Маятник. Часть девятнадцатая

Солнечный грот

Была ранняя осень, шоссейная дорога, мокрая от дождя, блестящая, словно промасленная, – из областного центра в промышленный городок, куда мы ехали на музыкальный фестиваль. За окном потрепанной «Волги» пробегали холодно-серые холмы, черные палки облетевших деревьев, под тусклым небом в кручевом узоре серебристых облаков лежала рыжая, в желтых подпалинах, степь.

Автомобиль сбавил скорость у синеющего в промозглом воздухе промышленного пригорода. Его сменили панельные кубы жилья. И вот, наконец, мы оказались на площади с типовыми советскими зданиями городской администрации, управлением горного комбината, дворцом культуры горняков, где завтра нам предстояло выступать, и красного кирпича трехэтажной гостиницей, куда мы быстро, прячась от дождя, занесли барабаны, гитары и дорожные сумки.

Утром пришла распорядительница фестиваля Оксана Друзь.

– Вы как гости из столицы, будете выступать непосредственно перед мэтрами, то есть ближе к концу. Извините, если что-то не так, мы очень старались, – сухо и скоро от волнения проговорила она.

За концертом мы наблюдали из-за кулис. Вдруг со сцены донеслась нежная песенка в стиле «фолк» – что-то про море, камни и солнечный грот. «Мы уйдем с тобой в солнечный грот…» – пел мягкий мужской голос. Отвлекшись от болтовни, прислонившись к составленным в полутьме у стены декорациям, я разглядывала неизвестного мне автора в кулисную щель: желтая футболка, загорелая шея, маленькая круглая серьга в ухе. «Мы уйдем с тобой в солнечный грот…» В программке напротив имени каждого участника давалась короткая информация, предоставленная о себе самим исполнителем. Автора песни о солнечном гроте звали Слава, он «имеет четырех влюбленных женщин и не имеет постоянной работы».

Вечером организаторы давали фуршет. На балконе дворца культуры после дождя толпились шумные компании, высыпавшие покурить.

– Как вам у нас в городе? – рядом вдруг прозвучал тот самый голос. Желтая майка, черные джинсы, на плечах узлом рукавов завязан свитер. Он назвал мое имя.

– Нормально у вас в городе.

Белый высокий лоб в коротких русых завитках волос, глаза темные, насмешливые и грустные. Говорил просто и открыто, голос был теплый и мягкий, за это, наверное, он и был любим четырьмя женщинами.

– Вы слышали мою песню?

– Очень красивая песня.

Медленно опускалась темнота. Звезды после дождя блестели необыкновенно ярко. Мы стояли у балконных перил.

– …Учусь на горном факультете и всей душой ненавижу свою учебу. Отец хочет сделать из меня человека. Месяц назад он сдал меня лечиться от алкоголизма… в тот день он намеревался прочесть мне мораль о том, что я неправильно живу, и я напился, чтоб ничего не слышать… про постоянную работу, про институт, про его военное детство… С ним трудно говорить. Он потомственный горняк, и во мне видит только продолжателя династии. Да бог с ними, моими проблемами… Расскажите лучше, чем вы живете. У вас, наверное, все по-другому…

Удивляло его неожиданное трогательное «вы», и его добрый кивающий взгляд. Светили звезды, фонари зажглись внизу на площади. Мы спустились вниз, и все говорили, пересекая площадь. В тумане плыли фонари и бензиновый дух.

Он ждал в пустом гостиничном холле.

– Так вы сегодня уезжаете? – спросил он.

– Да, машина вот-вот подъедет.

Улица была тихая, и все звуки и предметы тонули в молочной дымке, поднимающейся от мокрого асфальта.

– Я не знал, что так скоро…

– Спасибо, что проводили…

Что я могла сказать ему? Неужели то, что теперь, в эту минуту, не хочу никуда уезжать, что мне гораздо лучше мучительно тянуть время, чтобы еще хоть немного постоять здесь, в мутном свете фонарей? Глядя в его глаза, видя его замешательство, я поняла, что все это правда, но в то же время я не смогу, ни за что не смогу ему этого сказать, потому что самолет вылетает сегодня ночью, а я добиралась сюда через целую степь, через целую вечность, и я не произнесу ничего лишнего, хотя – я не могла ошибиться – он тоже о чем-то переживал. Мы замолчали. Снова зарядил дождь. Он быстро писал что-то на листке, вырванном из блокнота.

