Неповесть. Часть сороковая

Лакуна

Нам с мамой этой осенью ставят телефон, и теперь я могу общаться почти со всеми своими друзьями, удивительно, но сейчас совершенно не помню его номер, а вот телефонный номер с Тукаева, 29 врезался в память намертво. Осень проходит во всегдашней суете и учёбе уже в седьмом и с постоянными посещениями Дворца Пионеров, где было столько интересного.

По зиме мы с моими тогдашними друзьями по двору: Мишкой Минаевым (Минькой-психбольным), Яшкой Зайделем (Яшку отпускали с нами очень редко), Азиком Канзофаровым (Хвостом) и Рустиком Амировым (Эросом) непременно выезжали кататься на лыжах за город.

Либо сходили на Омской – там, где находился Сельхозинститут, где шли на высокий берег Уфимки (идти надо было километра полтора-два), а если удавалось собраться пораньше – ехали ещё дальше, почти в Черниковку, до Трамвайной, на высокий берег Белой (туда от трамвая тоже было катить по лесу прилично), кстати, и там и на Омской, в те незабвенные времена всегда было многолюдно по выходным. Там на Омской был наш первый городской трамплин, куда не пропускали без спец-пропуска, и где-то там жил тогда ещё малознакомый мне Серёжка Краснов – мой главный друг на всю жизнь.

А на Трамвайной особенно опасным считался спуск с гор: «Гроб» и «Смерть» на берегу Белой, много ближе, почти у парка М. Гафури (в конце спуска на «Смерть-горе», поперёк лыжни ещё лежало бревно, и нужно было успеть пригнуться, проносясь под ним). Очков у нас, естественно, никаких не было, а рассмотреть что-либо перед собой, сквозь слёзы, весьма проблематично, однако никто об это бревно ни разу не ударился. Высота этих склонов тогда казалась нам запредельной – где-то метров 50–60, а склон был почти отвесным, а лыжи были обычными, беговыми. Ещё мы каждый раз изобретали лыжную мазь, но, в конце концов, остановились просто на парафине, которым обильно натирались лыжи перед поездкой (в любую погоду кусочек свечи в кармане постоянно сопровождал наши поездки). К парафину ни мокрый, ни сухой снег не прилипал и лыжи скользили отлично в любую погоду, жаль только что парафин быстро стирался, а наносить его горячим в лесу было невозможно. Прогулки эти были прекрасной альтернативой городу, в бесснежное время мы гоняли в лес за город.

Друзья тех лет были моими ровесниками или чуть младше меня, мы много читали и обсуждали прочитанное, любимым автором тогда среди нас был Ремарк, и мы зачитывались его «Тремя товарищами». Читали мы тогда и поэзию, особенно мастеров Серебряного века. Пробовали и сами пописывать, но ничего путного пока не получалось, лишь «Хвост» вдохновенно рифмовал: ботинки и полуботинки. Или так: «Однажды долгой тёмной лунной ночкой мы долго ждали электричку...»

Случались меж нами и часто комические случаи: как-то Рустик, проверяя смазку Мишкиных лыж, плюнул на рабочую поверхность лыжи.

«Ты мне не на лыжу плюнул – а в душу!», – вскричал наш Психбольной, и в тот день с нами не пошёл, а мы вдоволь напотешались над патетическим трагизмом в его голосе (потом среди нас это стало крылатой фразой).

А то я, когда свалился в конце спуска с «Гроб-горы», оправдывался перед приятелями: «Снег-то белый» (в смысле – я не заметил кочку в конце спуска). Тоже стала крылатой среди нас.

Или однажды Азик влетел в клуб с громовым воплем: «Контрибуция!» Он решил, что это такой боевой клич. И эта фраза прочно вошла в наш лексикон.

Вообще наша группа довольно сильно отличалась от остальных, языком и большим словарным запасом.

Что-то вроде знакового пароля.

Лакуна

По осени и поздним летом самым распространённым времяпровождением среди пацанов считался грабёж садов и огородов. Не обошёлся и этот спорт без нашего прямого участия, правда, в нашем случае это была работа и довольно тяжёлая и опасная – мы грабили сады «Зелентреста» в пятнадцати километрах от дома. В то время эти сады были расположены на отшибе вдоль грунтового шоссе, сателлита проспекта Октября (сейчас это проспект Менделеева), по которому тогда почти не ходил транспорт. Сады были обнесены зелёным глухим двухметровым дощатым забором, обрамлённым поверх колючей проволокой, внутри по территории бегают не привязанные овчарки, а также патрулируют вооружённые сторожа. Понятное дело, похитить яблочки от этих «Гесперид» дело сложное, опасное и трудное. Однако мы всё же форсировали забор (одним Эросом, который вырвал нижнюю часть одной из досок, и в полученную брешь мы просочились уже втроём – я, Хвост и Эрос, потому что на тот момент только у нас были велосипеды); обычным городским транспортом туда доехать было невозможно, от ближайшей остановки следовало топать километра три. Влезли мы удачно – собак поблизости не было, сторожей тоже не видать, осталось нарвать яблочек и дать дёру. Первые три яблони мы обдёргали быстро, а вот на четвёртой нас всё же засекли. Поднялся шум: собаки лают, сторожа палят в воздух (а ведь могут в мягкое место солью засветить), мы сидим на яблоне и боимся собак (сторожа пока далеко), но удирать-то надо и срочно, сторожа уже вот-вот будут тут, и Эрос догадался, швырнул свой НЗ в собак (в НЗ у нас были бутерброды, завёрнутые в газету, ведь на полдня ехали, не меньше); кинули и мы с Хвостом, собаки тут же начали рыча осваивать колбасу с сыром, с негодованием выплёвывая газету, а мы успели драпануть через наш лаз и задвинуть доску перед самыми собачьими мордами.

