты,
так громоздятся мысли, что сами себе – отмщенье…
я был так счастлив с тобою, прости, моя кофемолка!

 

«Конь и козёл»

Драма в одном акте

Говорит конь

Я сейчас поел овса – 
Но Овсея Дориза
Я не стал читать: овсу
Предпочту ли Доризу?

Я видал твоей козы! – 
И невольныя слезы
По моей кобылке нежной
С глаз брызнУли безнадежно!

У кобылки-егозы
Взгляд такой же, как – козы!

 

Треугольный и зелёный, 

Звёздным пылом напоённый – 

Как охотой ста борзых! 

 

Конь турецкий в свой гарем
Перевлёк мою Кармен!

Говорит козёл

Эти козы – ни бе-ме!
Шерстью обрастут к зиме.
Семерых своих козлят
Мне, Владыке, предпочтят!

Будут блеять по ночам – 
Навевать кошмар очам.
Кожу голенькой козы
Скроет шерсть, как тук кирзы!

Гроздий узеньких вымян
Толстый станет и румян –
Как дебелая матрона,
Что сопит лишь по ночам!
Всех матрон,
Погрязших в стаде –

Вон! –

В Туретчину! К Саади!

Конь

Ты – козёл. Ты – не любил!
Стадо ты плодотворил:
Что ты знаешь о Саади,
Чтоб судить о нём, дебил?

Козёл
...............................
...........................

конец

«Алкаш и Учитель»

Драма в одной сцене

 

Алкаш

 

Ты – раб семьи и школы,
Я – раб бутылки. Так: 
Кто жив не по приколу –
Тот учит жить салаг.

 

Учитель

 

Ты прав, мой друг любезный,
Когда б я был мудрей, –
Парил как ты б над бездной – 
Всё – выше, всё – смелей.

 

Алкаш

 

Да, только падать страшно – 
И больно, и темно.
И бездна – точно пашня,
Зияет. Я ж – зерно.

 

Да, только падать больно:
Чем ярче свет, тем тьмей, –
Тем каменнее штольня,
Чем я тебя смелей.

 

Учитель

 

И я – зерно. В глазёнки
Лупастые гляжу, –
В них сею мысли тонки,
Когда их нахожу.

 

Потом я их теряю – 
Мне смутно и темно,
Лишь роль свою играю,
Прозрачный, как стекло.

 

Алкаш

 

А мне темно и стыло,
Когда вдруг упаду,
Всех ласк: грядёт могила,
В грязи или во льду.

 

Учитель

 

Мой бедный друг, утешься,
И в небеса взгляни: 
Одна на всех кромешность,
А светлы – лишь они.

 

Конец

 

Поедания

Сплошной обмен веществ в природе.
Вот дева: в трубочку сосёт
Ewervess cola, бутербродя
И шевеля свой алый рот.

Её очки – от телефона
Блестят в стручки картошки free:
Она когтит их полюбовно – 
И тычет свой bon Appétit – 

В пикантный соус серебристый – 
И – тут же! – трубочку сося – 
Дрожа ресничкою росистой –
Она трепещет – вся, вся, вся!

А плотоядный хищный ротик – 
Впивает соки – воспаря
В кафе – над столиком напротив ...:
Сейчас он высосет меня!

Её персты – тонки и остры,
А быстрый красный язычок,
Ощупав за щекой все дёсны,
Скользит – от губок и – в бочок, –

Уж девы щёчка волдырится – 
Как персик или абрикос – 
И поеданье – длится, длится – 
И шевелится девий нос! –

И локонцы её, и перси – 
(Вот тут, под рыжим свитерком!) – 
Уже колышутся над сердцем – 
Багряным сердцем – ставшим ртом!

 

Бурлескным промыслам народным

 

/ предРождественское /

 

Блаженны..., ибо их есть...

 

«Нагорная проповедь»

 

1

 

Блажен простор незаместимый:

Не нищ – счастлив!

Блажен и ты, его вестимый,

И – прозорлив.

 

И в беспризорности сквозимой – 

Откуда луч? – 

Ты – столь волшебный, сколь – незримый,

Простор-могуч!

 

2

 

На столике – соль, и салфетки.

И – кофе твой.

Кольцо – на пальчике соседки.

Поток людской.

 

А в магазине, в магазине – 

Олень на ёлке в онучах,

И Новогодней благостыни

Товары сладкие в очах – 

 

Нарядных девушек прекрасных –

Народных промыслов на них – 

Одежд изящных и напрасных – 

Всё обнимает этот стих.

 

И чудесам стихов свободным – 

В пространствах вымыслов святых – 

Бурлескным промыслом народным  

Кадят явления живых.

 

3

 

От волшебства Святого Духа

Товаров ценник не поблёк…

Здесь с потолка – снежинки пуха – 

Летят – как в бездну – поперёк.

 

И в этой бездне непредвзятой – 

И снег, и темь, и снег, и темь! – 

А ты, душа, как дух распятый, –

Лишь фортепьяно светотень.

 

Конец

Сохранены авторские стилистика, синтаксис и орфография.