Культур-мультур. Часть пятая

11

Дом печати приближался к Багрову как чудовищная детская самосборная игрушка – огромный кирпич, поставленный на попа и подоткнутый таким же кирпичом, только уложенным на широкую свою грань. Чем ближе Багров подходил, тем больше Дом печати вырастал в глазах, разворачиваясь широкой своей стороной, надвигаясь медленно и неотвратимо, словно гигантский клык зверя, тускло отсвечивающий невысыхающей слюной больших, во весь этаж, окон.

Должно быть, с тяжкого бодуна все вокруг было бесцветно-белым, люминесцентным, и Багров безразлично шел по тротуару, по небольшой аллейке тяжелых от тумана лип, нагоняя таких же безрадостных, спешащих на работу коллег. Они возникали в сознании как фигуры из кино, говорили незначащие фразы и снова исчезали с линии обзора, а Багров, который понимал, что и он для коллег – всего лишь фантом, шел и шел вперед, словно завороженный магнетизмом здания, в котором работал уже несколько лет. Когда-то здесь было Ивановское кладбище, закрытое после войны и разворошенное в семидесятые годы неуемной энергией первого секретаря обкома Шакирова, который черта не боялся. Но, как это часто бывает, разворошить разворошили, на это секретарского толчка хватило, а обустроить как-то руки не дошли.

Кто-то позаботился родственников перезахоронить, кому-то было недосуг, в общем, долгие годы мальчишки таскали отсюда черепа пугать девчонок да поздние прохожие перебегали пустырь с опаской. Туман хозяйничал здесь, как хотел.

Наконец один конец кладбища застроили Дворцом культуры «Юбилейный», на другом поставили Дом печати и на том успокоились.

Никаких особых историй с ним связано не было, только вот умрет невзначай журналист в закрытом кабинете, просидит за столом трое суток, словно при жизни не насиделся, и только тонкий запах из-под двери привлечет внимание коллег. Двери выбьют, человека оприходуют, повесят внизу портрет в черной рамке. Коллеги напьются, будут буянить, бить стекла, совать друг другу в лицо ручища, которыми ничего тяжелее пера не держали, потом разбегутся по домам, лелея свои обиды. Тяжела ты, участь журналиста, нелегка.

Багров забежал в здание, прошел к лифту мимо милиционера, этот молодой прапорщик никогда ни с кем не здоровался – от сантехника до главного редактора правительственной газеты (легкое презрение, неизвестно чем вызванное, застыло на его лице как маска Тутанхамона).

Из трех лифтов все время работают только два, и то обычно только на подъем. Единственный лифт, который можно вызвать, чаще всего бывает полон, потому журналисты вниз идут пешком, останавливаясь на этажах поговорить со встречным Гекльберри Финном.

На этот раз в лифт набилось шесть человек. Они молча нажимали кнопки своих этажей.

– Привет!

Багров поднял глаза. Это была коллега.

– Привет.

– Вечером пойдешь в Русский драм?

– Иду. А что там?

– Да не помню я. Там узнаем.

– Ладно. До встречи!

– До встречи.

И снова подъем, лифт останавливается, выпускает людей, вновь закрывает дверь, продолжая свою работу неторопливо, уныло, но добротно.

Багров также уныло выходит на площадку, идет почти до середины этажа и входит в дверь. Здесь редакция журнала «Сельские деривативы», карликового образования карликовой тематики. Здесь Багров работает вот уже почти два года.

Странное дело, никогда такие мысли не приходили в голову Багрова, за все почти четыреста дней работы здесь. Что же такого случилось, не с похмелья же лезут в голову всякие мысли, с пьянки взгляд на вещи не меняется. И тут он понял, что нечто, случившееся с ним на перекрестке двух улиц еще вчера, не прошло, как проходит дурной сон, что безразличие, охватившее его, штука реальная и с ней надо что-то делать, если уж универсальное русское лекарство не сработало.