– Мой адрес и телефон, держите, – он протянул листок.

Рядом нетерпеливо запел клаксон «Волги», попутчики мои махали из окон: «Быстрей!»

Дождь усиливался. И в какое-то время мы одновременно быстро и порывисто обнялись, как будто знали друг друга сто лет. Перекрикивая дождь и клаксон, он проговорил:

– Я тебе позвоню… Я приеду. Очень скоро. Я приеду учиться, и мы увидимся.

Мы побежали к автомобилю, он подал мне сумку, дверь захлопнулась.

Снова за окном полетели черные силуэты холмов, сливающиеся с небом, на запотевшем стекле ложилась бисерная сеть дождевых капель. На промокшем листке значился почтовый индекс, далее – улица Буденного, 15, телефон и подпись – Станкевич Святослав. Потянулась еле различимая в ночи дорога.

Спустя неделю приехала Оксана Друзь. Позвонила, спросила, как дела, сказала, что очень занята, приехала всего на два дня, зайти не успеет. Помолчав, она добавила:

– Слава погиб. Чудовищно нелепый случай. Возвращался на попутке в область, машина перевернулась. Говорят, был гололед, и водитель не справился с управлением.

Кто видел степь после дождя, наверняка пережил смутное сердечное томление и внезапное осознание беззащитности, вызванное бесконечностью земли, лиловой у горизонта и теплой, охристой вблизи, прибитые дождем жесткие стебли васильков, татарника и ковыля, и звенящее прохладой и ветром небо в редких бронзоватых пятнах солнечного света, пробивающегося из-за пелены туч. Когда мы той ночью ехали в аэропорт, тучи постепенно разошлись, в лунном свете белели округлые холмы, кулики прорезали острыми крыльями жидкие аквамариновые облачка.

Меня с тех пор мучат боязнь перед расписанием самолетов, расстояниями и дождями, никчемная экономия чувств, приведшая к столкновению с вечной недосказанностью, с чувством, неизвестно откуда пришедшим, осторожность и страх ошибиться, как будто можно было что-то изменить.

Время тогда летело так быстро, словно телеграфные столбы за окном автомобиля, когда он жмет больше ста в час. Но нам казалось, что впереди еще целая жизнь.

Станция Тимур

Раскаленный от жары поезд тяжело тормозит. Вот и станция Тимур. В окне вагона все медленнее проплывает гипсовый Ленин, выкрашенный серебристой краской. Он гораздо меньше естественных человеческих размеров, карлик на оштукатуренном постаменте у одноэтажного обшарпанного здания станции. Юг, духота, полуденное солнце.

На перроне – сутолока и шум. Мелькают бабы в цветастых халатах и ярких люрексовых платках, завязанных тюрбаном, загорелые дети с запыленными ногами. Мимо с грохотом проносится железная телега, которую тащит бегом, обливаясь потом, разгоряченный юнец в закатанных до колен штанах и тапочках на босу ногу. Телега подпрыгивает на кочках, растрясая курдюк на розово-желтой бараньей туше.

Высыпавшим на платформу пассажирам бабы дешево продают все, что может произвести эта щедрая земля. Грудами навалены длиннющие медные дыни. Огурцы отдают почти даром – они ценности не представляют.

Худая пучеглазая молодуха с тяжелым узлом жарких черных волос на затылке, прикрываясь ладонью от солнца, монотонно кричит:

– Ка-аму яблок!.. па-адешевле!..

Перед ней рядком выстроены ведерки отборной пеструшки.

В руках торговцев покачиваются бронзовые запеченные куры, истекающие соком и жиром. Кто-то прямо в лицо тычет огромного, пахнущего костром и пряностями жереха, с аппетитной поджаристой корочкой, присыпанного зеленым луком. Распахнутые зевы мешков с грецкими орехами и крупными белыми семечками, связки кривых стручков красного перца, гортанная речь, пыль.

Карагачи, лениво шелестящие глянцевой листвой, выбелены известью от жука, известью обведены бетонные бордюры клумб рядом со станцией.

– Лимонад? Он тенге – десять тенге?.. – мальчишка лет восьми, вопросительно блестя миндалевидными глазами, протягивает бутылку. Встряхнешь ее – газа в «лимонаде» нет, этикетки на бутылке тоже.

