Культур-мультур. Часть двенадцатая

Багров потер глаза, теперь он уже не думал о том, что творится в небе, он думал о том, когда появятся санитары и увезут его в дурку. Или, быть может, надо идти сдаваться самому? За подобными размышлениями прошла еще секунда, в течение которой Багров припомнил историю девочки, которую, как на грех, тоже звали Лена, с которой он дружил давно, еще когда учился в сельхозе.

Как-то они гуляли ночью, и Багров ни с того, ни с сего брякнул, что он сумасшедший, имея в виду всего лишь некоторое пристрастие к тому, чтобы пописывать стишки. Ка-а-ак она отпрыгнула! Как загорелись ее глаза! Еле-еле Багров ее успокоил, но как показали последующие события, не до конца, потому что они перестали встречаться после той ночи. А все дело было в том, что мамаша, намучившись с ребенком (плохо спит, капризничает, кашу не ест), взяла и сдала ее в дурку. Врач, конечно, разобрался, что дело в обычной подростковой неразберихе, когда ребенок никак не может понять, чего он хочет, однако на всякий случай поставил ее на учет. И вот каждую весну и осень Лена ходила к врачу, информация каким-то образом просочилась в школу, одноклассники и одноклассницы над ней хихикали и все такое. В общем, ничего хорошего. А чего она насмотрелась в этой дурке за многие годы!

В общем, Багрову вовсе не улыбалось идти сдаваться. Он все же думал, что может сам справиться, тем более, что, протирая глаза, он вдруг обнаружил, что чертовщина пропадает, стоит только закрыть левый глаз. Это открытие его удивило, и он стал проверять его, то зажмуривая оба глаза, то открывая один правый, то левый. За этим странным занятием и застал его главред, который на ходу глянул из-за двери, по инерции прошел мимо, а потом вернулся. Оказалось, что он как раз искал Багрова.

– Значит, так, – Андроидов сделал значительное лицо, – тут нам позвонили из галереи «Мирас», давай сходи. Там открытие выставки. Напишешь заметку.

– Во сколько? – спросил Багров, рассматривая левым глазом редактора.

– В 16-00, – сказал главред. – Повезло тебе раньше уйти домой с работы! – и от греха подальше развернулся и ушел восвояси, видимо, приберегая речевые характеристики для другого раза. Что-то смутило его, и он не стал как обычно полчаса объяснять, в чем тут суть да дело и почему, если не сделать этого, Апокалипсис неизбежен.

Багров открыл второй глаз и – после некоторого раздумья – пожал плечами. Затем отправился спрашивать, сколько времени натикало уже. В любом случае он хотел убежать пораньше, тем более, что теперь у него был повод. На ходу он обернулся и посмотрел в окно. Ноги у него подкосились и он по инерции сделал два шага куда-то вбок и уперся в стенку. По спине пробежала дрожь мелкого электричества. Он торопливо закрыл оба глаза, но уже впечаталась в мозг картина чудовищного размаха – все, что принимал Багров за грибницу, вдруг увеличилось в размерах и заняло видимое пространство, словно окна дома получили дополнительное свойство телескопа. Вблизи эти странные образования вспыхнули всеми красками полупрозрачных цветов, странным образом напоминая внутреннее пространство животного, когда острый нож взрезает опаленную кожу свиньи, и черное, грубой фактуры вещество вспыхивает ярким цветом кишок, ослепительно белого жира, голубоватых, сиреневых, в прожилках, благородного цвета печень и еще, еще, чего нельзя понять, чего нельзя назвать по имени, а только смотреть и видеть.

Красота картины доставила физическую боль Багрову, контраст между обыденностью жизни и чертовщиной, которая творилась в небе, оказался слишком резким, судорога свела мышцы рук и ног, он дернулся, почти не понимая, что с ним, но чувствуя, как глупо, как нелепо он выглядит. Но что нужно было сделать для того, чтобы выйти из такого положения – он тоже не знал. Сидеть с закрытыми глазами тоже было невозможно, поэтому, тяжело дыша и привыкая, он стал смотреть в окно, видя, как чудовищная картина медленно живет по каким-то своим правилам, как различные ее части движутся в том или ином направлении, меняя цвет, или только оттенки, как происходит движение каких-то частей вверх и вниз, как иные частицы уходят куда-то вбок, словно ракеты, нацеленные на что-то далекое, хотя, разумеется, по своим аэродинамическим свойствам они никак не были похожи на ракеты. Багров стал прикидывать, чтобы это могло быть – такое зеленоватое, полупрозрачное, с нарушенным центром тяжести, словно сапог, который летит вперед носком.

