Гость-гостинец. Часть вторая

Проскользил мимо неуклюжий троллейбус, упираясь стальными рогами в воздушную контактную сеть, где пантографом пробежала редкая искра. Воздух городской, вымученный дрожал. Погодка, что можно назвать гадкой, не портила настроение Эммелу – даже наоборот – вселила в него какую-то щенячью весёлость. Он всё время сиял улыбкой, обнажая крепкий ряд зубов. Иногда, будто на подлёте, высвистывал бравурную мелодию. Мимо проходящие люди-колпаки, люди хмурые, заприметив этакого свистуна в дождь промозглый мысленно крутили пальцем у виска. Один мужчина в длиннополом плаще таки высказался вслух: «Бывают же на свете чудаки!» И сам по инерции что-то забубнил песенно-лирическое себе под нос.

Повернул Эммел в сторону парка, где ромбообразная брусчатка будто делила на равные части горизонт строгими геометрическими линиями. Они то расходились, то пересекались, выстраивая изящный колоритный узор. Эм двинул прямо к центральному памятнику-глыбе с мечом, упирающимся в небо. Безжизненная маска… лицо бронзового изваяния смотрело на проходящих мимо гуляк назидательно строго, словно пушкинский командор из «Каменного гостя». В молчании цветы с опавшими лепестками лежат у его подножия. И кто-то с гадостью в сердце бросил туда несколько бычков сигаретных. Дойдя до памятника, Эммел постоял немного, стряхнул прилипшую вязкую грязь с носков ботинок. Достал не первой свежести носовой клетчатый платок, расправил его и вволю высморкался. Зонт он прижал локтём, а, впрочем, это была неудачная идея, ибо тот елозил в разные стороны, того и гляди упадёт.

– Ать! – бодро проговорил Эм, засунув платок комком во внутренний карман куртки. И двинулся описывать круг вокруг грозного изваяния. В духе модернизма, в память жертвам сталинских репрессий. И получилось невесть что, но значима сама суть. И меч в небо, и рука будто из-под земли, из кругов ада. Безжизненность бронзы. Не было репрессированных родственников, не было ночного стука НКВД в дверь, не было той грязи… Эммел просто любил сюда приходить иногда, как сегодня, в дождливую слякоть. Покружиться, помолчать. И высморкаться в давно не стиранный платок.

У тропинки, идущей кривой петлёй вниз, где клумбы млели фиолетовым флёром, Эммел заприметил толпу людей. Они походили на пчелиный улей в тумане. И двинулись в сторону памятника. Эммелу стало не по себе от такого приближения…

«…Сшиблись разом и щитные кожи, и копья и силы меднодоспешных мужей. Ударились щиты друг о друга. Выпуклобляшные. Всюду стоял несмолкаемый грохот. В месте смешалось всё, – похвальбы и предсмертные стоны шестидесяти пяти тех, что губили и гибли. И кровью земля заструилась»… То наваждение нашло вдруг. Зажмурил глаза Эммел… То были греки… кроволюбцы. И спел свою песнь Гомер слепой.

Эммел стоял и ждал чего-то с белым, как мрамор, лицом. Толпа уже близка, и слышна её шероховатая речь, с вылетом харчка – мат. И топот – будто сапоги на них с подковкой. И руки – есть оружие их смертоубийственное, уж больно резво ими размахивают. Раздался пронзительный вой вувузелы.

Только тогда Эммел приметил на многих голубые шарфики, бейсболки. Фанаты футбольной команды «Зенит». И тоже жутко: что от них ждать? Бежать поздно! Уходить не спеша – не вариант! Шустриков так и стоял как вкопанный. Будто умер в стойке «смирно». Только зрачки глаз затравленно бегали по хаотичной траектории.

Но, к удивлению Эммела, фанаты прошли мимо, даже никто не взглянул в его сторону. Может, это проделки дождя, что заслонили его собой. Как знать! Но стоять более здесь не хотелось, и страхи прыткие гнали его прочь. Сделав пару шагов, он увидел у того же спуска, где ранее углядел фанатов, стояла девушка-златовласка. Именно златовласка – волнистые волосы, что выглядывали из-под капюшона, казалось, светились золотом под частицами падающей с неба влаги. Кожа – белее света электрического. Губы-вишенки полуоткрытые её что-то шептали. Она была одета в полупрозрачную куртку-дождевик с вязью на рукавах. Девушка чуть покачивалась, явно в такт музыке, что звучала где-то внутри её. Она стояла боком к Эммелу и не могла его видеть в упор.

Красота её как у Елены – дочери верховного бога Зевса и смертной женщины Леды. Взыгралось вновь воображение Эммела, его подмывало подойти к ней. «Ради презренной Елены сражаюсь я с чадами Трои», – с горечью восклицал Ахилл. Но зачем нарушать ту идиллию, что завязалась здесь в точке непривычных пересечений? И «ломать» своим присутствием сей божественный светящийся образ? И боги не его други, и Елена та всё ж презренна, виновница войны. И там война, возможно, будет… Неподалёку расположен стадион футбольный, что недавно отремонтировали. Минута одна, две – скрипнули, и Эммел сел на автобусной остановке в газельку.

* * *

Вдали показался высотный дом, первый этаж которого занят аптекой и магазином игрушек. Туда, собственно, и двинулся Эммел, его взгляд скользнул на четвёртый этаж, на балкон с деревянной лоджией, на козырьке которого прыгал край оцинковки... ветры, ветры, их вечный бунт.

