Неповесть. Часть двадцать седьмая

Лакуна

На нашей улице, по другую сторону от нас и наискосок, стоит мечеть, окружённая довольно обширным парком, но гулять там мы почему-то стеснялись. Мусульмане по пятницам туда шли толпой в своих белых самосвязанных носках и чёрных блестящих галошах, мужчины в узорных красивых тюбетейках, а женщины и девочки все как одна в платках, а некоторые ещё и лицо прикрывали, но чадры никто не носил, просто прикрывали лица концом платка (о тюбетейке я конечно мечтал).

Мне они казались диковинными иностранцами, ведь говорили они на своём языке и вызывали интерес своей инаковостью, за этим чудилась какая-то тайна, они же были верующие и молились в своих мечетях, наши вроде никуда молиться тогда не ходили, я не помню у нас в округе ни одной церкви.

За мечетью начинался частный сектор из разнокалиберных деревянных и кирпичных домишек, с дворами и двориками, где росла зелень, плодовые деревья и кусты, многие дворы были вымощены плоскими сколами известняка, так же как и тротуары многих тогдашних улиц – в городе многие из них сохранились и теперь. Ещё дальше начинался спуск к Белой и находилась Архиерейская слобода или «Архирейка», впрочем, туда можно было спуститься и по Цюрупа. Левее был вход в парк им. Салавата Юлаева. В парке были аллеи, расположенные террасами, на которых были четыре-пять беседок с чудесными видами на реку и заречье, был прелестный подвесной мостик через овраг, ещё ниже известковые обрывы скалистого правого берега (впоследствии мы каждую весну совершали частые восхождения на них). Вверх от Цюрупа, на противоположной стороне улицы Тукаева находилась Областная клиническая больница, еще далее Платная поликлиника, где мой дед и тётя подрабатывали время от времени, а дед также консультировал других врачей, тётя тоже там изредка оперировала (она у меня врач-хирург). Улица Тукаева далее всё время идёт в гору до самого стадиона Динамо и большого военного завода (впоследствии зимой мы катались на санках и таратайках именно оттуда, это там я попал под машину). Аллейка заканчивается у перекрёстка с улицей Советская, там ограда парка им. Матросова. А от входа в парк им. Матросова можно спуститься прямо к лодочной станции «Динамо» через ту же «Архирейку», там находилась и стоянка дедушкиной моторки, это тоже знаковое место, освоенное мной много позже, уже в юности.

Православных церквей я в пору моего детства не помню или не видел, разве только таинственные развалины взорванного большевиками собора в низине на Октябрьской, у въезда в Старую Уфу.

В развалинах по слухам жили упыри и привидения. Сейчас на том месте памятник четырёхсотлетию Башкортостана в составе России…

И была деревянная церковка в Старой Уфе с кладбищем (где похоронят впоследствии деда), далеко на горе.

Припоминаю ещё немецких военнопленных, изредка мы бегали к их лагерю за Старую Уфу и таскали им съестное, как-то не получалось верить, что эти несчастные, сломленные, с потухшими глазами, и есть «фашисты проклятые».

Их мы даже не дразнили.

Лакуна

Был в Уфе тогда и свой городской сумасшедший, что делало город столичным, и которого звали Вова Цыпин – вот уж кого мы изводили до слёз, гоняя за ним по всему городу.

Ещё бегали дразниться к детдомовцам, но там нужно было успеть удрать, потому что они всегда дрались сообща, и победить их было невозможно, кроме того, они запросто и могли и ножом пырнуть.

Дразнили и учащихся Ремесленного училища. То есть любой не похожий на тебя воспринимался чужим, и следовало ему показать, кто в городе хозяин (истоки выражения «всякие понаехали» где-то тут).

Никакой толерантности нам специально не прививали, хотя по национальному признаку ничего такого, кроме дразнилок, не было, да и то среди детворы, взрослые тогда на национальность внимания почти не обращали (хотя в простонародье, бывало, евреев травили), скорее всего, это просто следствие войны, которая только что закончилась.

Люди в беде объединяются.

Лакуна

Весной, перед окончанием четвёртого класса, мама вдруг решилась уехать в другой город, чтобы попытаться там хоть как-то устроить свою личную жизнь и научиться самостоятельности. Ей казалось тогда, что жизнь с отцом мешает ей развиваться как личности. Решение она приняла скоропалительное и кинулась в эту авантюру, забыв обо мне (я тоже авантюрист, в маму). И ещё она никак не могла найти своего места в жизни, в ней постоянно шла борьба между актрисой и послушной дочкой, а время утекало.