Очнулся он от того, что кто-то ощутимо потряс его по плечу. Это были коллеги из газеты «Йэшлек», одного Багров знал, звали его Мунир, он был поэт, как и половина журналистов дома печати. Плохо соображая, что ему говорят, он с трудом встал, начал отряхиваться, и только потом до него дошел звук:

– ...лел, что ли? Сидишь, молчишь...

– Да все нормально, это я так, задумался…– сказал Багров и стал пробираться среди небольшой уже толпы, которая образовалась на лестничной площадке. Люди расступились с некоторым испугом и пропустили его, не совсем понимая, правильно ли они поступают.

28

Багров шел по улице вниз от дома печати. Было только полтретьего, когда он схватил в охапку свое черное пальто, пакет с бумагами и выскочил в коридор. В этом был расчет, потому что он видел, как главреда увезли домой, когда он успел так наклюкаться – было непонятно. Только что ходил, разевая рот и вытягивая к потолку голову, на которой практически отсутствовал подбородок, и вот уже шофер тащит его вниз по лестнице, обнимая, как внимательный любовник.

С этим все было ясно, оставался первый заместитель главреда, который аккуратно вел свои записи, но завтра он, Волшебнов и Шалухин уезжали в большую поездку по Зауралью, так что гром небесный за ранний уход с работы настигнет Багрова только через четыре или даже пять дней. Но об этом он подумал только пройдя квартала два или три, потому что сил уже не было находиться в редакции, в которой словно разбился градусник и пары ртути медленно растекались по комнате, повисая в воздухе неразличимой простому глазу пленкой. За ним словно летели миазмы ежедневных разговоров:

– Это же какие льготы надо иметь, чтобы за пять лет захапать шесть миллиардов долларов? – возмущался первый заместитель главного редактора, который получал несопоставимые с Чубайсом надбавки за то, что был заслуженным работником культуры республики.

– Картошка нынче плохо уродилась, – гудел Волшебнов, и его детское лицо в седых кудрях покрылось крупными, в советскую копейку, капельками пота. – Я вот думаю, что до февраля еще хватит, а потом придется лапу сосать.

– Теща пишет из деревни, что у них корова отелилась, – робко вставлял Никандров.

Так они говорили, попивая жидкий, почти без заварки чай и аккуратными укусами уничтожая бутерброды с ливерной колбасой.

«Забудь, – успокаивал себя Багров. – По двум или трем фразам, вырванным из контекста, судить о людях не есть хорошо. Говорят же они и хорошие вещи, например, что печатать в журнале надо только добротные вещи или о том, как они любят родину».

Но успокоиться не получалось. Отчего-то все, что бы ни говорили или ни делали эти люди, воспринималось в штыки. Багрову казалось, что начни они проповедовать любовь к людям, то сразу стало бы ясно, что по ночам они их просто-напросто жрут.

Только возле центрального рынка Багров кое-как успокоился, или, точнее сказать, его отвлекли шум и толчея этого места. «Огромный крабовидный организм», – вспомнил он стих уфимского поэта Сивакова, что написан был как послание уфимскому же поэту Эдуарду Смирнову в ответ на его строчку «В мясных рядах мы встретимся с тобой!».

В белесом свете дня люди быстрым шагом шли, и шли, и шли, и ничуть не пели, направляясь ко входу. Рты их были плотно сжаты, так что ниточка губ казалась нарисованной резким жестом, в глазах ярким пятном светилось желание поскорей отовариться и покинуть это место. Почти поддавшись непонятному чувству, которое тащило его внутрь, Багров прошел мимо. Слишком свежи еще были воспоминания от предновогодней беготни за продуктами, когда он стоял на этом самом рынке, весь в пакетах и сумках. Какого черта он покупал все это, всю эту бодягу, выбирая жратву по непонятным признакам – где-то дешевле, где-то упаковка хрустяща до безобразия, где-то голая девка приляпана. А по сути вся та жратва одинакова, отличить невозможно, и давай, парь мозги, думай, что лучше. Оттого, наверное, и сдаешься на милость рекламы, только чтобы не думать, не тратить жизненную силу на такой пустяк, как еда.

