Культур-мультур. Часть четвертая

7

Багров долго смотрел в потолок, не вполне понимая, где он и что с ним. Наконец до него стало доходить, что все эти пятна странного серого цвета всего лишь пятна на обоях, ничего сверхъестественного, что находится он у себя дома, в маленькой комнатке общежития, где живет уже лет семь, где все так привычно и надо привычно вставать и идти на работу. Ужас прошедшей ночи моментально съежился и выпал из поля зрения, напоминая о себе только некоторой измученностью сознания, какая появляется после того, как тебя оставит долгая зубная боль.

Багров отхлебывал горячий и густой, цвета ночи, чай, осматриваясь по сторонам и радостно, почти восторженно узнавая привычную обстановку, в которой ничего не поменялось с прошлого дня. Надо прибраться – привычно подумал Багров, откладывая это благое дело на завтра, не глядя поставил чашку и стал одеваться.

В длинном и почти сумеречном коридоре общежития ему было хорошо – мягко стелился обшарпанный уборщицами линолеум, стены, окрашенные в серо-зеленый цвет, не выказывали никаких злобных намерений, кроме тех, за которыми они здесь стояли, соседи, которые появлялись из своих комнат, быстро здоровались и также быстро убегали по коридору вдаль – там был выход с этажа.

Багров неторопливо шел по коридору и тихо радовался жизни – это чувство давно уже не посещало его. Подпрыгивая на ходу по лестнице, спускаясь с этажа на этаж, он почти выбежал на улицу. Предчувствие не обмануло – на улице был мягкий, зимний, безветренный день, такие дни бывают на исходе зимы, когда она словно кошка вбирает когти ветра и гладит мягкой шелковой лапкой, наслаждаясь этим спокойствием, которое в общем ничто иное, как отдых после прошедшей бури. Вчера выла метель, вчера она заглядывала краем глаза в ночное окно, словно чудовищный Карлсон, вчера она расшатывала дома, пытаясь вырвать их как болящие зубы, вчера…

Но сегодня и сил у нее не так много. И уже не видит природа какой-то радости во всем этом и уже машет рукой, дескать, живите, живите. И Карлсон удаляется к себе на крышу мира, и люди вздыхают по-новому, и апокалиптические настроения уже не прорываются у едущих в троллейбусе на работу полдевятого утра.

А всему виной число с тремя девятками, небывалое на нашем веку число, такого еще не приходилось испытывать, и человек, привыкший во всем подмечать необычное, мучительно пытается вложить его в прокрустово ложе своего сознания.

Но даже не оно тревожит, пугает другое – то, что идет следом, число с тремя нулями. Как жить в будущем? Как жить в мире, где все иначе? Как писать эти нули, если за окном все та же обыденность? Или в таинственный миг между первым и вторым числами что-то случится и мир преобразится так, как нам хотелось, как мечталось и на что мы променяли нашу похлебку, выменивая свое первородство обратно? Голод, мучительное присутствие которого исковеркало души наших дедов и отцов, а вернее сказать, бабок и матерей, так вот этот голод вдруг отступил, мы уже не боимся его.

Но вокруг усталые лица, вокруг люди, которые, быть может, уже пресытились бытовым существованием. Так люди, которые вышли из дома, еще долгое время несут в себя ту домашность, тот уют и тепло, которое ветер не сразу может расшевелить, растормошить, выхватывая по кусочкам из слабеющих рук. Да и человек не сразу понимает, что дом его остался где-то позади, еще хорохорится, еще держит спину, постепенно слабея, понимая, что он один посредине пустынной земли, что рядом такие же, как и он, голодные, слабеющие люди.

И вот здесь таится опасность, потому что надо потерпеть, немного, и снова в груди всколыхнется радость пространства, радость бескрайних просторов жизни, в которой открыты все пути от края и до края, и уже другим глазом взглянешь ты на товарища, который стоит рядом с тобой, так же, как и ты, пытаясь дышать отвыкшей от такого дыхания грудью. Полной грудью вздохнешь, чистым воздухом, и уже освободишься для новой жизни, в которой нет места старым страхам и наваждениям, и тогда ты поймешь, отчего ты бросил гниловатый, сладкий уют, отчего потребовал назад свое первородство, которое пока подспудно лежит в твоей груди еще не разгоревшимся оком.

Но пока настороженность, усталость и безразличие, и жалкие мысли о том, как заработать, прокормиться, дожить. Дожить не до числа с тремя нулями, когда тебе стукнет тридцать лет, нет, дожить до будущего, которое будет твоим.

8

Некто, стоящий на пути к истине, приближаясь в своих размышлениях к Земле, может остановиться в недоумении, не понимая, как вообще может существовать система, в которой все зыбко и неустойчиво. Обнимая собой все шесть или семь миллиардов мыслечувствующих созданий, он может прийти к выводу, что перед ним всего лишь саморегулирующаяся машина, назначение которой невозможно вычислить, прибегая к наблюдению.

Но прибегнуть к эксперименту также не представляется возможным по причине отсутствия контрольной группы, без которой никакой опыт не может быть полноценным.

9

Январскую тьму раннего уфимского утра третьего января пробуравил отдаленный треск будильника. Отклокотав свое в неурочный час, он замолк, но уже показалась из тьмы огромная глыба девятиэтажного общежития работников культуры. Грубого бетона стены казались нежилыми, но света становилось все больше и больше, к нему один за другими, вослед своим будильникам, присоединялись кластеры окон, как если бы запускалась программа, и она таким образом сигнализировала о своей готовности.

За тонкой стеной заверещало особенно неприятно, и Багров рывком приподнялся на постели. Уже минут семнадцать он чувствовал себя отвратительно. Настало утро нового дня, нового рабочего года, но Багров в жалкой попытке отодвинуть его наступление пытался вернуться в полудрему.

