Гость-гостинец. Часть третья

* * *

Пока Эммел Шустриков пребывает в размышлении, заполню я одно упущение, или, выражаясь метафорично, – сотру пару пятен на нашем «солнышке». Как мне кажется, нужно больше густых красок наложить на нашего героя. Расширить спектр, объективно проанализировать его глубины души. Проще говоря, что за субчик наш Шустриков, как выглядит и чем ещё дышит, взбираясь по лестнице к солнцу и спускаясь с лестницы… в Авгиевы конюшни.

Как можно догадаться, Эммел небольшого роста, даже сказал бы, что среди обычных людей он мелковат. Кожа его немного смуглая, на груди, на руках разгулялась поросль, он в некотором роде этим гордился, часто расстёгивал верхние пуговицы рубашки. Оттуда же выглядывал православный золотой крестик. Лицо обычное, овальное, с широким лбом, подбородок в виде подковы. Нос картошкой, близко посаженные зелёные глаза, губы тонкие... В общей окраске, лицо как лицо жителя средней полосы России. Стригся он редко, давая волю своим русым волосам расти как пожелают. И посему чаще всего волосы спадали до плеч. Брился же он каждый день, тщательно обрабатывая нижнюю часть лица бритвенным станком. Ритуал сей для него обязательный – небритым он и по квартире своей не ходит. Ибо лицо – это визитная карточка. Одевается он по-разному, смотря по обстоятельствам. Когда костюмчик с галстуком-бабочкой, когда обычный стираный-перестираный джемпер с джинсами. Кто-то скажет, что все мы так одеваемся в зависимости от среды общения, в которую окунаемся. И будут правы. Но, видите ли, Эммел к своему одеванию добавляет нотку артистичности. Перед зеркалом и попозирует, как фотомодель, и покрутится вокруг своей оси, как грампластинка в проигрывателе. И главное, лицо и слова-прыгуны свои он трансформирует согласно выбранной одежде. Если оденется как бомж, то и будет надувать вкривь губу, косить в сторону правым глазом. И слов от него не дождёшься – уйдёт в молчанку. Пошипит разве что. А если в смокинг (смокинг – это, конечно, перебор, такой тряпицы у него и в помине нет в гардеробе, но для сравнения пойдёт) он облачён, то будьте уверены – пред нами предстанет новоявленный заток программы «Что? Где? Когда?». И всё у него как-то так, немного на игре, в игре.

Теперь, вероятно, пришло время сказать относительно характера. А это, прошу заметить, весьма нелёгкое занятие, отчасти унылое и скучное. Может быть, не всем хочется сразу знать о человеке все его струны: и слабые, и крепко натянутые. Ибо, зная наперёд, к примеру, что человек наделён волевым бойцовским характером, жди, когда он вмажет кому-нибудь по загривку или достанет гладкоствольное ружьё. Это трижды скучно! Посему бросим минорное и бесполезное занятие, а вернёмся в квартиру Семёныча, где Эммел накружил, наверное, целые километры.

– Может пивка? – повторил нудно Семёныч.

Его тянуло и влекло только одно – в холодильнике дожидается пара бутылок холодного тёмного пива. Под самый кадык жаждой спрессовало – трубы горели алым огоньком. Эх, и зачем ночь так шибко с отрывом куролесили в каморке охраны, пока завод пребывал в дремоте? К тому же Эммел нарисовался некстати, пить ему одному как-то несподручно, пакостно по совести. Что-то похожее думал Семёныч.

– Жил на свете человек – скрюченные ножки. За скрюченной рекой в скрюченном домишке жили летом и зимой скрюченные мышки, – пробормотал тихо Эммел стихи из далёкого детства.

– Чего? – не понял Семёныч.

– Мышки, говорю, скрюченные!.. Нет, так нельзя! Нельзя так!

– О чём ты? Что за туфтень!

– Дети брошены! Сиротки! Безотцовщина! Жена... а была ли жена?

– Это, Эм, тебя не касается! Не твоё собачье дело! Не лезь своим рылом... – обозлился не на шутку Семёныч, сгустив над глазами брови.

– Не моё! Совершеннейшим образом, согласен! Но, видишь ли, я – конструкция из особого тугоплавкого сплава с высокой температурой плавления, изнашиваемость близка к нулю. И концепция моя такова, что не могу пройти мимо беды и где хнычут детишки сопливые… – тут Эммел выдержал небольшую волнующую паузу. – Что жжёт?! Батенька!