И тут Багров, проходя мимо башни с часами, заворачивая за угол, в сторону улицы Ленина, скрываясь с рыночной площади, как раз подумал о том, как с тем же Рапировым они зашли в магазин что-то взять спирто-водочного. Тот, словно корчась от зубной боли, посмотрел на полки магазинов.

– Выбери сам, – только и сказал, заслоняясь рукой и отворачивая голову.

За этими размышлениями Багров и не заметил, как прошел метров двести и уперся взглядом в большую афишу, возвещавшую городу и миру о нахождении здесь галереи «Мирас». Ну, он-то знал, что слово сие означает «наследие». Багров пару раз бывал в этой галерее, воспоминания торкнули в голове, и он сам не заметил, как быстро взбежал на крыльцо и вошел в стеклянную дверь. Снова мысль, только зародившись в нем, захватила его в свои почти железные объятия, и, не давая ему опомниться, закрутила им по своему разумению.

Из-за стеклянной перегородки, долженствующей обозначать сторожку, иначе говоря, вахту, высунулся пожилой, серьезный, но вообще-то безликий мужчина и таким же безликим тоном осведомился, куда это Багров направляется. Имя галереи оказалось магическим, Багрова пропустили без лишних слов, должно быть, много ходит в эту галерею людей не совсем в себе, отметил про себя Багров и прошел в глубину задания. Открыв деревянную, красивого евроремонта дверь, отчего та звякнула колокольчиком, он вошел в такую же евроремонтную, большую, почти квадратную комнату. Она была пуста, только в углу негромко играла заунывная музыка и сидел бородатый мужчина непонятного возраста за сорок. Был он худ, к тому же борода его была не огромная, окладистая, а такая небольшая бородка, можно даже сказать, просто шерсть, красиво облегающая подбородок.

Багров уселся рядом с этим мужчиной и стал тупо смотреть на стены, на которых были развешаны картины. Все, что он видел, были какие-то пятна разного размера и разного цвета. Поводив головой налево и направо, морщась от музыки, Багров стал замечать, что пятна эти понемногу перетекают друг в друга, пока вдруг они словно бы навелись на резкость и образовали картину. Багров перевел взгляд – мужчина все также безразлично сидел рядом с ним, не обращая на Багрова никакого внимания. Может быть, он слушал музыку, а может быть, просто задумался – понять это было невозможно. Багров стал рассматривать его лицо, уделив некоторое время полузакрытым глазам. Затем он чуть отодвинулся, чтобы видеть всю голову и часть шеи своего визави, но понять, слушает он музыку или просто задумался, так и не смог. Интересно, думал Багров, а какие мышцы человек напрягает, когда слушает музыку? Что должно случиться, чтобы сидеть вот так – вытянув шею по направлению к источнику звука, затем выставив вперед ухо и склонив голову под углом сорок пять градусов. Как же понять человека, как узнать, что творится в его голове?

Мужчина открыл глаза и встретился взглядом с Багровым.

– А что это за музыка? – мотнул головой Багров, который словно ждал, что сей господин обратит на него внимание.

– Бах! – сказал господин недовольно и снова закрыл глаза. Багров, словно бы оскорбленный в лучший чувствах, снова обратил свои взоры на стены, где оказалось, что это красивые разнообразные пятна, изображающие то яблоневые сады в пору цветения, то небо с волнующимся веществом облаков, то что-то еще столь же возвышенное и мерцающее. Багров стал смотреть на разнообразие изображений, как вдруг обнаружил, что в галерее полно людей, которые стоят в кругу, как перед жертвоприношением.

– Вы не встанете с нами? – прозвучало в тишине галереи. И Багров соскочил с места, даже не осознав смысла этих слов. Он тоже встал в круг, и тут одна из приветливых дам начала что-то говорить. Багров огляделся и вдруг увидел, что мужчин в зале всего двое – он и тот самый худощавый мужчина с бородкой.

Когда одна приветливая дама закончила говорить, в дело вступила вторая, за ней третья, и Багрову казалось, что музыка их речей образует что-то вполне себе осмысленное и радостное, но вообще-то идущее вразрез с тем, что слышалось из динамиков магнитофона.

Продолжение следует…