Острая боль ударила в висок, и он обвел ничего не видящими глазами свою маленькую комнату. На третьем движении к ним вернулась резкость, и он понял, что лежит в луже блевотины. Она залила все одеяло и ровным слоем разлилась по полу возле кровати, напоминая праздничный зимний салат, из которого, собственно, и была изготовлена.

Держа голову на весу, как бомбу, Багров слез с кровати и пошел в свой небольшой совмещенный санузел, оставляя за собой полоску блевотины. Горячей воды, как всегда, не было. С огромным трудом Багров бросил в раковину одеяло, рыча, включил кран холодной воды.

Замедленно он вытерся, дрожа от холода, пошел в комнату, оделся. С лужей надо было что-то делать, и потому все также бережно, сохраняя пространственную конфигурацию, он опустился на колени и стал двигать тряпкой из стороны в сторону, время от времени выжимая ее в тазик, который служил ему верой и правдой для всех нужд – от стирки до редкого мытья полов.

Наконец все было кончено. Багров посмотрел на часы – пора было идти на работу. Пить чай времени не оставалось. Автоматически он надел пальто, которое показалось ему неожиданно тяжелым, шапку, с трудом завязал шнурки на зимних ботинках – это заняло больше всего времени, и вышел в коридор. Дойдя до вахты, он вдруг понял, что не помнит, закрыл он дверь или нет. Сделав несколько шагов в сторону двери, он резко развернулся, отчего голова чуть не раскололась пополам и пошел к лифту.

Дверь была закрыта. Багров подергал ее, запоминая сам факт дергания, дескать, закрыто, и пошел вниз. В голове было только одно – не опоздать.

10

Троллейбус резко затормозил, дернулся и остановился. Огромная шаровая молния зажглась на минуту в проводах и тут же погасла, медленно тая в зрачках невольных свидетелей. Багров, выведенный из похмельного мечтательного оцепенения, больно ударился о поручень. Люди в салоне пришли в движение, хватаясь кто за что может. Толчок сообщил их лицам разнообразные неприятные выражения, однако никто не издал ни звука. Люди молчали, молчание это было угрюмым и мрачным и относилось скорее к отчаянию, чем к тупой невосприимчивости к внешним раздражителям. Одна только кондукторша, молодая некрасивая девушка, в полинялом спортивном костюме и лыжных брюках пробиралась по салону, отталкиваясь от пассажиров, словно шла по палубе корабля при неспокойном море. Резким от страха перед пассажирами голосом она все время повторяла:

– У кого нет билета? Кто еще не обилечен? В заду у всех билеты? У вас спереди есть? Вошедшие, приобретайте билеты, на линии контроль…

Толчок заставил лишь на минуту прервать свою пластинку, после чего она решила продираться вперед, сквозь толпу, к кабине водителя, чтобы переждать с ним время вынужденного бездействия.

По дороге она наткнулась на Багрова и запела и ему свою привычную мантру.

– У меня-то спереди есть, – мрачно сказал Багров.

–Ага! – сказала кондукторша и пошла по салону дальше.

Однако стояли недолго, секунд десять, и троллейбус вновь принялся раскачиваться во все стороны, так что сходство с кораблем только усиливалось.

Вновь с проводов сорвалась искра, теперь уже тормознул трамвай «четверка», только что лихо промчавшийся мимо, за ним встал троллейбус, маршрутки сгрудились в кучу, взволнованные, словно куры. Пассажиры все также мрачно молчали, как если бы была дана команда не обращать внимания на то, что творится вокруг.

Багров глянул в окно троллейбуса, остановка была уже недалеко. Застряли они на перекрестке Проспекта Октября и округа Галле, здесь такое случается ежедневно – потому что именно здесь пересекаются потоки грузового и пассажирского транспорта. Багров и сам не заметил, как стал по привычке профессионального газетчика складывать в уме статейку с лихим заголовком «Перекресток на семи ветрах».

Собственно, только сейчас он обнаружил, что состояние полного безразличия к жизни никуда не делось, оно здесь, рядом, в нем самом, и что только какие-то глупости типа того, что на работу грех опаздывать и надо писать статейки, именно эти глупости заставляют его двигаться и – Багров пафосно подумал, подбирая точное слово – жить.

– Куда лезешь? Тебе что, жить надоело? – закричали за окном так громко, что эти возгласы разорвали привычный шум дороги. Какие-то люди пробежали за окном троллейбуса, как петухи, у которых перед глазами ясная цель. «Преступник Соловьев попытался уйти от погони и справедливого возмездия Фемиды путем бегства», – сложил очередную строчку Багров, с любопытством наблюдая, как некий чудак лихо вынырнул из кустов и теперь мчался по аллее на одиннадцатом трамвае. За ним на приличном расстоянии бежали какие-то люди. Все происходило так быстро, что нельзя было понять, кто да что, может быть, и вправду это были блюстители порядка.

Троллейбус наконец тронулся, люди возбужденно стали переговариваться между собой. «Убил», «украл», «везли под конвоем, да вырвался», «наверняка, это Гамаюнов» и все такие прочие выражения повисли в воздухе как лапша.

Но что там случилось за окном, понять, узнать было невозможно. Кто бежал, зачем, от кого скрывался? Жизнь, собственно, состоит из таких вещей, которые начались неизвестно когда, идут неизвестно как и кончатся неизвестно когда. А почему произошло то или иное событие – нам того не понять.

Багров, успокоившись на этой мысли, почти что весело выпрыгнул из троллейбуса на своей остановке и пошел к Дому печати – там была его контора, его журнальчик, в котором он работал вот уже второй год.

Продолжение следует…