С раскалывающейся головой он поздоровался с коллегами, прошел к шкафу, где они вешали одежду, на ходу снимая заметно тяжелое пальто. Ему не хотелось пожимать им руки, ему казалось, что любое прикосновение вызовет немедленную тяжкую рвоту.

– Багров, закройте за собой шкаф, – грубым горловым голосом сказал заместитель главного редактора Волшебнов, так же грубо сработанный мужчина с лицом обиженного девятилетнего мальчика. Эту фразу он произносил на протяжении всех дней работы Багрова, и Багров к ней привык. Он молча вернулся, закрыл эту проклятую дверцу, прошел за свой стол, сел. В комнате снова воцарилась тяжкая тишина.

В этой большой, соединенной из двух, комнате сидели пять человек. Все они молчали. Молчал и Багров, для вида открывший чью-то рукопись. Он думал о том, что никогда раньше ему не было так плохо. Потом уронил голову на предусмотрительно подставленную руку и уснул.

12

Багров поднял голову, медленно возвращаясь к действительности. Башка трещала самым страшным образом, жуткие образы сна еще стояли у него перед глазами. Он не сразу понял, что он в редакции журнала «Агитаторы Ктулху». Странное дело – он никак не мог запомнить, как называется учреждение, в котором он служит. Самые разные названия приходили к нему на ум и всякий раз ему казалось, что последнее и есть самое верное.

Мутным еще взглядом Багров обернулся и увидел коллегу по журналу Волшебнова. Он за столом, на своем рабочем месте, спал с открытыми глазами. Мышцы его лица обвисли, гримаса, на которую голливудские мастера, работающие в триллерах, тратят по восемь часов инвалютного времени, жила на нем сама собой, словно его специально и очень долго тренировали вызывать из небытия.

Из горла вырвался короткий всхрип, туловище дернулось, и в глазах Волшебнова медленно, как это было в фильме про Терминатора, проявилось сознание. Пошатываясь, он встал и вышел из комнаты.

– Ну вот, поработали, пора и пообедать, – весело, словно часа три уже травил анекдоты, сказал Эдуард Абрамович Ноль, первый заместитель главного редактора. Изображая старческую немощь, он медленно, на полусогнутых ногах появился на сцене из-за шкафа, за которым сидел, тщательно записывая редкие реплики сослуживцев и их также нечастые передвижения по комнате.

Любопытно, что, несмотря на говорящее имя-отчество, Эдуард Абрамович был человек стального цвета. В молодости, рассказывали, он косил под Сергея Есенина, известный портрет с трубкой и виноватыми глазами. Многие наивные люди так и считали его ласковой болонкой посреди жестокого мира.

Между тем на столе появилась нехитрая снедь – три кусочка черного хлеба, банка желтого до отвращения масла, красная кружка для чая, цилиндрик гадливой ливерной колбасы. Медленно, демонстративно Эдуард Абрамович стал намазывать масло на хлеб, приговаривая самым жалобным, какой только существует на свете, тоном и вздыхая через каждое слово.

– Как жить-то будем? Картошка ведь не уродилась, а Чубайс все поднимает и поднимает цены на электричество...

– Да, да, вы правы. Трудно нам живется, русским писателям, – проскрежетал заведующий отделом сельской жизни Никандров, неслышно подсевший к столу и отвернувший крышку от стеклянной банки, в которой виднелась какая-то очень странная белесая масса.

– А вот есть у меня старенький велосипед, – продолжал ныть, бросая по сторонам контрольные взгляды, Ноль. – Может, продать его? Тогда недели две продержусь как-нибудь.

– Тогда конечно продержитесь, – в тон ему абсолютно искренне пропел Никандров, деликатно, чуть виновато почавкивая.

Багров издал странный горловой звук и выбежал прочь из кабинета.

Поэт Шалухин, до того сидевший с закрытыми глазами и гримасой отчаяния на лице, с любопытством открыл один глаз и глянул ему вослед, но затем та же гримаса овладела его лицевыми мускулами, так что глаз закрылся вновь.

Ноль, Волшебнов и Никандров, словно охотники на привале, продолжали обмениваться сокровенными словами о тяжкой жизни русского народа.