Яблоки в этом «Зелентресте» были отменные, и мы успели набрать по килограммов двенадцать-пятнадцать.

Хищение государственного имущества группой, совершённое по предварительному сговору с применением технических средств.

Ох, серьёзная это статья УК.

Лакуна

Яшку родители держали в чёрном теле, и он с нами выезжал редко, дело в том, что его наказывали домашним арестом уже даже за четвёрки в дневнике, и он по большей части сидел дома и учил уроки, выпускали его тогда только за хлебом и вынести мусор. Институт он закончил с красным дипломом, однако. Вот бы узнать, где он теперь.

Самыми свободными были мы с Азиком по кличке Хвост, кличка возникла, когда наш Азик лихо забрался на металлический фонарный столб, зимой, не снимая башмаков и пальтишка. Он вообще был чрезвычайно ловок и изворотлив, уронить его было почти невозможно, и никогда не мёрз, всю зиму ходил с голыми ладонями и всяких там варежек и перчаток не нашивал. Рустик тогда заявил что сие возможно лишь при наличии хвоста. Азамат был ярко выраженным башкиром с монголоидной внешностью и тёмными волосами, но с многочисленными крупными веснушками на физиономии. Девицам он постоянно сообщал: «На правой щеке у меня 437 веснушек, а на левой 435, не веришь – пересчитай!». И ещё: «Я нервный, могу поцеловать», или при инциденте в Архирейке, когда назревала серьёзная драка: «Меня здесь никто не знает – всех перережу», странно, но эта фраза магически подействовала на тамошних гопников, которые немедленно оставили нас в покое (а ножа у автора крылатой фразы с собой не было и в помине).

Как-то раз во время пожара в 5-м подъезде ему объявили через мегафон, т. е. на весь двор: «Рыжий мальчик, отойдите от пожарища», долго это ему во дворе припоминали (он был выраженным веснушчатым брюнетом).

У Рустика Амирова кличка была – Эрос (не помню, в честь чего, но скорее всего это было связано с греческой мифологией, которой мы тогда зачитывались), правда, остальное население двора его обзывало – Тётка (историю этого прозвища я так и не узнал – не интересовался). Он был коренастый, невысокий, но очень сильный, занимался греко-римской борьбой и позже штангой и был одним из пионеров бодибилдинга во дворе, у Мишки, с его постоянной экзальтацией, кличка была – Минька Психбольной, у меня почему-то Жухрай (так прозвали старшаки, мстя за начитанность). Яшкину кличку я сейчас не помню.

«Хоть горшком назови, а в печь не ставь».

Лакуна

В сентябре 1959 иду в седьмой класс «А» третьей школы.

Классная комната наша теперь на первом этаже, напротив туалета, рядом, ближе по коридору в сторону входа с улицы, химкабинет и лаборантская химиков, где хранятся все лабораторные вещества (это важно). В классе висит таблица Менделеева, над доской какие-то таблицы и некоторые геометрические теоремы, начертанные на больших листах картона, ещё портреты писателей, учёных и исторических личностей, т. е. все стены увешаны наглядной агитацией. Стол учителя массивный, двухтумбовый. Окна расположены слева от нас, как и положено по «СНИЛС», и хоть этаж у нас первый, но очень светло. Под потолком висят плафоны (в виде усечённых конусов) – по три на каждый ряд. Парты стоят в три ряда, моё место на первой парте в ближайшем к двери ряду. Со мной сидит Оля – сероглазое привлекательное существо. Девчонок в новом классе много, особенно выделяются Мила и её подружка Аниса, мы её звали просто Аня, впоследствии эта девица сыграла в моей судьбе роковую роль, пока же мы просто знакомимся. Ещё в моём классе учится один из Загафурановых – Юнер (он же на год младше меня). Юнер учится отлично и не потому, что отец у него большая шишка, а потому что мальчик он достаточно способный и старательный. Он становится моим основным соперником в физике и математике (он так же быстро решает задачки и примеры по алгебре и геометрии), каждая контрольная у нас превращается в гонку, в соревнование: кто первый закончит. Но его, в отличие от меня, после написания им контрольной не прогоняют из класса, он примерного поведения учащийся, и списывать (по мнению училок) не даёт никому (давал, конечно, но так, чтобы никто не видел). Меня же постоянно выставляли с контрольных, чтобы не мешал. И теперь дружбы с ним не случилось.