– Ты можешь жечь! Ты, Эм, и есть тот, кто сжигает города своей навязанной, вкрученной насильно добротой.

– О как хватанул! Проза в самой прозе! Всё-таки, друг любезный, нехорошо бросать двух малолетних детей на шее матери без соответствующей поддержки, в том числе и финансовой.

– Тебе Ольга насыпала таких слов. Язва! – шипел злобно Семёныч, его шея покрылась красными пятнами, и при этом он надулся как пузырь, того и гляди лопнет.

– Впрочем, я сторонник мирного урегулирования. Давай лучше попьём чайку!

– Пива!!!

– Нет! Лучше чай! Утром вкушать хмель и солод – пускать день на самотёк.

Как-то спокойно заурчал чайник на газовой плите. Громко хлопали несколько раз дверью холодильника в поисках чего-нибудь съестного, но, как можно догадаться, поиски не увенчались успехом. Тогда Эммел, как натуральный гость, истинный гость, залез в свою полуспортивную сумку и извлёк оттуда нечто, которое вроде как к чаю не совсем годилось, но из-за неимения лучшего сгодилось и это нечто. Это фрукт, на первый взгляд он очень похож на ананас в своей бронированной чешуе, но вершки-листья говорят об обратном. Плод круглый, как футбольный мяч, обвитый волосяными нитями. И мякоть, до которой они добрались, была бежево-белой, что опять говорит: ананасом здесь и не пахнет. Семёныч, не являясь фруктовым знатоком, сразу поставил вопрос ребром: «А что это за гадость? Можно ли её вообще есть?» Эм тут же поспешил успокоить хозяина квартиры:

– Не боись! Я отраву не ношу с собой! В моей практике этот метод не используется. Один знакомый меня одарил такими фруктами, он из плеяды учёных-генетиков. Гибрид! Он только-только выведен, и посему его в магазинах какое-то время не увидим. И поверь, он очень и даже очень годится к чаю! Названия у сего продукта великой генетики пока нет.

– Ну, лады! Схаваем твоё фруктелло! – согласился Семёныч.

– Ты почему газовую плиту не сменишь? Что за древний реликт?! Ещё при батьке кукурузном, наверно, винтили её сюда, и дышит голубым огоньком до сих пор? – спросил Эммел, оглядывая сие чудо. Облупленная краска желтела и чернела местами, словно протухший банан. На ножках-треугольниках проступала ржавчина. Сальные ручки на передней панели блестели от жира; и прикасаться к ним малость противно.

– Ай! Не до этой фигни!

– Не фонит? Всё же она своё изжила.

– Да нет! Вони газовой во всяком случае я не чувствую.

Эммел в ответ только хмыкнул.

* * *

Спустя минуты, что стекала жизнь, они с наслаждением хлебали чаёк из огромных фарфоровых кружек с надписями: «Я – босс!» И прикусывали безымянным фруктом. Вкус его был суммарным: сгущённое молоко и кофе. Именно такой у фрукта и был вкус, необычный до невозможности. Но он придал общению некую сентиментальную радость, что закружилась на кухне. Как сигаретный дымок, как лёгкое скольжение по воздуху парашютиков одуванчика. Более того, к радости, что росла в ширину и длину, прибавлялось ощущение раскрепощённости и размеренности; ну как-то так! Во фрукте было что-то ещё: неуловимое, скользкое, тягучее. Присутствие бога Бахуса, наверное! Спец по винограду и виноделию и поклонник праздников из древнегреческой мифологии, он и поддал жару в процесс обыкновенного чаепития. Эммел, ощущая в себе нотки «счастья», возжелал полетать по квартире, но в силу неимения крыльев вынужден был отказаться от вольнодумных фантазий.

Ухало недавно пущенное тепло в батареях. Деревянная рама окна, на которой лежит отпечаток многолетия, иссохла. Трещины её – морщины. Безусловно, прёт сквозняк. И само стекло в безобразном виде – обклеено где скотчем, где синей изолентой – своеобразная получилась эдакая тенёта.