13

Прелесть состояния, которое в просторечии именуется бодун, состоит в том, что человек словно соскакивает с некоей безумной лошади и какое-то время лежит в этаких метафорических кустах, жадно глотая воздух и озирая первооткрытыми глазами окрестности, которые он более и не увидит никогда. Но думать о том, что если тебе все безразлично, то ты и счастлив, не приходится. Дело в том, что на место отчаяния бешеной гонки приходит пристальный взгляд.

Полумрак и расслабленность пьянки дают ощущение, что все вокруг прекрасно, да и времени-то задуматься, что к чему, в общем-то, нет. Однако стоит только остановиться, как уродство мира лезет в глаза, вызывая только одно чувство – тошнотворное раздражение.

Багров оторвал свой взгляд от безобразной массы, которой он залил унитаз, и наконец поднялся на ноги. Полчаса уже он оглашал туалет непередаваемыми звуками отчаяния и боли, которые, впрочем, вызвали только недобрую усмешку коллег из других изданий, которые стояли на лестнице и курили, комментируя каждый звук нецензурными одобрительными возгласами.

Когда наконец Багров, бледный и помятый, появился в дверях, они встретили его дружным хохотом – так он был жалок и вместе с тем так понятен в своих страданиях.

Отхохотавшись, они принялись отпускать самые жалкие шуточки. Багров посмотрел на них мрачным взглядом, дабы бросить в них стальное слово. Ничего путного в голову не лезло, так что он молча пошел по лестнице вверх.

Этажом выше он посмотрел в огромное окно. Там лежала заснеженная Уфа – двухэтажные дома по улице Пархоменко, которым давно уже нужен ремонт, хотя бы косметический, уродливые, монструозные корпуса завода РТИ.

Багров думал о собственном безразличии ко всему. Он чувствовал, что жизнь его подошла к какому-то особенному моменту, но в чем его особенность – он не знал. Он даже не понимал, что он очнулся, осознал, что он живет, потому что раньше такого с ним просто не случалось никогда.

Что делать со своей жизнью, если знаешь, что ты живешь? Что делать с жизнью, если ты очнулся – очнулся впервые с тех самых пор, как появился на свет? Собственно, это и есть самый главный вопрос, на который нужен ответ, причем ответ нужен немедленно, и никаких подсказок, шпаргалок, а тем более переэкзаменовок не будет. И это в общем-то странно, потому что долгие десять лет в школе, пять лет в институте человек привыкает жить в таком пространстве, когда на все вопросы ему просто обязаны дать ответ, а если ты сделал что-то не так, то пожурят. Тем дело, в общем-то, и кончится.

И если человек идет по коридору, то время от времени он видит указатели, типа отдел писем, техотдел, указатели, которые в общем-то не врут. Потому что стоит открыть дверь с табличкой «техотдел», там будут люди из техотдела, никак не иначе. Мало того, человек, который хочет попасть из одного города в другой, просто-напросто садится в автобус соответствующего маршрута и попадает куда надо. Но путешествие из точки а в точку б, неужели оно более важная вещь, чем жизнь, которая, как известно, дается только раз? Отчего же нет таких автобусов в жизни, почему не проложены маршруты, которые могли бы взять на себя это тяжкое бремя? Пусть выбор будет за мной, а все остальное будет уже легко, и если деньги заплачены, то тебя везут, и только мелькают за окном года, как виды городов, в которых тебе удалось побывать.

Багров шел по коридору, сумрачно дрожал его подбородок, жизнь, которой всегда не хватало, вдруг разрослась до огромных размеров. Вот она, бери не хочу. Но что делать с ней, Багров не знал. Ему хотелось войти в кабинет, взять не спеша стул за ножку и с добрым чувством, от души опустить его на голову своих коллег по журналу.

Багров открыл дверь, посторонился, пропуская Волшебнова, который вышел вон с остановившимся взглядом и походкой человека, наложившего в штаны. За его столом, на его стуле сидел человек, которого Багров не знал.

Продолжение следует…