Жаль, что у меня с мамой никогда не состоялось настоящей любви и даже просто близких дружеских отношений, дистанция которую ни она, ни я никогда даже не пытались преодолеть. Она заботилась обо мне и любила, но как-то по-своему, чего я не понимал совершенно, и не принимал такую любовь, а только испытывал благодарность за заботу. Ей казалось, что любовь нужно выражать хорошим питанием и покупкой всяких вещей. Она почти не рассказывала мне о своих родителях, а если и говорила, то как-то вскользь, между прочим. А я, в свою очередь, никак не мог догадаться её расспрашивать. Так большая часть жизни моих близких осталась загадкой, а теперь поздно.

Сейчас мне и стыдно и горько.

Лакуна

Мама любила мне читать вслух, читала она превосходно (актриса же), но всегда с купюрами, даже «1001 ночь». Книжки взрослого содержания запирались от меня в книжный шкаф, который, впрочем, я легко открывал гвоздиком или ножницами (тогда же родилось желание засовывать свой нос в разные запретные места и помещения), шустрый был малый. Читал я эти книжки в её отсутствие и никак не мог понять, зачем нужно их от меня прятать, эротику я и сам пропускал, потому что было не интересно.

Мама продолжала мне читать, и когда мне было все 18 и это было самое светлое, что нас связывало. Она постоянно твердила: «книги – мой хлеб».

Читал я тогда запоями и почти всё подряд, что попадалось под руку. Читал популярные книги о профессиях и науках, сказки и исторические романы. Читала нам и мама Галки, мы вообще жили на нашей площадке как добрые соседи или почти одна семья. Ни разу не случилось ни одной ссоры, никогда не происходило выяснения отношений и меня частенько оставляли соседям, когда взрослые разбредались по своим взрослым делам. Чтение быстро стало высшим наслаждением.

Я полюбил чтение на всю жизнь.

Лакуна

Возможно, это советский образ жизни коверкал наши отношения, возможно мама слишком была занята поиском средств к существованию, и нового спутника жизни, а также поиском своего творческого воплощения.

Работала она так же как дед – самозабвенно. Я же был самостоятелен уже в детстве, и возможно поэтому мне мама настолько доверяла, что даже не стремилась воспитывать или учить чему либо, помимо школы. Мой тогдашний девиз звучал так: Я сам!

Частенько бегал проведать маму на её очередную работу, но тогда она ещё не нашла для себя определённого места в жизни и ей было не до моих вопросов и шалостей. Ей мешали постоянные конфликты и непонимание с власть придержавшими.

Такая неправильная линия жизни.

Лакуна

В силу вышесказанного, я рос практически на улице. Прибегал из школы, наскоро что-нибудь съедал, и отправлялся гулять допоздна. Или застревал дома, штурмуя очередную книгу, читал я очень быстро и успевал за день одолеть «Три мушкетёра», например, или романы Жюля Верна, которые в детстве очень любил за обилие полезных знаний, заключённых в них. Собрание сочинений Жюля Верна стояло на домашней полке, Дюма, разумеется, тоже. Ещё мама еженедельно приносила книжки из библиотеки.

Домашние задания я перестал делать уже с пятого класса, память у меня тогда была великолепная и какая-то «диктофонная», что ли. На уроках я слушал учителя в пол-уха, поскольку либо болтал с соседями по парте, либо рисовал, а то и даже умудрялся читать, тем не менее, всё запоминал, но такая память включалась лишь тогда, когда меня спрашивала учительница, а на переменках, когда спрашивали другие школьники, ничего припомнить не удавалось (на меня обижались за это, потому что я учился очень недурно).

Возможно, мама, там, в своём мире, продолжала меня считать маленьким, очень маленьким (о сексе она мне поведала, только когда мне исполнилось 27!). Поэтому многое я узнавал сугубо самостоятельно, или на улице, или из книг. И поэтому я предпочитал находиться вне нашей квартиры.

Трудно сейчас анализировать то давнее…

Лакуна

Мы уехали в Свердловск в конце апреля, а потом маму направили дальше в Свердловскую область, в Дегтярск, город шахтёров, где добывали медную руду в двух очень глубоких, до километра, шахтах.

А перед этим прожили мы несколько недель в Свердловске, который запомнился «Театральным кафе», расположенном на первом этаже Дома работников искусств, где мама проводила много времени. Готовили там тогда изумительно и нестандартно (солянку впервые попробовал и полюбил я именно там). Мама была учёным секретарём ВТО и поэтому путь за кулисы театров нам был открыт. Мы посещали Свердловскую драму, где проводили много времени за кулисами (у мамы образовалось сразу много друзей из актёрской труппы). Смотрели несколько спектаклей, но вот каких, сейчас совершенно забыл. Заходили и в Музкомедию к актёрам, к Мареничу и др. Оперетты мне тогда нравились и спектакли этого театра были зрелищными и весёлыми, и пересыпаны намёками на взрослую любовь.