За окном всё как прежде, хнычет дождь осенний. Во дворе дома рослый гриб-мухомор с песочницей укрыл собой пару тинэйджеров, те в свою очередь, полусогнувшись, уткнулись в смартфоны – в «чёрные зеркала». Им и разговаривать особо не о чем! Да и осень вокруг – осанистая модница в шафрановом платьице – им также невдомёк. Мокнет детская лужёная горка. Мокнет карусель цвета солнца. Мокнут лебеди, вырезанные умельцами из покрышек от авто. Мокнет из труб конструкция-лабиринт. Мокнет пара гаражей-черепах. Там, за окном, – все мокнут и всё мокнет под бойкий перестук неприглядной сырости. И суета житейская, городская немного поутихла, вдруг стало больше тишины, или казалось, что её стало чуть больше.

– Ты помнишь… – тараторил Семёныч. – Нет, ты помнишь, как я тебя лупил ещё тогда в школе... на заднем дворе. Там ещё росли идиотские тополя... Пух... пух. И бил так тепло, по-отцовски!

– Конечно, помню! Это было незабываемое зрелище... Быть отбивной – обалденное ощущение!

– Ведь, главное, за что молотил тебя?! Эх! За твоё гнильё! За твоё тихушество. Ты таскал с собой, как их? Ну эти тупые… комиксы, кажись! И божки твои кудрявые. Я просто пух от смеха. И злило тоже. Умник с читабельным рылом. Книгозадник!

– Ого! Какие, Семёныч, ты слова загнул и вывернул, – тихо захохотал Шустриков. И сделал глоток крепкого наваристого чая.

– Да пошёл ты…

– И, между прочим, у меня с собой и сейчас книжное чудо.

– Ладно! Кто нынче читает макулатуру?

Эммел достал из своей сумки толстую, цвета белого, как простыня, книгу. На передней стороне обложки мелким канцелярским базовым шрифтом написано: «Джеймс Джойс». И лишь на корешке ещё и название произведения – «Улисс». Достав массивную книгу, он помахал ею перед Семёнычем. Тот же, в свою очередь, состроил кислую мину, словно перед ним помахали дохлой серой крысой.

– И что за дребедень? И чё там писано?

– Ты, Семёныч, был когда-нибудь на городской свалке? Нет! Не так! – осёкся Эммел. – Перефразирую. Ты понимаешь, есть городская свалка, а ещё точнее – свалка советского периода…

– Ой, хорош умничать! А! – недовольно прогундел Семёныч. Ему уж никак не хотелось о чём-нибудь сейчас размышлять. И философствовать не приучен. Не его эта «стратосфера»!

– Там так или иначе есть всё. В то время, а то бишь время советское, трудно было что-либо купить в магазине, а на помойке… свалке, пожалуйста. Магазин «Берёзка» в кое-каком понятии.

– И чё! Ты этот белый талмуд на помойке нашёл, что ли? – прыснул коротко Семёныч.

Но Шустриков, не обращая внимания на ржание товарища, продолжал. Он словно впал в транс, ибо коснулся наконец своего обожаемого «уголка».

– И в книге данной все также намешано-перемешано и есть всё. Великий модерн в литературе. И Одиссей. В одно время роман «Улисс» был запрещён в Америке и в Великобритании, считали его непристойным. Сегодня, каждое 16 июня обожатели романа устраивают празднества, назвав его Блумсдей, то есть День Блума…

– Слушай ты, Блум! У меня что-то руки начинают чесаться. Горю желанием вдарить. От всей широкой своей души, чтоб... А-а! Аж звон пошёл по всему кварталу, – подвёл черту Семёныч, его лицо приобрело оттенок камня, глаза налились суровостью быка. И уши побагровели, как багровеет клокочущее море.

И, кажется, у Семёныча начинается настоящий шторм в непогоду.

– В чем дело? Зачем себе отказывать в сокровенных желаниях. Вперёд! Сожми свои кулачища стальные и действуй! – фальшиво умилялся Эммел, будто всерьёз его не заботило, что ударь хоть раз Семёныч его по среднестатистическому тщедушному телу, то знаток Древней Греции может и не подняться.

– Ты, Эм, хитрющий, как лис! Знаешь, что такое я сделать не смогу. Эх, розовая мечта! Она – мечта!

– Что так?

– Послов бить – чревато последствиями! – подытожил Семёныч. – Знаешь, когда я разводился с Ольгой, она даже не мыслила подавать на алименты. Знала прекрасно мое положение! И потом, её новый хахаль – из бизнесменов, у которых карманы довольно глубоки, бездонны. А ты, добрейшая душа, и нашипел ей свою истину вещей. На днях пришла повестка в суд. Чувствуется твоя забота.