Учёба продолжается, и теперь уже второй год в классе изучаю английский. Добавляются химия и биология (тогда ещё ботаника), физическая география становится гораздо более подробной и т. п.

Конечно, я и тут проказничаю и совершаю различные подвиги, взрывы и отключения света в классе, но уже с совсем другим стимулом…

Потому что в ноябре случается со мной первая «по-настоящему» любовь, включая уже и физическое влечение, и желание делиться мыслями и мнениями, а также совершать различные тактильные действия юношеской модели поведения.

Предмет моего обожания по имени Аниса сидит через три парты от меня (меня, чтобы не мешал, держат на первой парте у двери, видимо, чтобы легче было выпроваживать).

Со мной сидит очаровательное создание – Оля Попова, которая, в свою очередь, влюблена в меня и до такой степени, что крадёт из моего портфеля всякую мелочь на память. Впрочем, обо всём этом я узнал много позже, лет через пять после окончания школы, столкнувшись с ней в магазине, где она покупала сладости своему малышу, а тогда в классе я никак не мог вычислить вора, и мне и в голову не приходило, что фетишист рядом.

Аниса уже вполне физически созревшая девица и дружит с десятиклассниками, не обращая внимания на всякую мелочь вроде меня.

Я же проживаю весь комплекс влюблённого Тома Сойера, помноженный на непреодолимое желание. Всё время верчусь поблизости от неё, пытаясь привлечь внимание возлюбленной или случайно прикоснуться к ней. Вот в конце ноября она случайно разбивает окно в классе, и я тут героически беру всю вину на себя (бедная мама). Однако ни этот подвиг ни все последующие ни на шаг нас не сближают, более того за стекло меня даже не поблагодарили. Когда нас везут на какие-нибудь экскурсии, правдами и неправдами стараюсь сесть рядом, чтобы хоть как-то прикасаться к ней и шептать что-нибудь на ушко.

Вот нас везут на экскурсию на НУНПЗ, и я пытаюсь сесть с ней на одно сидение (одинарное); ехать туда несколько часов через весь город и далее 26 километров. С сидением вдвоём, понятное дело, полное фиаско.

Об этой экскурсии позже я создаю небольшой цикл акварелей, одна из которых была одобрена Степанычем и уехала на какую-то выставку за рубеж. На ней изображалось солнце, с трудом пробивающееся через дымы над многочисленными ректификационными колоннами. Остальные вышли, наверно, гораздо хуже.

На комбинате множество интересного, особенно запахи – неожиданные и обманчивые: от одной из ректификационных колонн пахло свежими яблоками, от другой лимоном, от третьей сероводородом и т. п.

Весь класс видит развитие нашего романа – и потешается надо мной открыто, впрочем, мне всё равно, только бы на меня были направлены её взоры, а предлог для внимания не важен.

Наступает Новый год! Вечеринка – карнавал в школе, я одеваюсь скелетом (силуэты костей, наклеенные и пришитые к чёрному трико). Костюм не вызывает восторга ни у девчонок, ни у Ани, и я, ободрав все части скелета, остаюсь просто в чёрном, довольно грязном, заляпанным клеем и обрывками бумаги трико – катастрофа, одним словом – вечер испорчен безнадёжно.

Дома предаюсь унынию, и не нужно мне никакого Нового года.

Но в зимние каникулы весь класс отправляется в лыжный трёхдневный поход в Булгаково, и Аня идёт.

Я тут же выздоравливаю от сплина и тоже записываюсь в походники. Я на седьмом небе – романтика, ночные бдения вблизи от любимого существа… Мы путешествуем на лыжах до ближнего села (Булгаково), это километров сорок от города, а на ночь нас поселяют в тамошней школе, в пустом классе. Но перед этим романтический ужин печёной картошкой с тушёнкой, у костра, с пением под гитару.

Эта идиллия кончается трагикомично. Уже после отбоя – меня публично обвиняют в порче воздуха (какая любовь устоит против такого, вокруг не времена Рабле или Шекспира, а школьная советская действительность).

Я сбегаю домой прямо среди ночи за 40 километров, плача на ходу, меня ищут и не находят, только после, на третий день мама позвонила в школу, что со мной всё в порядке и я не заблудился той ночью.

Каникулы продолжались, но меня совсем не радовали: ни погода, ни обилие свободного времени, я сидел дома и страдал. Через силу сходил на несколько ёлок, но, боже, что это было за жалкое подобие сказки.

Время соплей и слёз. 

Продолжение следует…