От Тимура до Туркестана рукой подать, следующая станция. Туркестану полторы тысячи лет, этому местечку – столько же. Здесь, под этими убогими клумбами, в огородах крестьянских домов и на многие километры вокруг – залежи останков Средневековья, прощальный привет городских цитаделей, сметенных Чингисовой ордой. Эта сухая земля хранит память о монахе суфийского ордена, не раз посещавшего здешние селения. Они не раз представали в его воображении во время медитаций в уединении, в узкой темной келье. Подробное последовательное припоминание всех событий от момента рождения до последней минуты занимали многие месяцы жизни суфия Ахмеда Яссави в добровольном заточении. Припоминание – кропотливое, сосредоточенное, непрерывное, усердная тренировка разума и сердца – как спасительная нить должно было протянуться от мирской суеты к моменту просветления. Старец с длинными белыми волосами, обернутый в грубую холстину, с арабскими четками в жилистых руках, не имевший крова, вызывал, тем не менее, зависть у местного духовенства. Его слава ученого-книжника, Учителя, исцеляющего одним прикосновением, монаха, жизнью своей свидетельствующего о вере и смирении, росла день ото дня.

Такое же белое слепящее солнце, какое сегодня висит над станцией Тимур, сопровождало его на пути в Мекку и обратно в Яссы, такая же пыль забивалась в его сандалии и складки облачения. На базарах, майданах и в селениях, где он проповедовал любовь к Богу, также блестели бараньи и рыбьи туши, громоздились дыни и лиловые виноградные гроздья, в пыли играли дети, нищие хватали за полы прохожих, и стоял зной, от которого струился воздух. Базарные торговцы, земледельцы, жители Туркестана и Отрара, эмиры и ремесленники признали в монахе из города Яссы святого. И молва о нем разносилась вслед за мерным течением его речи, возносящейся к бирюзовому небу.

Выйдя из заточения, где он питался лишь хлебом и водой, суфий переменился. Он мог предсказывать будущее так ясно и четко, что пришедшие к нему с вопросами содрогались. Он чувствовал время, он постиг пространство и провидел духом, как этого не мог никто.

Это случилось недалеко от глиняного туркестанского вала на дороге. Учитель говорил, ему внимали ученики. Вдруг он резко обернулся назад, и не прошло и мгновения, как он крепко держал в руке еще дрожащую от внезапно прерванного полета стрелу. Стрела не успела пронзить его. Ученики замерли в изумлении. Посмотрев в сторону, откуда была выпущена стрела, они увидели убегающего лучника, нанятого миссионерами из Мекки. Лучник примчался в город и, потрясенный, возвестил о чуде. Это был лучший лучник, его стрелы никогда не касались земли. В исступленном раскаянии он пал ниц и молил о прощении.

Движение обостренного чувства и мысли оказалось быстрее летящей стрелы – суфий достиг просветления. Он не знал о готовящемся убийстве, о том, что лучник уже натянул тетиву, но он провидел это. Он знал о времени и пространстве более, чем любой человек, сердце его вмещало весь земной мир от дней творения, и эти пески, камни, небо и звезды, параллельные миры, прыжок ящерицы, труд садовника и гончара, всход злака, движение войск, и стрела никак не могла успеть вонзиться в его спину. Он познал истину обо всем сущем.

И даже теперь, спустя века, преображенный потомок арабских миссионеров ходжа, раскачиваясь в семитской молитве у стены мавзолея святого Яссави, вспоминает об этом. Яссави умер своей смертью и был похоронен неподалеку от города Туркестана. С тех пор тысячи паломников совершают малый хадж в Яссы и дивятся чуду исцеления от святых мощей.

Помимо легенд земля Тимура хранит восьмисотлетние суставы керамического водопровода, но жители его ведут свое простое хозяйство, и в их дворах до сих пор ютятся колодцы и тандыры. Мой чудный Восток, наследник великих эпох, словно древняя старуха, ты перебираешь заржавленные латы своих великих сынов, почивших во славе!

За окном снова проплывает странная фигурка Ленина, в ней словно отразилась нелепость проникновения сюда идей социалистов, оставивших здесь линии электропередачи и вот эту железную дорогу. А навстречу снова летят пески с проседью солончака, топорщатся колючие джида и барбарис. Промелькнул полустанок из двух саманных домишек со стариком-смотрителем и двумя крохотными хохочущими мальчишками верхом на брыкающемся лохматом осле. И снова пески, пески, пески.

Продолжение следует…