– Ты?! Чего это ты?.. – промычал сонным голосом мужчина лет так под тридцать с хвостиком. Правой рукой он неустанно водил по животу, расправляя тельняшку. В некоторых местах тельняшки светились, как светодиоды, дырки – бесспорно, в их появлении виновны сигареты. На ногах хозяина – лоснящиеся спортивные штаны, тоже с дырками, и тапочки-развалины, которым жить осталось совсем ничего. Всей массой, а он, поверьте, великан ещё тот, – в былые времена, очевидно, жил в спортивных качалках – опёрся на громоздкую входную дверь. А та, в свою очередь, от сего могучего давления чуть поскрипывала.

– Здорово, что ли! Я с визитом! – чётко отрапортовал Эммел.

– Нет, ты чего... это? Каким ветрилом тебя? – прогундел хозяин квартиры. Затем он, широко раскрыв рот, смачно зевнул. Если приглядеться к его раскрывающемуся большому рту, может показаться на какие-то доли секунды, что не рот вовсе, а глубокая пугающая бездна только что разверзлась перед Эммелом. Но Шустриков и глазом не повёл – и не такие «бездны» встречались на его пути.

Он ведал – да и не мог не знать (книжица его драгоценная), что поднял человека с постели. Тот, в свою очередь, отпахал дежурную вахту в охране небольшого железобетонного завода. Да, забыл добавить: товарища-громилу окрестили Семёнычем. В былые времена – в годы лихие, девяностые – он долгое время носил кепку точь-в-точь как у Семён Семёныча Горбункова; у того самого, из фильма… Конечно, сейчас эта беленькая, ровная, как планер, кепка канула в лепту, но Семёныч, как бы сказать, остался.

– Каким, каким! Самым доброжелательным... – и Эм резко протиснулся между косяком и Семёнычем в коридор его квартиры. Семёныч даже ошалел от неожиданности, затем произнёс громко, и в его словах сквозила отвратная неизбежность:

– Ты нахал! Нахал, Эм!

–А куда деваться? Нахал, хам, циник – это как бы производные циклической цепи. Та, в свою очередь, встраивается в схему бытия, – лепетал Эм, ловко скидывая свою куртку-зебру. Одно движение руки – куртка летит на трельяж с зеркалом. Зонт, на котором полёживали капли-пупырышки, он бережно поставил на пол в раскрытом виде, ручкой вниз. Благо, что коридор у Семёныча довольно широкий. Пусть сохнет.

Перед зеркалом пятерней поправил причёску. И походкой командора двинулся в зал. Семёныч-громадина, почти как послушная тень, прошёл за ним.

– Бытие – штука громоздкая и в каком-то смысле неподъёмная! Мы в своём исчислении её объять одной мыслью не способны, – продолжал излагать Эммел, при этом он, словно в вальсе, подходил то к одному месту, то к другому. У стенки взял глиняные фигурки с большими глазками – повертел их чуток, поставил на место. Затем приблизился к стене, где выключатель. Включил его – загорелась солнечным светом скабрёзная люстра с прозрачными пластиковыми висюльками. Света в зале стало неоправданно много.

Полюбовался этой неоправданностью – выключил! На знатном мешковатом кресле посапывал рыжий кот, и к нему шагнул Эммел. Тут же взял кота за шкирку и стал вертеть-крутить с чрезвычайным любопытством, будто рассматривал византийскую вазу. Кот же, как миролюбивое животное, даже ухом не пошевелил и, будучи в неудобном положении, продолжал дальше спать. А впрочем, кот, по всей вероятности, привык к такому обращению. После внимательного осмотра его вернули на место.

– Может, пивка! – как-то неуверенно проговорил Семёныч, сидя на краешке дивана с подавленным угрюмым видом. Да и сон – сизый туман – до сих пор плавал его опухших глазах.

– В вашем голосе я чувствую разъяренность, Семёныч!

– Да это... ночь... вахта!

– Тс-с! Гнев, он как расшалившийся ребёнок, от которого жди неприятности! Вам, Семёныч, нужны неприятности? – в этот момент Эммел листал книгу о европейской кухне, верхний краешек был сильно затёрт, словно шлифовали наждачной бумагой.

– Мне вообще ничего не нужно! – недовольно промычал Семёныч.

– Взбодритесь! Утро наливное с косностью дождя – вот ваше лекарство! И ваше – успокоение! М-м, что это у нас, – Шустриков упёрся взглядом в книгу, увидел нечто волшебное, ибо его глаза засветились как два мощных прожектора.

А Семёныч слушал и не слушал его, молча сидел и потирал свои руки-клешни.

– А, фаршированный кролик с нарезанными колечками австралийской моркови! У вас, уважаемый Семёныч, есть кролик?

– Кролик?

– Да, конечно, нет! Глупо предполагать!.. А ну хотя бы морковь австралийская?

– У меня даже нашей нет моркови, – пролепетал Семёныч.

– Печально! Печально. Я надеялся хотя бы... кусочек моркови. Эх, закатили бы пир на весь мир. Я бы такого кролика нафаршировал... такого! Рис мочёный в вине, горстка изюма. Объеденье! Только попусту пропадают мои таланты повара! – Эммел резко бросил книгу в угол зала, где лежали грудой сложенные как попало вещи, тряпьё и стопка истрёпанных книг. Книга о еде, свершив свой полёт, мягко приземлилась в этой непонятной куче, будто ею управлял опытный пилот.