Несколько раз мы ходили ещё и в шикарный ресторан «Большой Урал», там тоже изумительно готовили.

Ещё бродили по родственникам, здесь оказалось их предостаточно. На Гагарина (теперешнее название этой улицы, а старое я не помню) жили Казариновы, на Ленина во дворе дядя Коля, на Хохрякова жили Хаскины (с их фамилией постоянно происходили метаморфозы – телеграф постоянно перевирал написание: были они и Хавкины, и Хаткины, и даже Хоскины). Жили они в собственном доме и встретили нас отменным обедом. С ними жили и великолепные животные – огромная овчарка и огромный серый полосатый кот Разинской породы, был он величиной почти как овчарка, весил восемнадцать кило и был главным в доме и во дворе, овчарка его побаивалась. Мурлыкал этот гигант как трактор ДТ и запросто запрыгивал на шкаф, отчего тот сотрясался, ну и когда забирался на колени, было тяжеловато его держать, а уж когда в порыве восторга он начинал выпускать когти, было очень больно. Самих родственников, к стыду моему, вспомнить не могу – ни рост, ни цвет глаз, даже количество особей не могу вспомнить.

Все эти визиты и заняли несколько недель, после которых мы отбыли в город шахтёров Дегтярск. Мама каждый день ходила в профсоюз чёрной металлургии в Дом промышленности и ещё в какой-то профсоюз в доме профсоюзов на Пушкина, рядом с Домом работников Культуры, где ей предлагали варианты трудоустройства.

В Дегтярске – городе контрастов – нам выделили комнату в ужасном общежитии с коридорной системой, сильно напомнившем мне саманный барак, где Витька Петров жил (мама поступила на работу художественным руководителем во Дворец Культуры шахтёров). Барак располагался неподалёку от ДК на центральной улице и был грязным и затхлым. В длиннющем тёмном коридоре стояли коляски для младенцев, велосипеды, всякие предметы домашнего обихода нужные и ненужные, тряпки, помойные вёдра. Пахло керосином, мочой и помоями. Бродили какие-то облезлые кошки, забегали визгливые собачонки.

А вокруг стояла прекрасная уральская весна, цвели яблони, и пригревало уже совсем по-летнему. Наверно, поэтому все неудобства быта я тогда воспринимал как приключения, и перемена места жительства только радовала меня.

Мама поначалу водила меня по магазинам и скоро мне стало не трудно покупать продукты для дома уже самому по её поручениям. Тогда же впервые пробую «Cornflakes» и Хрустящие хлебцы, нравилось хрустеть (я и сухари обожаю за это). Новая жизнь обозначилась и новым меню.

Тогда же я впервые вижу вблизи керосинку «Record» с тремя фитилями – это сооружение из листовой стали, свёрнутой в трубу с овальным основанием, со слюдяным окошечком на уровне горения фитилей; фитили из белой (асбестовой) ткани и их высоту можно регулировать роликом с головкой в виде диска с насечкой, под зоной горения фитилей находится бачок с керосином с завинчивающейся крышечкой, в который и опущены фитили, сверху подставка под посуду из толстой стальной проволоки, на ней мама готовит нам обеды и ужины. От керосинки сильно пахнет, и готовить приходится довольно долго, оттого что обед и ужин состоят из нескольких блюд. За керосином бегаю я с узкогорлым высоким бидоном в керосиновую лавку за два квартала (как наш дворник Сибаев в далёком раннем детстве). У соседей приготовление пищи происходило на примусах или керогазах, но маме примус не нравился, хотя на нём получается быстрее (она постоянно боится, что примус вот-вот взорвётся). А керогаз ей казался и вовсе сложным и громоздким прибором. Меня сразу же по приезду определили в местную школу в четвёртый класс. Школа была огромная, четырёхэтажная, новая, светлая – сразу мне понравилась. Там продолжил я своё обучение, и там впервые сдавал экзамены (тогда ещё существовали переводные экзамены из младшей в среднюю школу, но прямо с сентября следующего года их отменили). Экзаменов было четыре: Арифметика – устно и письменно, и Русский язык, и Чтение – устно и письменно. Сочинение моё было с рисунком в заголовке и было отмечено особо – послано для печати в методической литературе, посвящено оно было книге о Ваське Трубачёве (оно сохранилось – жуткая галиматья), но в методичку оно, к счастью, не попало. Помню, как мы в конце мая, на доске, перед уроками и на переменке писали: «Последний день, учиться лень, и просим вас – учителей не мучить маленьких детей, у них животики болят, они учиться не хотят…» Стоял май, прекрасный и жаркий и, несмотря на ужас, вызываемый словом «экзамен» – я сдал всё на отлично.

Зато после этого никаких экзаменов уже больше никогда не боялся.

Продолжение следует…